Второй Саладин

– Все нормально, – ответила она без улыбки.

– Идем к тому мостику.

У него болела голова, и он немного нервничал. Мимо протрусил бегун в меховых наушниках, потом в противоположном направлении промчался велосипедист на новомодном велосипеде с низким сиденьем. Они дошли до моста и свернули на него, миновав деревья, едва пробудившиеся от зимнего сна.

Чарди облокотился на каменный парапет, морщась от пронизывающего ветра; у него ломило уши. Он был без перчаток – оставил их где-то. Пол всем своим существом ощущал рядом Джоанну. Она обхватила себя руками, вид у нее был замерзший.

Он придирчиво осмотрел левый берег, улицу Мемориал-драйв, вьющуюся между деревьями. По ней неслись машины. Потом оглянулся направо, на дорогу, носящую название Сторроу-драйв, и изучил поток транспорта на ней.

– Вроде бы все в порядке, – заключил он.

– Чего ты опасаешься?

– У них есть параболические микрофоны, которые улавливают твою речь с двухсот футов. Но для них нужна уйма разнообразного оборудования, а значит, грузовик или фургон. Я искал стоящий где-нибудь поблизости неприметный грузовик или фургон.

Чарди посмотрел на воду.

– Думаю, – сказал он, – мне показали лишь небольшую часть операции. Я считаю, что она значительно серьезней, чем мне обрисовали. Я пока еще точно не знаю, что они затеяли и насколько больше им известно, чем они говорят. Я работаю с каким-то придурком, в котором нет ничего человеческого, болваном из Лиги Плюща и сопляком, который витает в облаках. Все должно быть серьезней. Я просто знаю, что должно. И кто-то следит за всем.

«Сэм, – подумал он. – Сэм, готов поручиться, что без тебя здесь не обошлось».

– Здесь можно разговаривать? – спросила она.

– Если они действительно захотят засечь тебя, они это сделают, как ты ни изворачивайся. Но они сейчас не слишком высокого мнения обо мне. Так что разговаривать можно.

– По твоей милости я провела совершенно кошмарную ночь, Пол.

– Прости.

– У меня есть какой-нибудь выбор?

– Никакого. Если Улу Бег для тебя что-нибудь значит.

– Меня выводит из себя, что у нас нет выбора.

– Меня тоже. Но тут уж ничего не попишешь.

Дул сильный ветер; Чарди повернулся к нему спиной, взглянул на излучину реки. Давешний гребец боролся с течением, пытаясь вернуться к лодочной станции.

– Ты нанес нам страшный удар, Пол. Страшный удар.

– Всякое бывает, – сказал Чарди. – Ты делаешь все, что можешь, но иногда этого все равно недостаточно. Я просто попал в переплет, с которым не смог справиться. Я отдал бы все, что угодно, отдал бы свою жизнь, чтобы получить возможность прожить все заново. Но что случилось, то случилось.

Теперь ветер разбушевался не на шутку, и на реке поднялось небольшое волнение.

– А что, в Бостоне весны не бывает? – спросил он.

– Разве что в июне.

– Он объявлялся у тебя? Вообще кто-нибудь пытался связаться с тобой?

– Нет.

– Ты представляешь себе, куда он может податься? Есть у нас здесь курдская община, сообщество изгнанников, в которое он мог бы обратиться? Есть кто-нибудь, кто может ему помочь? Где нам его искать? Чего ожидать?

– Никакой курдской общины нет, Пол. Разве что горстка курдов. Пол, я должна кое-что тебе сказать. Кое-что еще. Я хотела написать об этом в книге, но не смогла. Мне просто хотелось об этом забыть, оставить это в прошлом. Но все равно вспоминаю. Вспоминаю в самый неподходящий момент. По-моему, я уже немного чокнулась.

Чарди развернулся и взглянул на нее.

– Давай, – сказал он. – Выкладывай.

– Когда вертолеты улетели, мы вышли на поляну. Думали, что еще сможем кому-то помочь. – Она как-то сдавленно фыркнула. – И помогли. Большинство из них были… разорваны в клочья. Ты воевал, ты должен знать.

– Это…

– Там была настоящая бойня. Пулевые отверстия обуглены, людей просто прожгло насквозь. В воздухе стоял запах жареного мяса. Пол, один из его сыновей был еще жив. Пуля попала ему в живот. Он страшно кричал. Звал отца. Улу Бег опустился рядом с ним на колени, сказал, что любит его, поцеловал в губы и выстрелил в висок из пистолета, который ты ему дал. Потом обошел поляну и застрелил всех остальных, кто кричал от боли. Своего сына и потом еще человек пятнадцать-двадцать. Все они исходили криком.

Чарди медленно покачал головой; ему было трудно дышать.

– Вот какую цену он заплатил за то, что связался с американцами, Пол. Он не просто лишился своей семьи, своего народа, своего образа жизни, но еще и был вынужден собственными руками убить своего ребенка.

Чарди не мог выговорить ни слова.

– Мы должны спасти его, – заключила она.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал он.

Глава 12

В «яме» обычно полутемно, и инспектора, наверно чувствуя себя здесь лишними и нежеланными, смотрят на аналитиков сверху, сквозь ряд ярко освещенных окошек. Они кажутся похожими на монахов или на ангелов – строгие темные силуэты на сияющем фоне. Но там, внизу, все безмятежно: по традиции аналитики не переговариваются между собой, каждый сидит в своей клетушке, уткнувшись в видеодисплейный терминал – лицо озарено призрачными отблесками экрана, пальцы бегают по клавиатуре.

Это странное место для войны – а впрочем, может, не такое уж и странное. Как бы то ни было, это действительно зона боевых действий, плацдарм операций. Здесь разыгрываются настоящие сражения, маленькие Фермопилы, Азенкуры и Трафальгарские битвы Центрального разведывательного управления – шрифтом сансериф на мерцающем зеленоватом фоне экранов, подключенных к электрическим пишущим машинкам, под неусыпным надзором серьезных молодых людей, на лицах которых нечасто увидишь улыбку. Агенты на другом краю света не ведают, что их призрачные двойники плывут на волнах судьбы в обширной памяти компьютеров Лэнгли.

Дело обстоит проще простого: аналитики – это бойцы. Получив терминал с доступом к базе данных и задание от людей сверху, они ищут способы добиться необходимого. Они выискивают связи, неувязки, щелочки в броне, странности, причуды, личные особенности, навязчивые идеи, они находят доказательства, закономерности, предопределенности, тенденции. Они прочесывают, отбрасывают, отсеивают и отшлифовывают. Те из них, кто знает свое дело, хладнокровны, умны и, что самое важное, скрупулезны. Их мозг устроен в точности так, как нужно для такой работы, и существует в симбиозе с программным обеспечением, основанным на четком понимании, что машине неведома ирония, она лишена чувства юмора, у нее не бывает внезапных озарений. Она всегда говорит исключительно то, что имеет в виду, и делает исключительно то, что ей велено. Она лишена индивидуальности, но в то же время этика ее безжалостна, а готовность прощать отсутствует.

Здесь, в «яме», есть и свои чемпионы. Одни люди справляются лучше других благодаря генетической предрасположенности или напору, удаче или хладнокровию. В их числе был и Майлз Ланахан. Говорили, что он с меньшими исходными данными может добиться большего, чем кто бы то ни было в «яме». Он стал чем-то вроде легенды и достиг таких высот, что на самом деле выбрался из «ямы» и вступил в реальный мир, в сферу операций. На памяти «ямы» такого еще не случалось. Однако в настоящее время чемпионом был Майкл Блюштейн.

Двадцатичетырехлетний Блюштейн окончил Массачусетский технологический институт по специальности «математика», и его ленивая гениальность, непогрешимая уверенность в своем подходе, тоже наводила на всех трепет. Ко всему прочему, он еще и пахал, как вол.

В то воскресенье, когда Чарди, ускользнув от Майлза, пытался достичь согласия с Джоанной, Блюштейн в джинсах и футболке-поло (воскресная смена беспечно пренебрегает формой одежды – это еще одна традиция) сидел в полутьме своей клетушки перед видеотерминалом и потирал ушибленный палец. Накануне он играл на первой базе в команде по софтболу. Его товарищи считали, что он работает в Пентагоне. И слава богу, поскольку если бы он хоть словом обмолвился об управлении, то схлопотал бы себе на голову большие неприятности. И вот, на тренировке, пытаясь взять низкий мяч, прищемил палец.

На экране перед Майклом плыли материалы, в случайном порядке выдернутые машиной из файла текущих операций ему на растерзание. Материалы представляли собой образчики курдской поэзии.

Нет, Блюштейн не был любителем поэзии: он не отличил бы Томаса Элиота от Эллиота Мэддокса. Но в отделе безопасности все бегали, как ошпаренные, и ощущение кризиса просочилось повсюду. Блюштейн, поддавшийся общему резонансу, чувствовал это. Он точно не знал, в чем дело, да ему и не надо было этого знать. Многое просто принималось на веру. Наверху сказали: курдский вопрос. Прошерсти наши данные по курдам, извлеки на свет божий наши запутанные отношения и попытайся отыскать следы одного отдельно взятого курда, некоего Улу Бега.

Как ни забавно, данных оказалось не много. Один только легендарный «Отчет Мелмена», посмертная препарация «Саладина II». Но поскольку Блюштейн пока не имел соответствующего уровня допуска, у него не было кода, позволяющего вывести документ на видеотерминал. Но, за исключением этого отчета, зацепиться было почти не за что: о курдах никто толком ничего не знал, или, может быть, часть информации пропала из архивов. Никаких предварительных сведений по «Саладину II» не имелось, каких-либо рабочих документов или подготовительных разработок не нашлось. Немного необычно, но не из ряда вон. Не было никакого критического анализа операции, который позволил бы определить, почему она кончилась провалом. Опять же немного необычно, но не из ряда вон. Дело было не в том, что он не мог получить какие-то сведения. Информации просто не было.

Однако имелись официальные документы, беспорядочная подборка, возможно составленная при планировании «Саладина II» или в ходе его анализа уже после, которую никто и никогда толком не изучал. Политические памфлеты, меморандумы, тома поэзии (курды оказались страшно поэтичными), плакаты, текст обращения в ООН, датированный 1968 годом и обвиняющий иракцев в геноциде, протоколы заседаний партии Баас, постановления Совета революционного командования, гимны – обычные обломки потерпевшего крах политического движения, кое-как переведенные на английский и заложенные в машину для текстового анализа.