Доливая воды в графин, я заприметил два неотосланных письма к мистеру Грансону во Флориду. Мистер Бун собирается вернуться в Иерусалемов Удел; это его убьет, если я не сумею ему помешать. Успею ли я втайне от него сходить в Угол Проповедников и нанять коляску? В том мой долг; но что, если он проснется? Вдруг я вернусь – и его уже не застану?
В стенах опять раздаются шумы. Благодарение Господу, он все еще спит! Боюсь даже задумываться, что все это значит.
Позже
Принес ему ужин на подносе. Он собирается со временем встать, и невзирая на все его отговорки, знаю я, что он затевает; однако ж в Угол Проповедников я схожу. У меня остались снотворные препараты, прописанные ему во время предыдущей болезни; добавил ему одно из снадобий в чай – он ничего не заметил. Теперь снова спит.
Мне страшно оставить его наедине с Тварями, что копошатся за стенами, но позволить ему провести хоть один лишний день в пределах этих стен – еще страшнее. Запер дверь снаружи.
Дай мне Бог застать его по-прежнему мирно спящим, когда я вернусь с коляской!
Еще позже
Меня забросали камнями! Забросали камнями, как кусачего бешеного пса! Злодеи, изверги! И они называют себя людьми! Мы здесь пленники.
Птицы – козодои то есть – сбиваются в стаи.
26 октября 1850 г.
Дорогой мой Доходяга!
Сумерки уже сгущаются; я только что проснулся – почитай что сутки проспал. И хотя Кэл ни словом о том не обмолвился, подозреваю, что он, угадав мои намерения, подсыпал снотворного мне в чай. Кэлвин – друг верный и преданный, он хочет мне только добра – так что я сделаю вид, будто ничего не заметил.
Однако ж в своем намерении я тверд. Завтра – решающий день. Я спокоен, непоколебим; хотя и ощущаю, что меня слегка лихорадит. Если это и впрямь возвращается мозговая горячка, должно все закончить завтра. Наверное, лучше бы даже нынче ночью, однако даже адское пламя не заставило бы меня войти в проклятую деревню в сумраке.
Если это последнее, что я пишу, – да благословит и да сохранит тебя Господь, Доходяга.
Чарльз.
Постскриптум. Птицы подняли крик, жуткое шарканье зазвучало снова. Кэл думает, я ничего не слышу – и ошибается.
Ч.
(Из записной книжки Кэлвина Макканна)
27 октября 1850 г.
5 часов утра.
Переубедить его невозможно. Хорошо же. Я пойду с ним.
4 ноября 1850 г.
Дорогой мой Доходяга!
Я слаб, но в ясном сознании. Не вполне уверен, какой сегодня день, однако ж закат и прилив подтверждают, что календарь не лжет. Я сижу за рабочим столом – на этом же самом месте я сидел, когда впервые писал тебе из Чейпелуэйта, – гляжу на темное море, где быстро гаснут последние блики света. Ничего больше я уже не увижу. Эта ночь – моя; я оставляю ее и ухожу в неведомые тени.
Как же оно плещет о скалы, это море! Швыряет в меркнущее небо облака пены, что разворачиваются полотнищами стягов; от натиска волн пол дрожит у меня под ногами. В оконном стекле вижу свое отражение – мертвенно-бледное, ни дать ни взять вампир. С 27 октября у меня ни крошки во рту не было; да я бы и глотка воды не выпил, если бы Кэлвин в тот же день не поставил у моей кровати графин.
О, Кэл! Доходяга, его больше нет. Он погиб вместо меня, вместо того несчастного с руками-палочками и черепом вместо лица, отражение которого я вижу в потемневшем окне. И однако ж, возможно, ему повезло больше; ибо его не мучают сны, как меня – последние несколько дней; эти извращенные фантомы, затаившиеся в кошмарных коридорах бреда. Вот и руки трясутся; всю страницу чернилами забрызгал.
Я уже собирался незаметно выскользнуть из дома (и радовался собственной изобретательности), – и тут передо мной предстал Кэлвин. Я загодя сказал Кэлу, что надумал-таки уезжать, и попросил его сходить в Тандрелл, городок в десяти милях от усадьбы, где мы еще не стали притчей во языцех, и нанять двуколку. Он согласился и ушел по дороге вдоль моря; я проводил его взглядом. Как только Кэл скрылся из виду, я по-быстрому собрался, надел пальто и шарф (подмораживало; в утреннем пронизывающем ветре ощущалось первое касание надвигающейся зимы). Я подумал, не взять ли ружье, и тут же рассмеялся над собою. На что сдалось ружье в таких делах?
Я вышел через кладовку, ненадолго замешкался – полюбоваться напоследок морем и небом, надышаться свежим воздухом вместо трупной вони, что мне предстоит вдохнуть очень скоро; налюбоваться чайкой, что кружит под облаками, ища пропитания.
Я развернулся – передо мной стоял Кэлвин Макканн.
– Один вы не пойдете, – отрезал он. Таким мрачным я его в жизни не видел.
– Но, Кэлвин… – начал было я.
– Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем, что должно, или я силой верну вас в дом. Вы неважно себя чувствуете. Один вы не пойдете.
Невозможно описать всю противоречивую гамму чувств, захлестнувших меня: смятение, и досада, и признательность, но паче всего – любовь.
Молча, не говоря ни слова, мы прошли мимо беседки и солнечных часов, по заросшей сорняками обочине – и углубились в лес. Вокруг царила гробовая тишина – ни птица не пропоет, ни сверчок не застрекочет. Мир словно накрыла пелена безмолвия. В воздухе разливался вездесущий запах соли да слабый привкус древесного дыма. В лесах буйствовало геральдическое многоцветье красок, в котором, как мне показалось, преобладал багрянец.
Вскорости запах соли исчез, сменился иным, более зловещим – той самой гнилостью, о которой я говорил. Когда мы дошли до мостков через речку Ройял, я уже ждал, что Кэл снова станет уговаривать меня повернуть назад – но он не стал. Он замешкался, поглядел на мрачный шпиль, словно насмехающийся над синим небом, перевел взгляд на меня. И мы пошли дальше.
Мы быстро (хотя и содрогаясь от страха) зашагали к церкви Джеймса Буна. Дверь по-прежнему стояла распахнута настежь, со времен нашего предыдущего прихода, тьма внутри алчно щерилась на нас. Мы поднялись по ступеням; в сердце моем взыграла дерзость; дрожащая рука легла на ручку двери – и потянула ее на себя. Тлетворный запах в помещении заметно усилился.
Мы шагнули в полутемную прихожую и, не задерживаясь, прошли в храм.
Там царил хаос.
Здесь еще недавно бушевало нечто неописуемое, производя грандиозные разрушения. Церковные скамьи опрокинуло и расшвыряло в разные стороны, словно бирюльки. Поруганный крест валялся у восточной стены, рваная дыра в штукатурке над ним свидетельствовала о том, с какой силой он был брошен. Лампады вырваны из креплений, едкий запах ворвани смешивался с гнусной вонью, пропитавшей город. А через главный неф, точно отвратительная дорожка для выхода невесты, протянулся след из черного гноя вперемешку со зловещими кровавыми разводами. Мы проследили его до кафедры – только она и осталась нетронутой посреди всеобщего беспорядка. Поверх нее, глядя на нас остекленевшими глазами из-за кощунственной Книги, лежала туша ягненка.
– Боже, – прошептал Кэлвин.
Стараясь не наступать на липкую слизнь, мы подошли ближе. Звук наших шагов эхом отдавался от стен – словно бы преображаясь в громовые раскаты хохота.
Мы вместе поднялись в притвор. Ягненок не был ни разодран, ни объеден; скорее, его сдавливали до тех пор, пока не лопнули кровеносные сосуды. Кровь густо растеклась зловонными лужами и по пюпитру, и по его основанию. однако же на книге алая жидкость становилась прозрачной, так что неразборчивые руны читались сквозь нее как сквозь цветное стекло!
– Так ли надо к ней прикасаться? – не дрогнув, осведомился Кэл.
– Да. Я должен ее взять.
– И что вы намерены делать?
– То, что следовало сделать шестьдесят лет назад. Я ее уничтожу.
Мы стащили с книги тушу ягненка: она рухнула на пол со смачным глухим стуком. Залитые кровью страницы словно ожили, засветились изнутри алым заревом.
В ушах у меня зазвенело и загудело; казалось, от самих стен исходит монотонный речитатив. Лицо Кэла исказилось: надо думать, он слышал то же самое. Пол под ногами задрожал, как если бы дух этой церкви явился к нам защищать свои владения. Ткань привычных и здравых пространства и времени искривилась и затрещала; церковь заполонили призраки, замерцали адские отсветы вечного хладного огня. Мне померещилось, будто я вижу Джеймса Буна: отвратительный уродец скакал и прыгал вокруг распростертой на полу женщины, – тут же стоял мой двоюродный дед Филип, служитель в черной рясе с капюшоном, держа в руках нож и чашу.
– Deum vobiscum magna vermis…
Слова содрогались и корчились на странице перед моими глазами, напоенные жертвенной кровью – желанной добычей твари, что рыщет за пределами звезд.