Империя хлопка. Всемирная история

Фаза I II: После промышленной революции производственные сети сосредоточились в Европе, многоцентричная отрасль стала однополярной

Несмотря на существенный вклад Грега и его коллег, сделанный в период расцвета промышленной революции с 1780 по 1815 год, промышленность все еще не могла приблизиться к объемам и качеству производства прядильщиков и ткачей из Азии, Латинской Америки и Африки. И все же их фабрики заключали в себе будущее. Их машины, приводимые в движение водой (а вскоре и паром) и обслуживаемые наемными рабочими, созданные неустанным новаторством благодаря серьезному накоплению капитала и активному поощрению со стороны государства нового типа, казались волшебными и стали центральной опорой империи хлопка. Эта маленькая искра привела в движение процесс, в результате которого Англия заняла господствующее положение в многосторонней мировой экономике, сделав своей одну из важнейших отраслей человеческой деятельности. Эта маленькая искра вызвала к жизни промышленный капитализм, который распростер свои крылья на весь земной шар. Эта маленькая искра породила тот мир, который знаком большинству из нас.

Сэмюэл Грег играл важную роль в этой истории: он и его современники формировали будущее. Но при этом, как и большинство успешных революционеров, они опирались на прошлое: на сети, созданные британскими торговцами, плантаторами и государством в ходе двух предыдущих веков. Иными словами, они смогли обуздать энергию воды лишь благодаря той энергии, которую обуздал военный капитализм. Рабство, колониальное господство, военизированная торговля и экспроприация земель подготовили плодородную почву, из которой появились ростки нового капитализма. Гений Грега заключался в осознании того, что готовые к риску английские капиталисты с помощью этого материального и институционального наследия могли создать невиданное богатство и власть, опершись на мир производства, который до этого момента не считался средой, подобающей джентльмену.

«Земля высоких труб»: промышленная революция в Соединенном Королевстве, 1780–1815 годы

Дело Грега глубоко уходило корнями в военный капитализм с его насильственным присвоением территорий и рабской рабочей силы и с его опорой на имперское государство в получении новых технологий и новых рынков. Он вложил свою часть семейного состояния в Хиллсборо Эстейт – прибыльную сахарную плантацию на острове Доминика в Карибском море, где держал сотни африканских рабов до окончательной отмены рабства на британских территориях в 1834 году. Дяди Грега, Роберт и Натаниэл Хайд, которые воспитывали его с девяти лет и вложили солидную долю необходимого капитала в строительство Quarry Bank Mill, были также текстильными промышленниками, владельцами плантаций на западе Индии и торговцами. Жена Грега, Ханна Лайтбоди, родилась в семье работорговцев, а семья ее сестры перешла от работорговли к экспорту тканей в Африку[127 - Anthony Howe, The Cotton Masters, 1830–1860 (Oxford: Clarendon Press, 1984), 41; Michael James, From Smuggling to Cotton Kings: The Greg Story (Cirencester, UK: Memoirs, 2010), 4, 8–9, 37–40; Mary B. Rose, The Gregs of Quarry Bank Mill: The Rise and Decline of a Family Firm, 1750–1914 (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), 5.].

Большинство коллег Грега по производству хлопка происходили из значительно менее процветающего окружения и не имели плантаций в Карибском море с трудившимися на них рабами. Они скопили лишь скромный капитал, но их богатством был дух экспериментаторства, техническая одаренность, а кроме этого – жажда огромных прибылей, которых можно было добиться в производстве. Но даже они получали необходимый им материал – хлопок – благодаря рабскому труду. Даже они работали на те рынки, которые вначале открылись благодаря торговле индийскими хлопковыми тканями – тканями, которые не допускались на многие европейские рынки из соображений защиты неконкурентоспособных европейских производителей. Даже они опирались на индийские технологии, захваченные путем имперской экспансии Британии на этом континенте. Многие, более того, опирались на капитал, накопленный в результате атлантической торговли, и поставляли продукцию на атлантические рынки – особенно в Африку и Америку, два региона, чья экономика существовала почти исключительно за счет рабского труда. Военный капитализм представил им, кроме того, массу возможностей научиться – умению организовать дальнюю торговлю, управлению отечественными отраслями экономики или же механизмам перемещения капитала для целей заокеанской торговли, которые легли в основу развития отечественных финансовых инструментов. Даже современный учет расходов на оплату труда зародился в мире рабских плантаций и затем мигрировал в современную промышленность. А стимулы и способность британских предпринимателей радикально перевоплощать производство хлопковых тканей находились под защитой могущественного имперского государства, которое в свою очередь было продуктом военного капитализма[128 - Caitlin C. Rosenthal, “Slavery’s Scienti?c Management: Accounting for Mastery,” in Sven Beckert and Seth Rockman, eds., Slavery’s Capitalism: A New History of American Economic Development (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, forthcoming, 2015). Хорошее рассуждение о важности рабства для индустриализации можно найти также в Robin Blackburn, The American Crucible: Slavery, Emancipation and Human Rights (London: Verso, 2011), 104–107.].

Внедрение военного капитализма у себя дома: Ханна Лайтбоди, жена Сэмюэла Грега, родившаяся в семье ливерпульских торговцев

Важнее всего было то, что это наследие позволило британским торговцам ко второй половине XVIII века занять определяющие позиции во многих ключевых узлах мировой хлопковой отрасли – даже притом, что британские рабочие производили всего лишь малую толику суммарного мирового выпуска, а фермеры вовсе не выращивали хлопчатника. Господство англичан в этих мировых сетях, как мы увидим, сыграло важнейшую роль в их способности преобразовать производство и стать неожиданным источником промышленной революции, которую привел в движение хлопок. Будучи не менее революционным, промышленный капитализм произошел от военного капитализма, великого новшества прошлых веков[129 - Важность атлантической торговли для «великого расхождения» также подчеркивал Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James Robinson, “The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change and Economic Growth,” National Bureau of Economic Research Working Paper No. 9378, December 2002, esp. 4; Глубина вовлеченности британского общества в рабовладение и значение извлекаемых из него материальных выгод показаны в Nicholas Draper, The Price ofEmancipation: Slave-Ownership, Compensation and British Society at the End of Slavery (Cambridge: Cambridge University Press, 2010).].

Сэмюэл Грег и подобные ему новаторы знали, что всемирный охват и могущество Британской империи давало им колоссальное преимущество над торговцами и ремесленниками из Франкфурта, Калькутты или Рио-де-Жанейро. Начав свой путь торговцем, работавшим на своих дядей, Грег уже организовал крупную сеть надомных хлопковых прядильщиков и ткачей в деревнях Ланкашира и Чешира перед тем, как инвестировать в свои новые машины. Кроме прибылей и рабочей силы, обеспечиваемых его надомными сетями, Грегу был легко доступен обильный капитал из состояния его жены. Семья Рэтбоунов, которой предстояло стать одним из главных игроков хлопковой торговли XIX века, также была готова поставлять хлопок-сырец Грегу в 1780 году.

Из первых рук он получил знание о том, что рынок хлопковых тканей – в континентальной Европе, на побережье Африки и в Америке – быстро расширялся[130 - Rose, The Gregs of Quarry Bank Mill, 15–16, 20. Он в самом деле был ответственным, как утверждала его биограф Мэри Б. Роуз, за растущий спрос на ткани – спрос, который он знал непосредственно. См.: Mary B. Rose, “The Role of the Family in Providing Capital and Managerial Talent in Samuel Greg and Company, 1784–1840,” Business History 19, no. 1 (1977): 37–53.].

Хотя потенциал роста был колоссален, риски этих первых предприятий были невелики. В 1780-х годах Грег вложил в свою фабрику Quarry Bank Mill поначалу небольшой капитал: 3000 фунтов стерлингов, что сегодня соответствует полумиллиону долларов США. Затем он нанял девятнадцать детей возрастом от десяти до двенадцати лет в близлежащих работных домах, прикрепив их на семилетний срок в качестве «приходских подмастерьев» к своей фабрике. К 1800 году он добавил к этим детям 110 взрослых наемных рабочих. Сначала Грег продавал свои ткани в основном в Европе и Вест-Индии, а после 1790-х годов все большие ее объемы направлялись в Россию и США. Благодаря этим расширявшимся рынкам новая фабрика, как и другие, с самого начала была замечательно прибыльной, принося в год по 18 % первоначальных инвестиций – вчетверо больше, чем государственные облигации Соединенного Королевства[131 - James, From Smuggling to Cotton Kings, 21. Для преобразования: Eric Nye, “Pounds Sterling to Dollars: Historical Conversion of Currency,” University of Wyoming, http://uwacadweb.uwyo.edu/numimage/currency.htm. Действительно, между 1801 и 1804 годами 59 % производства Грега шло в США; см.: Rose, The Gregs ofQuarry Bank Mill, 24, 28, 30 33. По поводу процентов по облигациям см.: David Stasavage, Public Debt and the Birth of the Democratic State: France and Great Britain, 1688–1789 (Cambridge: Cambridge University Press, 2003), 96.].

Наблюдатели-современники, как и сегодняшние историки, видели множество причин тому, что предприятие Грега, а с ним и намного более широкая промышленная революция «разразились» именно в этом месте, на севере Англии, и именно в это время – в 1780-е годы. В этой связи говорилось и о гении британских изобретателей, и о размере британского рынка и его необыкновенно глубокой интеграции, и о британском ландшафте, с легкостью позволявшем пользоваться водным транспортом, и о важности религиозного диссидентства для нестандартного мышления, и о создании государства, благоприятствовавшего деловой инициативе[132 - См.: David Landes, The Unbound Prometheus: Technical Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present, 2nd ed. (New York: Cambridge University Press, 2003); David Landes, The Wealth and Poverty ofNations: Why Some Are So Rich and Some So Poor (New York: Norton, 1998); Niall Ferguson, Civilization: The West and the Rest (New York: Penguin Press, 2011); Ниал Фергюсон, Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира (Москва: АСТ, 2014); Jared Diamond, Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies (New York: Norton, 1998); Джаред Даймонд, Ружья, микробы и сталь. Судьбы человеческих обществ (Москва: АСТ, 2009). Обзор см. также: Joseph E. Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England: A Study in International Trade and Economic Development (New York: Cambridge University Press, 2002), chapter 2.]. Хотя ни один из этих аргументов нельзя считать неважным, все они упускают главную часть сюжета промышленной революции: ее зависимость от охватившей весь мир системы военного капитализма.

В результате действия всех этих факторов впервые в истории на сцену вышел новый персонаж – фабрикант; это был человек, который использовал капитал не для порабощения или завоевания территорий, хотя это по-прежнему было крайне важно, а для организации рабочих в огромные оркестры машинного производства. Их деятельность по реорганизации производства зиждилась на новых способах мобилизации земли, труда и ресурсов – и требовала, кроме прочего, новой связи между капиталистами и государством. Именно это сочетание социальной и политической власти оживило промышленный капитализм – преобразующее изобретение промышленной революции. Именно это новшество, как мы увидим, в конечном итоге поднимется на крыло и весьма замысловатым путем отправится в другие части света.

За счет последствий военного капитализма Грег и его современники, как заметил один наблюдатель в 1920-е годы, «вырвал империю хлопка у Востока за одно поколение бурного изобретательства», перекроив всю географию мирового производства хлопка. Их работа была революционной, поскольку вводила новую институционную форму организации экономической деятельности, а также всемирную экономику, в которой быстрый рост и непрерывная перестройка производства стали нормой, а не исключением. Разумеется, важные изобретения создавались и в прошлом, и в различных регионах мира бывали моменты ускоренного экономического роста и до промышленной революции. И все же ни одно из них не создало такого мира, в котором сама по себе революция стала бы неотъемлемой частью жизни, мира, в котором экономический рост, несмотря на периодические падения, питал бы свое собственное расширение. За тысячу лет до 1800 года ни в Европе, ни где-либо еще не случалось радикального ускорения экономического роста, а если такое ускорение и возникало, то вскоре шло ко дну, разбившись о ресурсные ограничения, голод или болезни. Теперь промышленный капитализм создавал вечно меняющийся мир, и хлопок, важнейшая мировая отрасль, был ходовой пружиной этого беспрецедентного ускорения роста человеческой производительности[133 - M. D. C. Crawford, The Heritage of Cotton: The Fibre of Two Worlds and Many Ages (New York: G. P. Putnam’s Sons, 1924), v; Angus Maddison, The World Economy: A Millennial Perspective (Paris: Development Centre of the Organisation for Economic Cooperation and Development, 2001), 27. Даже те, кто, как Николас Крафт, подчеркивает медленность ускорения экономического роста в промышленной революции, по-прежнему рассматривают ее как водораздел для быстрого роста общей производительности факторов. See Nicholas Crafts, “The First Industrial Revolution: Resolving the Slow Growth/Rapid Industrialization Paradox,” Journal of the European Economic Association 3, no. 2/3, May 2005, pp. 525–539, here 533. Но см.: Peter Temin, “Two Views of the Industrial Revolution,” Journal of Economic History 57 (March 1997): 63–82, по поводу перерасчета влияния промышленной революции на британскую экономику в целом. Объяснений промышленной революции почти столько же, сколько книг о ней. Хороший обзор см.: Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England, chapter 3. Но долгосрочные и медленные культурные и институциональные изменения не могут объяснить достаточно быстрое отклонение Британии от других стран.].

Оглядываясь назад, можно сказать, что Англия конца XVIII века созрела для перестройки хлопкового производства. За плечами британских капиталистов были два столетия производства хлопкового текстиля, у них был доступ к капиталу для инвестиций, и на них работало все больше крестьян, которые пряли и ткали в своих домах. Кроме того, опиравшиеся на надомный труд британские текстильщики десятилетиями выдерживали давление индийского импорта – и благодаря этому опыту они осознали важность умения конкурировать с индийскими производителями и захватывать их рынки. И, что не менее важно, для работы на новых фабриках имелись рабочие, которые не могли противостоять процессу своего превращения из сельских тружеников или ремесленников в промышленных наемных рабочих. Эти факторы обеспечили необходимые условия для радикального преобразования производства и институтов, частью которых оно было. Такие условия, однако, едва ли были уникальны и существовали, если не во всех, то по меньшей мере во многих своих аспектах в большом множестве стран, от Китая и Индии до континентальной Европы и Африки. Сами по себе они не могут объяснить, почему промышленная революция началась на небольшой части Британских островов в конце XVIII века[134 - Peter Spencer, Samuel Greg, 1758–1834 (Styal: Quarry Bank Mill, 1989), 6].

Однако, в отличие от своих коллег где бы то ни было еще, британские капиталисты контролировали множество мировых сетей производства и сбыта хлопка. У них был доступ к неповторимо динамичным рынкам, они господствовали в трансокеанской хлопковой торговле, они владели полученным из первых рук знанием о баснословном богатстве, которое можно было добыть продажей ткани. Таким образом, главной проблемой британских производителей хлопка, в двух словах, была трудная конкуренция с индийской продукцией – высокого качества, но при этом дешевой. Как мы уже видели, в XVIII веке британские производители в основном (хотя и не полностью) решили проблему качества, присвоив индийские технологии. Увеличение объемов выработки и снижение затрат представлялось более сложной задачей: сети надомных работников, выстроенные британскими торговцами в сельской местности, оказались в значительной степени невосприимчивыми к повышению объемов производства. Работа была нерегулярной, дополнительных работников в случае необходимости сложно было быстро найти, а транспортные расходы росли вместе с объемами работы. Кроме того, было сложно выдерживать единообразное качество продукции, которая прялась и ткалась на отдаленных фермах. При имеющихся технологиях и социальной организации производства британские надомные работники едва ли могли состязаться с хлопковыми производителями в других частях света. Главным образом им это удавалось на защищенных рынках – отечественном и колониальных[135 - Maurice Dobb, Studies in the Development of Capitalism (New York: International Publishers, 1964), 294; Eric Hobsbawm, The Age of Revolution, 1789–1848 (London: Abacus, 1977), 49; Эрик Хобсбаум, Век революций (Ростов-на-Дону: Феникс, 1999), 77; Rose, The Gregs of Quarry Bank Mill, 7; Stephen Broadberry and Bishnupriya Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence: Lancashire, India and Shifting Competitive Advantage, 1600–1850,” CEPR Discussion Paper No. 5183, London, Centre for Economic Policy Research, August 2005, 7.].

Главной причиной этой неспособности к конкуренции, однако, были затраты на рабочую силу. В Соединенном Королевстве зарплаты были намного выше, чем в других местах; действительно, в 1770 году зарплаты в Ланкашире примерно вшестеро превышали индийские. Даже при том, что в тот момент благодаря усовершенствованному оборудованию производительность на одного работника хлопковой отрасли в Британии уже вдвое-втрое превышала производительность индийского работника, этого коэффициента все еще было недостаточно для создания равных условий игры. Военный капитализм создал фундаментально новый набор возможностей для британских хлопковых капиталистов, но в нем не было ответа на вопрос о выходе на мировые рынки хлопковой ткани глобально ощутимым образом. Протекционизм до определенного момента был реально действующим решением и применялся с большим успехом, но заманчивая перспектива мирового экспорта не могла быть реализована подобными запретами. Британским капиталистам было необходимо динамичное сочетание новых технологий для снижения затрат, продолжения роста эластичных рынков, которые уже начали расширяться по следам британской экспансии, и государства, готового оказать поддержку и способного не только защищать глобальную империю, но и преобразовать общество в самой Британии[136 - Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 27. Роберт Аллен справедливо подчеркивал важность спроса для более эффективной механизации в качестве основной движущей силы промышленной революции. Однако спрос на машины в конечном счете происходил от существования обширных рынков товаров из хлопка и способности британских капиталистов обслуживать их. См.: Robert C. Allen, The British Industrial Revolution in Global Perspective (New York: Cambridge University Press, 2009), 137; Роберт Аллен, Британская промышленная революция в глобальной картине мира (Москва: Издательство Института Гайдара, 2014), 198.].

Поскольку трудовые издержки были главным препятствием к реализации заманчивых возможностей, британские торговцы, изобретатели и начинающие фабриканты – будучи все практичными людьми – сосредоточились на методах повышения производительности своих дорогостоящих работников. В процессе они совершили поворотное изменение в истории хлопка. Их первым заметным новшеством было изобретение Джоном Кеем самолетного челнока в 1733 году. Этот маленький деревянный инструмент, имеющий форму корабельного корпуса, позволил ткачам закреплять на нем нить утка и затем толкать его, заставляя «лететь» от одной стороны ткацкого станка к другой через нити основы. Благодаря этому челноку производительность ткачей удвоилась. Поначалу он распространялся медленно, но сдержать его распространение было невозможно: после 1745 года, несмотря на сопротивление ткачей, боявшихся потерять источник пропитания, челнок широко использовался[137 - Лучшее изложение этой мысли можно найти в Allen, The British Industrial Revolution; Аллен, Британская промышленная революция; см. также: Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence”; K. N. Chaudhuri, “The Organisation and Structure of Textile Production in India,” in Tirthankar Roy, ed., Cloth and Commerce: Textiles in Colonial India (Walnut Creek, CA: AltaMira Press, 1996), 74; Friedrich Hassler, Vom Spinnen und Weben (Munich: R. Oldenbourg, 1952), 7.].

Этот крохотный кусочек дерева, который двигался по-новому, вызвал каскад новых усовершенствований, которые медленно, но бесповоротно изменяли производство хлопка. Распространение более производительных ткацких технологий стало причиной сильнейшего напряжения в сфере производства пряжи, поскольку требовалось все больше прядильщиков для того, чтобы обеспечить пряжей одного ткача и не дать простаивать станкам. Несмотря на растущее число женщин, все дольше трудившихся за прялками во все большем количестве домов, пряжи было недостаточно. После изобретения Кея для обеспечения пряжей одного ткача требовалось четыре пряхи. Многие ремесленники пытались найти способ обойти это узкое место, и к 1760-м годам повышение производительности стало возможно, после того как Джеймс Харгривз изобрел прядильную машину «дженни». Она состояла из вращавшегося вручную колеса, которое поворачивало ряд веретен в рамке, пока прядильщик другой рукой двигал вперед и назад брусок с тем, чтобы вытянуть нить и затем намотать ее на веретена. Сначала эта машина могла вращать восемь отдельных веретен, затем шестнадцать, а потом и еще больше, и уже в 1767 году она утроила скорость работы прядильщика. Она быстро распространилась, и к 1786 году в Британии работало порядка двадцати тысяч таких машин[138 - Almut Bohnsack, Spinnen und Weben: Entwicklung von Technik und Arbeit im Textilge-werbe (Reinbeck: Rowohlt, 1981), 25, 201.].

Уже в 1769 году, однако, в прядении произошли новые усовершенствования благодаря ватермашине Ричарда Аркрайта – машине, приблизившей появление фабрики Грега благодаря использованию энергии падающей воды. Она состояла из четырех валиков, которые вытягивали хлопковое волокно перед тем, как веретено скручивало его в нить. Это позволило прясть непрерывно, без остановок, и, в отличие от «дженни», которая поначалу использовалась в основном в домашней работе, ватермашина требовала большего количества энергии, таким образом концентрируя производство на фабриках. Десять лет спустя, в 1779 году, мюль-машина Сэмюэла Кромптона стала кульминацией этих изобретений, объединив элементы «дженни» и ватермашины (отсюда ее название). Мюль-машина представляла собой длинный агрегат с двумя параллельными каретками: с одной стороны стояли катушки с ровницей, а веретена, готовые принять скрученную нить, – с другой. Внешняя каретка, поставленная на колеса, вытягивалась примерно на пять футов, одновременно вытягивая несколько шнуров ровницы. Число шнуров ровницы для прядения зависело от количества установленных на мюль-машине веретен: хотя в 1790-е годы нормой было две сотни, в последующие сто лет это число превысило тысячу триста. Вытянутая ровница затем скручивалась в пряжу и наматывалась на веретена, когда каретка толкалась обратно. В отличие от ватермашины, работавшей непрерывно, пряжа изготавливалась пятифутовыми рывками, но была при этом прочнее и тоньше. Сначала машина приводилась в движение водой (которая оставалась преобладающим источником энергии до 1820-х годов), а позже в основном паровым двигателем (который был запатентован Джеймсом Уаттом в 1769 году)[139 - Mike Williams and D. A. Farnie, Cotton Mills in Greater Manchester (Preston, UK: Carnegie, 1992), 9.].

С исчезновением дефицита пряжи узким местом снова стало ткачество. Сначала произошло колоссальное расширение надомного ткачества. С новыми машинами и обилием пряжи это был золотой век для ткачей по всему сельскому Ланкаширу и Чеширу, когда десятки тысяч деревенских жителей проводили бесконечные часы за своими станками, пуская в дело быстро росшую в объемах выработку британских прядильных фабрик. Хотя уже в 1785 году Эдмунд Картрайт запатентовал механический ткацкий станок, повышение производительности в ткачестве поначалу шло медленно, а технических проблем с механическими станками было множество[140 - S. & W. Salte to Samuel Oldknow, November 5, 1787, Record Group SO/1,265, Old-know Papers, Rylands Library, Manchester.].

Растущий класс британских фабрикантов четко понимал, что эти новые машины позволяли им приобретать все больший вес в том самом узловом сегменте всемирного хлопкового комплекса, контроль над которым долгое время ускользал от них: в производстве. В Индии XVIII века прядильщикам требовалось 50 000 часов, чтобы спрясть сто фунтов хлопка-сырца; когорты прядильщиков в Британии 1790 года с использованием мюль-машины на сто веретен могли спрясть тот же объем всего за 1000 часов. К 1795 году им нужно было всего 300 часов с использованием ватермашины или всего 135 часов с автоматической прядильной машиной Робертса после 1825 года. Всего за тридцать лет производительность выросла в 370 раз. Трудовые издержки теперь были значительно ниже, чем в Индии[141 - S. D. Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution (London: Macmillan, 1972), 20; Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 23.].

Цены на британскую пряжу, соответственно, упали, и вскоре она стала дешевле индийской. В 1830 году британский торговец хлопком Эдвард Бейнс выставил цену на один фунт пряжи номер 40 (это число характеризует качество пряжи – чем оно выше, тем тоньше нить) в Англии 1 шиллинг и 2,5 пенса, в то время как индийская пряжа того же качества и в том же количестве стоила 3 шиллинга 7 пенсов. Манчестерская прядильная фабрика McConnel & Kennedy доложила, что цена на их высококачественную пряжу номер 100 упала с 1795 по 1811 год на 50 %, и, несмотря на многочисленные моменты роста и снижения, продолжала падать на протяжении XIX века. В период наибольшего падения цен на пряжу, особенно тонкую, снизилась и стоимость готовой ткани. Отрез муслина в начале 1780-х годов стоил (с учетом инфляции) 116 шиллингов; через пятьдесят лет такой же отрез уже стоил бы 28 шиллингов[142 - Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 353; Price of Mule Yarn from 1796 to 1843 sold by McConnel & Kennedy, Manchester, in McConnel & Kennedy Papers, record group MCK, ?le 3/3/8, John Rylands Library, Manchester; C. Knick Harley, “Cotton Textile Prices and the Industrial Revolution,” Economic History Review, New Series, 51, no. 1 (February 1998): 59.].

Случившийся в результате бум хлопкового производства не имел прецедентов. После почти двухсот лет замедленного роста в Европе британское производство хлопка росло галопирующим темпом. С 1780 по 1800 год объем выработки хлопковых тканей в Британии рос ежегодно на 10,8 %, а экспорт – на 14 %; уже в 1797 году существовало примерно девятьсот хлопковых фабрик.

В 1788 году имелось 50 000 веретен для мюль-машин, а тридцать три года спустя их число выросло до 7 млн. Хотя до 1780 года было дешевле производить хлопковую ткань в Индии, при этом с более высоким качеством, после этого года английские производители были способны конкурировать на европейском и атлантическом рынках, а после 1830 года они начали соревноваться с индийскими производителями уже в самой Индии. Когда индийцы начали пользоваться пряжей и тканями британского производства, весь мир получил сигнал о том, что хлопковая отрасль была перевернута и поставлена с ног на голову[143 - Эти цифры являются приблизительными, см.: Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 8, 26; Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 22, 29; Howe, The Cotton Masters, 6.].

С учетом того, что все больше хлопковых фабрик стало появляться в северной Англии, вмещая новые прядильные и ткацкие машины, может показаться удивительным, что сами изобретатели, благодаря которым стало возможно это восхождение, начинали свой путь в очень незавидных условиях. Они создали мир, который настолько отличался от чего-либо виденного ранее, не прибегая к теоретической науке, а зачастую и вовсе к какому-либо образованию. Это были искусные мастера в крохотных мастерских, едва ли получившие официальное образование. Кей происходил из самой благополучной семьи, так как его отец был более или менее успешным производителем шерсти. Он мог получить некоторое образование во Франции. Работавший на ручном станке Харгривз, с другой стороны, был ткач из Блэкберна, который, вероятно, никогда не ходил в школу – чем был очень похож на Аркрайта, который родился в бедной семье и был младшим из семерых детей. Он научился читать у своих дядей и затем занимался самообразованием. Кромптон вырос в крайней нужде: после того как его отец умер молодым, он, вероятно, уже в пять лет начал прясть хлопок, тогда как его мать старалась свести концы с концами, занимаясь прядением и ткачеством. Все четверо были изобретателями-самоучками, людьми, которые жили и дышали вместе со своими машинами и стремились решать практические задачи с помощью простых инструментов и идей, возникавших в их каждодневном труде по улучшению производства[144 - Hobsbawm, The Age of Revolution, 46; Хобсбаум, Век революций, 74; Allen, The British Industrial Revolution, 191; Аллен, Британская промышленная революция, 278; Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 269; Salvin Brothers of Castle Eden Co, Durham, to McConnel & Kennedy, Castle Eden, July 22, 1795, Letters, 1795, record group MCK, box 2/1/1, in McConnel & Kennedy Papers, Rylands Library, Manchester.].

Но у себя на родине они были далеко не героями. Их новаторство порой даже навлекало на них гнев соседей, дрожавших от страха потерять работу. Кей и Харгривз в итоге оставили свои дома, где были сделаны их изобретения, боясь расправы разъяренной толпы. Богатства их изобретения им тоже не принесли; потерпев неудачу в попытках оформить патенты, они жили весьма скромно. Когда Харгривз умер в 1778 году в Ноттингеме, у него было немногим больше, чем премия от Общества поощрения искусств и мануфактур, а его дети были нищими. Лишь Аркрайт извлек выгоду из своего изобретения, основав многочисленные хлопковые фабрики в разных районах Англии. Тем не менее освоение новых технологий приносило прибыль все большему числу британских производителей, а британское государство ценило эти изобретения настолько, что рассматривало их вывоз из страны как уголовное преступление в течение почти полувека после 1786 года. Отныне технический прогресс уже не прекращался: прибыль извлекалась из новых способов повышения производительности человеческого труда. Фактически это стало определяющей чертой промышленного капитализма.

Эти новые машины, «макроизобретения», прославленные историками Джоэлом Мокиром, Патриком О’Брайеном и многими другими, не только ускорили рост человеческой производительности, но изменили саму природу производственного процесса: они начали регулировать темп человеческого труда[145 - Patrick O’Brien, “The Geopolitics of a Global Industry: Eurasian Divergence and the Mechanization of Cotton Textile Production in England,” in Giorgio Riello and Prasannan Parthasarathi, eds., The Spinning World: A Global History of Cotton Textiles, 1200–1850 (New York: Oxford University Press, 2009), 360. См. также: Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 258.]. Производство, будучи зависимым от центральных источников энергии и нуждаясь в больших пространствах, переместилось из частных домов на фабрики. Вместе с машинами в этих центрах собирались и рабочие в невиданном доселе количестве. Если раньше торговцы ходили по деревням в поисках рабочей силы, то теперь работники добивались работы у мануфактурщиков.

В результате механизации хлопкопрядения возникло по-настоящему новое предприятие: хлопковая фабрика. Хотя фабрики очень сильно различались по размеру, у них было одно общее свойство: неподалеку находился источник проточной воды. Чтобы обуздать его энергию, или строилась дамба, или на участке с крутым уклоном отводился узкий пролив, в котором находилось водяное колесо. Это колесо приводили в движение проходящие сквозь фабрику по всей ее длине валы с надевавшимися на них съемными ремнями, приводившими в движение различные станки. В отличие от ее предшественников, главной функцией хлопковой фабрики было не просто собирать и контролировать рабочую силу, а стать местом размещения сложного массива механического оборудования. И к 1780-м годам некоторые из таких фабрик достигали раблезианских размеров; в двести футов длиной, тридцать футов шириной и по четыре-шесть этажей, они возвышались над окружающей сельской местностью[146 - Например, первой «крупной специально созданной хлопкопрядильной фабрикой» в области большого Манчестера была Shudehill Mill, построенная около 1782 года. Она имела двести футов в длину, тридцать футов в ширину и высоту пять этажей. См.: Williams and Farnie, Cotton Mills in Greater Manchester, 50; Stanley D. Chapman, The Early Factory Masters: The Transition to the Factory System in the Midlands Textile Industry (Newton Abbot, Devon, UK: David & Charles, 1967), 65.].

Производство пряжи на этих фабриках состояло из трех основных этапов: очистки, кардования и прядения. На первом этапе работники, как правило женщины, раскладывали сырой хлопок на решетчатых столах и затем отбивали его палками, чтобы удалить веточки, листья и грязь, которые не удалось вычистить в процессе отделения волокон. Поскольку в ходе этого процесса в воздух выбрасывалось большое количество огнеопасной хлопковой пыли, для него часто отводили прилегающие здания, избегая проводить очистку в главном комплексе фабрики. После этого ряд машин, сосредоточенных на нижних этажах фабрики, делал из сырого хлопка «ровницу» – тонкий шнур из слегка скрученных параллельно лежащих волокон, готовых к прядению. Сначала хлопок подавался в кардную машину – вращающийся цилиндр, покрытый металлическими зубцами в кожухе с такими же зубцами. Кардование превращало спутанную массу хлопка в гладкое серебро. Этот хлопок затем заправлялся в ленточную машину – набор валиков, через которые пропускалось «серебро» (вытягиваясь, скручиваясь и распрямляясь), и в результате получалась ровница. Она сматывалась в круглую коробку, из которой ее можно было поместить на бобину. В итоге хлопок был подготовлен к прядению. Прядильные машины была расположены поперек залов в верхних этажах фабрики, а сами машины обычно были одного из двух видов: ватермашина Аркрайта или, все чаще, мюль-машина Кромптона[147 - Williams and Farnie, Cotton Mills in Greater Manchester, 4–9; Harold Catling, The Spinning Mule (Newton Abbot, Devon, UK: David & Charles, 1970), 150.].

Для управления всеми этими станками и перемещения хлопка по фабрике фабриканты нанимали сотни работников, по большей части женщин и детей. И, хотя и не все, но большинство работников приходило к фабричным воротам добровольно и получало плату за свой труд. Это было, как мы увидим позже, еще одно важное институциональное нововведение промышленного капитализма. Впервые капиталисты организовывали, контролировали и доминировали в производственном процессе за пределами американских рабских плантаций[148 - Charles Tilly, “Social Change in Modern Europe: The Big Picture,” in Lenard R. Berlanstein, ed., The Industrial Revolution and Work in Nineteenth-Century Europe (London and New York: Routledge, 1992), 53.].

Такого господства капитала над трудом, применения достижений технической революции и социальных нововведений не происходило больше нигде, даже в сердце мировой хлопковой отрасли – Индии и Китае. Это было в некоторой мере удивительно, поскольку эти страны веками определяли передовые технологии мирового хлопкового производства. Еще в 1313 году Ван Чжень описал «машину для прядения конопляной нити», очень близкой к «дженни» Харгривза и ватермашине Аркрайта. К созданию новых прядильных машин, безусловно, были способны ремесленники в Китае, как и, собственно говоря, во Франции и Индии. Более того, торговля хлопком и хлопковой тканью была основной гранью нараставшей коммерциализации китайской экономики с XIV по XIX век[149 - M. Elvin, “The High-Level Equilibrium Trap: The Causes of the Decline of Invention in the Traditional Chinese Textile Industries,” in W. E. Willmott, ed., Economic Organization in Chinese Society (Stanford, CA: Stanford University Press, 1972), 137?. См. также: Sucheta Mazumdar, Sugar and Society in China: Peasants, Technology and the World Market (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998), 183; Philip C. C. Huang, The Peasant Family and Rural Development in the Yangzi Delta, 1350–1988 (Stanford, CA: Stanford University Press, 1990), 44.].

Несмотря на эти многообещающие предпосылки, ни Китай, ни Индия (и даже ближайший европейский конкурент Англии в области технического образования – Пруссия) не приблизились к господству в столь многих узловых элементах мирового комплекса производства хлопка так, как Британия. И ни одна страна не использовала военный капитализм с такой эффективностью. Более того, в Индии и Китае земля была прочнее закреплена за крестьянами, чем в Британии, что усложняло производителям, стремившимся нанять работников, задачу мобилизации большого их количества. Из-за иной организации домашних хозяйств, и особенно ограничения деятельности женщин вне дома, преимущественно женское прядение в Индии и Китае характеризовалось крайне низкими альтернативными издержками, что снижало вероятность внедрения новых технологий. Женский труд в расчете крестьянских домохозяйств ценился невысоко. В Индии, кроме того, цепочка от ткача к конечному потребителю была долгой и включала множество посредников. «Вырваться из этого традиционного исторического института» оказалось сложно, как заметил один историк, а по мнению многих, это и не сулило преимуществ. Многие прядильщики и ткачи в английской деревне, скорее всего, чувствовали себя примерно так же, как и их собратья в Индии и Китае; они осознавали, что новые технологии прядения лишат их домашнее производство устойчивости. И все же, имея в своем распоряжении немного других источников дохода и проиграв решительно настроенному государству в своих эпизодических попытках организовать наступление на технологические новшества, у них едва ли был выбор, когда они капитулировали перед промышленным капитализмом[150 - Это рассуждение см.: у Roy Bin Wong, China Transformed: Historical Change and the Limits ofEuropean Experience (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997); Chaudhuri, “The Organisation and Structure of Textile Production in India,” 57.].

Водяное колесо для прядения рами, Китай, 1313 год

Использование новых технологий, подчинение рабочей силы без ее порабощения и поиск новых способов организации производства – все это вначале возникло на хлопковых фабриках, и в результате когда-то скромная отрасль, рассеянная вдоль рек Ланкашира и соседнего Чешира, росла колоссальными темпами, – примерно во время сооружения Грегом его первой фабрики в 1784 году расцветали новые фабрики, и в последующие десятилетия существующие фабрики расширялись, иногда весьма существенно. У самого Грега в 1833 году работали 2084 человека на пяти фабриках, а количество веретен на его Quarry Bank Mill выросло вчетверо и составило 10 846 штук. Производитель хлопка Роберт Пил в 1795 году похожим образом расширил производство до двадцати трех различных фабрик, которыми он владел и управлял. В других случаях новые фабриканты входили в отрасль, часто будучи людьми с небольшим капиталом, но с подходящими связями.

Когда ирландский торговец Уильям Эмерсон захотел помочь своему родственнику запустить прядильную фабрику, он обратился с просьбой к своим деловым партнерам МакКоннелу и Кеннеди в Манчестере, сообщая им в письме о том, «что мой родственник имеет желание получить знание кардования и прядения, и для этой цели я хотел бы направить его к вам на срок в шесть месяцев и заплатить вам любую разумную сумму за его обучение, поэтому прошу вас любезно сообщить мне, будет ли вам удобно обучить его в вашем собственном доме или где-либо еще, и на каких условиях»[151 - Rose, The Gregs of Quarry Bank Mill, 39–40; Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 29; William Emerson to McConnel & Kennedy, Belfast, December 8, 1795, in John R. Rylands Library, Manchester.].

С ростом числа фабрик многие из них оставались мелкими, а их владельцы часто не были богаты по меркам ливерпульских банкиров, сомерсетских землевладельцев или лондонских банкиров. В 1812 году 70 % всех фирм имели менее десяти тысяч веретен и оценивались менее чем в 2000 фунтов стерл. Предприниматели, приходившие в отрасль, происходили из самой разной среды. Многие из них были торговцами-производителями, другие – производителями в других отраслях, а некоторые начинали зажиточными фермерами или даже учениками с выдающимися способностями к механике. Это были, безусловно, примеры необыкновенной социальной мобильности, такие как Элкана Армитедж, начавший работу на хлопковой фабрике в возрасте восьми лет помощником прядильщика, а пятьдесят девять лет спустя владел собственными фабриками, на которых трудились 1650 работников[152 - Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 29, 32; Howe, The Cotton Masters, 9, 11–12.].

Другие, однако, начинали с более солидными ресурсами, как, например, Сэмюэл Олдноу, родившийся в 1756 году в Андертоне, графство Ланкашир. Его отцу уже принадлежало успешное предприятие по производству муслина, где работали исключительно на ручных станках. После безвременной кончины отца Олдноу поступил учеником к своему дяде, торговцу тканями, а затем, в 1781 году, вернулся в родной город, чтобы восстановить семейный бизнес производства муслинов. Время для этого было самое подходящее. Благодаря внедрению мюль-машины в 1779 году появилось невиданное ранее количество массово выпускаемой высококачественной пряжи, что позволило Олдноу выйти на тот рынок, где раньше господствовали индийские производители. Заключив партнерство с двумя лондонскими фирмами, Олдноу также обеспечил себе выход на британский и зарубежный рынки. Как написал Олдноу в черновике письма 1783 года, «Перспективы сейчас благоприятны». К 1786 году он был самым успешным производителем муслина в Британии. Олдноу продолжал строить фабрики и расширять свои предприятия, в некоторый момент имея под своим контролем двадцать девять фабрик. К 1790 году он организовал прядильное направление, построив в Стокпорте фабрику на паровых двигателях; к 1793 году начала работу еще более крупная прядильная фабрика в Меллоре, расположенная в шестиэтажном здании[153 - A. C. Howe, “Oldknow, Samuel (1756–1828),” in C. G. Matthew and Brian Harrison, eds., Oxford Dictionary ofNational Biography (Oxford: Oxford University Press, 2004); George Unwin, Samuel Oldknow and the Arkwrights: The Industrial Revolution at Stockport and Marple (New York: A. M. Kelley, 1968), 2, 6, 45, 107, 123, 127, 135, 140.].

В 1780-е и 1790-е годы производство хлопка, даже в небольшом масштабе, было поразительно прибыльным делом. Фирма Cardwell & Birle имела средний годовой доход на свой капитал 13,1 %, N. Dugdale – 24,8 %, а McConnel & Kennedy – 16 %. Такие прибыли позволяли им расширяться, не прибегая в значительной степени к формальным рынкам капитала. «Излюбленным источником [капитала для целей расширения] была нераспределенная прибыль». И все же такой капитал часто пополнялся за счет торговцев, инвестировавших в фабрики, которыми они не управляли самостоятельно и, что еще важнее, за счет займов, выдававшихся лондонскими и ливерпульскими торговцами фирмам для покупки хлопка-сырца и продажи пряжи и ткани. Этот дополнительный оборотный капитал имел решающее значение: тогда как в 1834 году инвестиции в фиксированный капитал фабрик и оборудования в британской хлопковой отрасли мог достигнуть 14,8 млн фунтов стерл., оборотный капитал, вложенный в хлопок-сырец и зарплаты, равнялся 7,4 млн фунтов стерл. – очень существенная доля. Доступ к такому капиталу часто опирался на личные связи, и по мере роста необходимости обеспечивать существенные объемы оборотного капитала людям, не принадлежавшим к среднему классу, становилось все труднее вступить в ряды хлопковых капиталистов. В свою очередь, высокие прибыли от производства делали его все более привлекательной областью для новых инвестиций[154 - Chapman, The Cotton Industry in the Industrial Revolution, 31, 37–41; Howe, The Cotton Masters, 24, 27; M.J. Daunton, Progress and Poverty: An Economic and Social History of Britain, 1700–1850 (New York: Oxford University Press, 1995), 199; Dobb, Studies in the Development of Capitalism, 268.].

Одним из примеров быстрого роста хлопковых фабрик были манчестерские производители хлопка McConnel & Kennedy. Они основали свое партнерство в 1791 году, специализируясь на производстве прядильных машин – бизнесе, который естественным образом возник у производителя станков Джеймса Макконнела. Однажды Макконнел сделал две мюль-машины, за которые клиент не смог расплатиться, и, поскольку это показалось Макконнелу плохим знаком, он начал пользоваться ими самостоятельно. Его партнер Джон Кеннеди и два других инвестора расширили как производство машин, так и прядение, вложив общий капитал в размере 500 фунтов стерл. – чрезвычайно скромную сумму. Назвавшись «производителями машин и прядильщиками», они быстро расширяли свои фабрики, специализируясь на пряже очень высокого качества. В 1797 году они управляли 7464 веретенами; к 1810 году их количество выросло до 78 972, а число их работников увеличилось с 312 в 1802 году до 1020 в 1816 году. Как и другие, они финансировали это расширение из нераспределенной прибыли, которая в среднем за период с 1799 по 1804 год составляла 26,5 % в год[155 - Partnership Agreement Between Benjamin Sanford, William Sanford, John Kennedy, and James McConnel, 1791: 1/2; Personal Ledger, 1795–1801: 3/1/1, Papers of McConnel & Kennedy, John R. Rylands Library, Manchester.].

За счет своего роста хлопковое производство вскоре стало центром британской экономики. В 1770 году на производство хлопка приходилось всего 2,6 % добавленной стоимости в экономике в целом. К 1801 году этот показатель уже был равен 17 %, а к 1831 году – 22,4 %. Для сравнения, доля производства железа составляла 6,7 %, угля 7 %, шерсти – 14,1 %. В Британии уже в 1795 году 340 000 человек работали в прядильной отрасли. К 1830 году один из шести британских рабочих был занят в производстве хлопка. В то же время сама отрасль сконцентрировалась в малой части Британских островов: в Ланкашире. 70 % всех британских работников хлопковой отрасли в конечном итоге работали там, а 80,3 % всех владельцев хлопковых фабрик происходили из этого графства[156 - N. F. R. Crafts, British Economic Growth During the Industrial Revolution (New York: Oxford University Press, 1985), 22; Bohnsack, Spinnen und Weben, 26; Allen, The British Industrial Revolution, 182; Аллен, Британская промышленная революция, 266; Howe, The Cotton Masters, 1, 51.].

Этот всплеск в развитии хлопкового производства не угас. Как мы увидим, в результате подъема хлопковой отрасли стало возможно возникновение других отраслей: сеть железных дорог, производство железа, а позже, в XIX веке, новый набор отраслей, что представляло собой вторую промышленную революцию. Однако хлопок был в авангарде. Как сказал историк Фернан Бродель, промышленная революция в производстве хлопка повлияла на «всю национальную экономику»[157 - Fernand Braudel, Afterthoughts on Material Civilization and Capitalism (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1977), 109.]. И все же еще в середине XIX века промышленная революция, если судить по численным показателям, заключалась в развитии хлопкового производства.

Взлет объемов экспорта: рост британского экспорта хлопковых товаров, 1697–1807 годы

Впечатляющий взлет британской хлопковой отрасли позволил британским капиталистам – вместе с британским государством – воспользоваться плодами военного капитализма в еще большей мере. После снижения производственных издержек, которое произошло в результате беспрецедентной производительности их новых машин и новой организации производства, где использовался труд наемных работников на крупных фабриках, британские производители, как и ожидалось, проторили себе путь к новым рынкам. Внутренний рынок вырос, поскольку хлопок подешевел, а хлопковые ткани становились все более модными, так как их меняющаяся отделка играла все более важную роль в самопрезентации потребителей среднего класса[158 - Beverly Lemire, Fashion’s Favourite: The Cotton Trade and the Consumer in Britain, 1660–1800 (Oxford: Oxford University Press, 1991).].

Британские производители хлопка решительно перешли также к важнейшему экспортному рынку. К 1780-м годам они начали продавать свои товары на рынках, которые британские торговцы раньше обслуживали продажей индийских тканей. Тонкие муслины, гордость Бенгалии, «с которыми ничто не могло сравниться в течение нескольких тысяч лет», отныне делались в Соединенном Королевстве. Это обстоятельство было явно решающим, так как британский рынок с его 8,66 млн человек был весьма небольшим, а располагаемый доход на душу населения рос скромными темпами. В течение XVIII века экспорт хлопка из Британии вырос в двести раз – при этом 94 % от этого роста пришлись на два десятилетия после 1780 года, когда экспорт вырос более чем в шестнадцать раз по сравнению со своим объемом в 1780 году 355 060 фунтов стерл. до 5 854 057 в 1800 году.

К последним годам XVIII века 61,3 % всей хлопковой ткани, производимой на Британских островах, экспортировалось. После 1815 года, благодаря этому экспорту, Англия по сути «уничтожила всех соперников не-европейского мира» в мировой торговле хлопковой пряжей и тканью[159 - Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 335; R. C. Allen and J. L. Weisdorf, “Was There an ‘Industrious Revolution’ Before the Industrial Revolution? An Empirical Exercise for England, c. 1300–1830,” Economic History Review 64, no. 3 (2011): 715–29; P. K. O’Brien and S. L. Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy from the Glorious Revolution to the Peace of Amiens,” in Barbara Solow, ed., Slavery and the Rise of the Atlantic System (New York: Cambridge University Press, 1991), 184, 188, 200; Broadberry and Gupta, “Cotton Textiles and the Great Divergence,” 5; Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 349–50; Общий обзор см.: Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England, 436, 450; Hobsbawm, The Age of Revolution, 49; Хобсбаум, Век революций, 76.].

Таким образом, настоящий бум британской хлопковой отрасли был экспортным бумом. К 1800 году хлопковые ткани британского производства стали важным элементом мировых рынков – и в то же время тысячи прядильщиков и ткачей на недавно выстроенных фабриках по всей английской сельской местности, не говоря уже о сотнях фабрикантов, торговцев и моряков, стали зависеть от этих зарубежных рынков. Как с изумлением заметил в 1835 году Эдвард Бейнс, экспорт хлопка «на сегодняшний день… в три раза превышает экспорт шерсти, за столь краткое время опередив и оставив далеко позади производство, процветавшее в Англии веками и которое тогда все писавшие о торговле авторы справедливо считали великим источником коммерческого богатства для страны». Действительно, эта рекордная торговля хлопком повлияла на всю британскую экономику: 56 % всего дополнительного экспорта Британии с 1784–1786 по 1804–1806 годы составлял хлопок[160 - O’Brien and Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy,” 185; Baines, History of the Cotton Manufacture in Great Britain, 349.].

Британский хлопок теперь быстро вытеснил на мировых рынках хлопок индийский. В финансовом 1800–1801 году ткани в кусках на сумму 1,4 млн фунтов стерл. все еще ввозились в Британию из Бенгалии, а уже к 1809–1810 году, лишь десять лет спустя, экспорт ткани из Бенгалии сократился, составив чуть больше 330 000 фунтов стерл. – и продолжал быстро падать. В результате индийские ткачи, веками занимавшие главенствующее положение на мировом рынке хлопковых тканей, оказались в свободном падении.

В 1800 году торговый резидент Джон Тейлор написал подробную историю текстильной отрасли бенгальского города Дакки и в ней сообщил, что стоимость экспорта ткани с 1747 по 1797 год там упала на 50 %. Особенно пострадали от британской конкуренции прядильщики, и в результате огромное количество людей, сказал он, «умерло от голода». Население когда-то процветавшего производственного города «сократилось и обнищало», дома этих людей «разрушились и опустели», а его торговая история стала «печальным воспоминанием». «Древняя слава» и «великое богатство» Дакки исчезли. К 1806 году в торговом докладе о Бенгалии делался вывод о том, что «государственный экспорт тканей в отрезах также существенно снизился… последствиями этого стало то, что многие ткачи, не находя дела для своих станков, были вынуждены покидать свои дома и искать работу в других местах; большинство идут пахать землю, некоторые остаются в своих районах, а другие мигрируют в отдаленные части страны». Один из критиков Ост-Индской компании, замечая, что целью британской политики было, по всей видимости, сделать из Индии импортера хлопковой ткани и экспортера хлопка-сырца, увидел в «этой политике сходство с политикой Испании в отношении несчастных аборигенов Америки»[161 - Debendra Bijoy Mitra, The Cotton Weavers of Bengal, 1757–1833 (Calcutta: Firm KLM Private Ltd., 1978), 25; John Taylor, Account of the District ofDacca by the Commercial Resident Mr. John Taylor in a Letter to the Board of Trade at Calcutta dated 30th November 1800 with P.S. 2 November 1801 and Inclosures, In Reply to a Letter from the Board dated 6th February 1798 transmitting Copy of the 115th Paragraph ofthe General Letter from the Court of Directors dated 9th May 1797 Inviting the Collection ofMaterialsfor the use of the Company’s Historiographer, Oriental and Indian O?ce Collection, Home Miscellaneous Series, 456, Box F, pp. 111–12, British Library, London; The Principal Heads of the History and Statistics of the Dacca Division (Calcutta: E. M. Lewis, 1868), 129; Shantha Harihara, Cotton Textiles and Corporate Buyers in Cottonopolis: A Study ofPurchases and Prices in Gujarat, 1600–1800 (Delhi: Manak, 2002), 75; “Extracts from the Reports of the Reporter of External Commerce in Bengal; from the year 1795 to the latest Period for which the same can be made up,” in House of Commons Papers, vol. 8 (1812–13), 23. См. также: Konrad Specker, “Madras Handlooms in the Nineteenth Century,” in Roy, ed., Cloth and Commerce, 179; G. A. Prinsep, Remarks on the External Commerce and Exchanges of Bengal (London: Kingsbury, Parbury, and Allen, 1823), 28; “The East-India and China Trade,” Asiatic Journal and Monthly Registerfor British India and Its Dependencies 28, no. 164 (August 1829): 150.].

Британский хлопок захватил многосторонние экспортные рынки, на которых прежде главенствовали индийские прядильщики и ткачи, а фабриканты поначалу сосредоточились на продажах в те регионы, которые были подвержены воздействию военного капитализма. На протяжении последних десятилетий XVIII века, в расцвет промышленной революции, в эти районы поступало более двух третей британского экспорта хлопка. На деле экспорт шел по тем же каналам атлантической экономики, на строительство которых Британия потратила двести лет и неисчислимые богатства. Рабы на плантациях в Америке, в отличие от сельскохозяйственных производителей продукции где-нибудь еще, не делали для себя одежду и составляли уникально богатый рынок, несмотря на простоту хозяйского обеспечения. В африканской торговле (в основном рабами) спрос был столь же велик, и даже увеличивался как следствие бума разведения хлопка в Америке, так как африканские торговцы начали принимать сделанные в Британии ткани в качестве эквивалента индийским по качеству и цене. После 1806 года британский хлопок стал решительно побеждать и преобладать на этом рынке, который долго ускользал от него[162 - O’Brien and Engerman, “Exports and the Growth of the British Economy,” 177–209; Inikori, Africans and the Industrial Revolution in England, 445, 447–48; Kenneth Pomeranz, The Great Divergence: China, Europe, and the Making of the Modern World Economy (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2000), 266; Кеннет Померанц, Великое расхождение. Китай, Европа и создание современной мировой экономики (Москва: Издательский дом “Дело” РАНХиГС, 2017), 447; Marion Johnson, “Technology, Competition, and African Crafts,” in Clive Dewey and A. G. Hopkins, eds., The Imperial Impact: Studies in the Economic History ofAfrica and India (London: Athlone Press, 1978), 263.].