Песнь Сюзанны

– Это не гудение, – уточнила она, когда красная табличка СТОЙТЕ погасла и вновь зажглась белая ИДИТЕ (она вспомнила, как один из ухажеров в колледже сказал ей, что для кармы просто беда, если человек уподобляется световому указателю на пешеходном переходе). – Это не гудение, это пение.

И тут же у нее за спиной – она вздрогнула от неожиданности, но не испугалась – раздался мужской голос:

– Совершенно верно. – Повернувшись, она увидела джентльмена лет сорока с небольшим. – Я постоянно прихожу сюда, только для того, чтобы его послушать. И вот что я вам скажу, раз уж мы, как говорится, всего лишь корабли, встретившиеся в ночи, в молодости у меня все лицо было в жутких угрях. И я думаю, это пение, уж не знаю каким образом, меня излечило.

– Вы думаете, что избавились от угрей, потому что время от времени стояли на углу Второй авеню и Сорок шестой улицы.

Его улыбка, легкая, но приятная, поблекла.

– Я понимаю, звучит безумно…

– Я видела женщину, которая появилась из ниоткуда прямо здесь, – перебила его Труди. – Я видела это три с половиной часа назад. Когда она появилась, у нее не было ног ниже колен. Потом она их отрастила. Так кто безумец, друг мой?

Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза, незнакомый ей служащий в хорошем костюме и с чуть ослабленным (рабочий день закончился) узлом галстука, и да, она видела едва заметные рытвины и полосы от давнишних угрей на щеках и лбу.

– Это правда?

Она подняла правую руку.

– Пусть я умру, если лгу. Эта сука украла мои туфли. – Она запнулась. – Нет, она не сука. Я не верю, что она сука. Она была испуганная, босая и думала, что у нее родовые схватки. Жаль только, что я не успела отдать ей мои кроссовки вместо дорогих гребаных туфель.

Мужчина с тревогой смотрел на нее, и внезапно Труди Дамаскус почувствовала жуткую усталость. Она вдруг поняла, что теперь ей придется привыкать к таким вот взглядам. Засветилась белая табличка ИДИТЕ, и мужчина, заговоривший с ней, зашагал через Сорок шестую улицу, помахивая дипломатом.

– Мистер!

Он не остановился, но обернулся.

– Что здесь было в прошлом, когда вы останавливались, чтобы вылечить угри?

– Ничего, – ответил он. – Пустырь за забором. Я думал, он исчезнет, этот прекрасный звук, когда началось строительство, но он никуда не делся.

Он пересек мостовую, ступил на тротуар. И продолжил путь по Второй авеню. Труди осталась на месте, погруженная в свои мысли. «Я думал, он исчезнет, но он никуда не делся».

– Как такое могло быть? – спросила она и повернулась лицом к Хаммаршельд-Плаза-2. «Черной башне». Теперь, когда она сосредоточилась на гудении, оно только усилилось. И стало еще сладостней. Она слышала не один голос – много. Будто пел целый хор. А потом все пропало. Исчезло так же внезапно, как появилась черная женщина.

«Нет, все не так, – подумала Труди. – Я просто потеряла способность слышать его, больше ничего. Если я простою здесь достаточно долго, готова спорить, оно вернется. Господи, бред какой-то. Я рехнулась».

Она в это верила? По правде говоря, нет. Как-то сразу мир для нее истончился, от его реальности осталось совсем ничего, в значительной мере она превратилась в эфемерность. Но никогда в жизни Труди не ощущала себя более практичной, более здравомыслящей. А еще она чувствовала слабость в коленях, жжение в животе и понимала, что вот-вот может грохнуться в обморок.

4

На другой стороне Второй авеню находился маленький скверик. Его украшал фонтан и скульптура черепахи, панцирь которой влажно блестел от брызг. Фонтаны и скульптуры Труди совершенно не волновали, но в скверике она увидела скамью.

Когда опять загорелась белая табличка ИДИТЕ, Труди поплелась через Вторую авеню – прямо-таки восьмидесятитрехлетняя старуха, а не тридцативосьмилетняя женщина в расцвете сил – добралась до скамьи, села. Начала медленно, глубоко дышать, и где-то минуты через три ее самочувствие определенно улучшилось.

Рядом со скамьей стояла урна с надписью печатными буквами ДЕРЖИТЕ МУСОР В ПОЛОЖЕННОМ ЕМУ МЕСТЕ. Ниже кто-то напылил из баллончика розовой краской: Смотри – ЧЕРЕПАХА, панцирь горой. Труди, конечно, обратила внимание на черепаху, но размерами последняя не поражала: скульптура была скромненькой. Заметила она и кое-что еще: экземпляр «Нью-Йорк таймс», скрученный так, как она всегда скручивала свой, если не хотела сразу выбрасывать и имела при себе пакет, куда могла положить. Разумеется, вечером как этого, так и любого другого дня по Манхэттену мог валяться как минимум миллион экземпляров «Нью-Йорк таймс», но этот покупала она. Труди знала об этом до того, как выудила его из мусорной урны, и сразу же нашла доказательство своей правоты: практически решенный кроссворд, она заполняла его за ленчем, записывая буквы в пустые клеточки своими любимыми лиловыми чернилами.

Она бросила газету обратно в урну и через Вторую авеню посмотрела на то место, где изменилось ее представление о мироустройстве. Возможно, навсегда.

«Взяла мои туфли. Пересекла Вторую авеню, присела у черепахи, надела их. Оставила при себе мой холщовый пакет и выбросила „Таймс“. Зачем ей понадобился пакет? У нее не было своей обувки, чтобы положить в него».

Труди подумала, что может ответить на этот вопрос. Женщина положила в пакет свои тарелки. Коп, если б заметил острую кромку, мог бы полюбопытствовать, а для чего нужны тарелки, о которые можно порезаться, схватившись не там, где следует.

«Ладно, но куда она пошла потом?»

Совсем недалеко, на углу Первой авеню и Сорок шестой улицы, находился отель, который когда-то назывался «ООН Плаза». Труди не знала, как он называется теперь, да ее это и не волновало. Не хотела она идти туда и спрашивать, не появлялась ли здесь несколько часов назад черная женщина в джинсах и запачканной белой рубашке. Интуиция подсказывала, что ее версия призрака Джейкоба Марли именно туда и направилась, но как раз в данном случае следовать интуиции и не хотелось. Лучше забыть об этом. Туфель в городе хватало, а вот рассудок, рассудок у человека…

Лучше поехать домой, принять душ и просто… забыть об этом. Да только…

– Что-то не так, – вырвалось у Труди, и мужчина, проходящий мимо скверика, с любопытством посмотрел на нее. Она ответила воинственным взглядом. – Что-то очень даже не так. Что-то…

На ум пришло слово «наклоняется», но она не решилась его произнести. Словно боялась, что слово это, произнесенное, разом превратится в другое: опрокидывается.

Для Труди Дамаскус это лето стало летом кошмарных снов. В некоторых она видела женщину, которая сначала появилась перед ней, а потом отрастила ноги. Это были ужасные сны, но не самые жуткие. В последних она оказывалась в кромешной тьме, звенели какие-то рвущие барабанные перепонки и душу колокольца, она чувствовала, как что-то наклоняется, и наклоняется к точке, пройдя которую остановить падение и вернуться в вертикальное положение уже невозможно.

КУПЛЕТ: Кам-каммала, хэй-хо!
Что ты в зеркале мог увидать?
То ли призрак кого,
То ль себя самого!..
От кого так охота сбежать?

ОТВЕТСТВИЕ: Кам-каммала – судьба,
Скажи, я прошу тебя!
Видел призрак в дыму?
Иль в лице своем – тьму?
Что так гонит сбежать тебя?

Строфа 4

«Доган» Сюзанны

1

Память Сюзанны стала пугающе отрывочной, не заслуживающей доверия, ненадежной, похожей на коробку передач старого автомобиля, на шестернях которой посшибало половину зубцов. Она помнила бой с Волками, и Миа, которая терпеливо ждала, пока он продолжался…

Нет, не так. Несправедливо. Миа не просто ждала. Она подбадривала Сюзанну (и остальных), всем своим сердцем воительницы была с ними. Сдерживала схватки, пока суррогатная мать ее малого метала отнимающие жизнь тарелки. Да только Волки на поверку оказались роботами, так что нельзя сказать, что тарелки…

Нет. Все-таки можно. Потому что они были не просто роботами, а больше, чем роботами, и мы их убивали. Сражались за правое дело и убивали.

Но произошло это не здесь, не в этом мире, и что об этом говорить, если все уже закончилось. И как только закончилось, она почувствовала, что схватки вернулись, не просто вернулись – усилились. И она, похоже, родила бы прямо на обочине той чертовой дороги, если б не собрала волю в кулак. Он там бы и умер, потому что был голодный, малой Миа был голодный и…

Ты должна мне помочь!

Миа. Нет никакой возможности не отреагировать на этот крик. И даже чувствуя, как Миа оттесняет ее (так Роланд однажды оттеснил Детту Уокер), она не могла не откликнуться на этот отчаянный материнский крик. Частично, предположила Сюзанна, потому что они делили ее тело, а тело поспешило на помощь младенцу. Вероятно, по-другому и быть не могло. Так что она пришла на помощь. Сделала то, что сама Миа более не могла: еще на какое-то время задержала схватки. Хотя слишком долгая задержка родов грозила немалой опасностью для малого (забавно, как это слово незаметно прокралось в ее сознание, стало ее словом, не только Миа). Она вспомнила историю, рассказанную одной девушкой во время ночных посиделок в общежитии Колумбийского университета: они сидели кружком, пять или шесть студенток, в пижамах, курили и передавали по кругу бутылку «Уайлд айриш роуз», абсолютно запрещенного, а потому вдвойне более сладкого ликера. Историю о девушке их возраста, отправившейся в долгую автомобильную поездку, о девушке, слишком стеснительной, чтобы сказать своим друзьям, что ей давно пора справить малую нужду. Согласно истории, кончилось все тем, что у девушки лопнул мочевой пузырь и она умерла. Таким историям обычно веришь, хоть и думаешь, что они – чушь собачья. Вот и насчет малого… младенца…

Но какой бы ни была опасность, она сумела остановить схватки. Потому что имелись выключатели, которые могли это сделать. Где-то.

(в «Догане»)