Подруга

– Я уехал!

– Ты куда? – я плохо скрывала разочарование.

– Да по делам. Дане надо помочь машину отогнать, потом к родителям обещал.

Раньше мы приезжали к ним вместе, как положено паре, и вечер превращался в неловкость. Вырывавшиеся подначивания свекрови только накаляли обстановку. Потом я стала находить причины остаться дома, а Антон перестал настаивать.

Он уехал и вернулся только за полночь. Я ждала его, лежа в постели, пытаясь уснуть. Хлопнула дверь. Я встала выпить воды и снова уловила легкий запах иланг-иланга, когда он прошел мимо.

Или мне показалось? Я открыла Телеграм и написала Соне:

Мне кажется, муж мне изменяет…

9

Закончив работу в понедельник, я поехала к Насте. В нашей новой взрослой жизни мы виделись совсем редко. В ней мне казалось, что я все время не к месту: двое детей-погодок, ее курсирование от плиты к ванной, скомканные разговоры, в которых не обсудишь всего, что наболело. Но сегодня я не могла – написала ей утром:

«Привет! Как дела? Как дети?»

И, не дожидаясь ответа, выпалила следом:

«Можем увидеться?»

Она ответила кратко:

«Приезжай»

Ни «привет», ни «пока» – и так всегда.

После вторых подряд родов подруга раздалась в ширину, но не сильно парилась насчет своего внешнего вида, все так же громко смеялась и сильно любила жизнь. Причиной их брака с Димоном стал первый сын, но, к удивлению всех, они совпали в довольно гармоничную пару. Штопор, бросивший универ еще на третьем курсе, увлекся программированием, работал из дома и обожал детей. Его мать, собственноручно принявшая обоих внуков, души в них не чаяла.

– Ир, да рожать вам надо, фигней страдаете, – с бывалым видом говорила Настя, наливая мне домашний суп с лапшой (мальчики любят) и откидывая пальцами отросшую челку с глаз. В спальне заплакал, проснувшись, младший сын. Она ушла в комнату и вернулась с заспанным краснощеким малышом на руках. На щеке у него остался трогательный след от подушки.

Взяв его на руки, пока подруга мешала белую смесь, похожую на муку, в бутылочке с водой, я чувствовала волнение. Что-то дрогнуло внутри, когда он прислонил голову к ее щеке, а потом истошно заплакал.

Мне очень хотелось детей.

Иногда я корила себя за эти мысли, думая, что пытаюсь заполнить пустоту внутри себя. И пустоту между собой и мужем. Кто бы мог подумать, мне очень не хватало матери. Это было странно, мы никогда не были близки, из всех эмоций самой сильной из моего детства был страх. Страх сделать что-то не так: плохо вымыть полы, получить низкую оценку, задать глупый вопрос, проявить свои чувства, ну а после трагедии с Алисой еще и чувство вины… С тех пор, как матери не стало, все эти чувства немного притупились, но на передний план вышло одиночество.

Мы с Настей любили друг друга, но между нами пролегла пропасть – из кастрюль, пеленок и коробок памперсов, теснившихся по углам. Соня, с которой мы познакомились в этом году, порой казалась мне более близкой, потому что она будто понимала меня с полуслова. Мы были с ней на одной волне.

А еще я боялась. Того, какой стану матерью. Я боялась, что что-нибудь снова произойдет.

Перед глазами снова встала картина: дверь в общий коридор, я возвращаюсь со школы. Толпа людей, странный въедливый запах, истошный плач откуда-то из глубин квартиры. И лицо Алисиной матери – обессиленное, злое. Я испуганно забегаю в коридор и часто дышу, прислоняясь к двери. Это я виновата, я виновата во всем, я убежала, я оставила ее одну там, и теперь все…

Передо мной снова встало лицо Алисы – белое, тоненькое, будто из фарфора, и кукольное каре, удивительно ровное, всегда волосок к волоску. Люди в форме, и резкий голос моей матери в коридоре:

«Уходите, она еще ребенок, она ни в чем не виновата»

Дни до случившегося были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни – ведь тогда у нас появился Лев Борисович. Он был врачом, но работал почему-то не в детской поликлинике и не во взрослой, в какой-то другой. Он очень сильно любил маму и был ласков со мной. Помню, приносил мне конфеты в упакованных целлофаном коробках, много разговаривал, задавал вопросы, был всегда спокоен и говорил низким, тихим голосом. Иногда я ходила с ним в его кабинет, рисовала на белой бумаге, разгадывала загадки и собирала деревянные пазлы из разноцветных фигурок в большой квадратной рамке.

Мама тогда меньше стала работать, расправляла подаренные цветы в стеклянной вазе с выпуклым рисунком, пекла пироги. Много улыбалась. Пела. Надо же, пела. Ее строгое, худое лицо с морщинами будто разгладилось, а осанка перестала быть натянутой, как стрела. Она почти не сердилась на меня. Она почти не кричала.

Это было невероятно.

Но после мать обрубила с ним связь.

Я отчетливо помню день, когда она велела ему больше не приходить. Это даже не воспоминание, а старый фильм в моей голове, где можно предсказать каждое слово, каждое движение героя.

Декорации такие: острый запах спирта и хлорки в носу. Стук коляски с инструментами вдалеке. Я на скамейке, у салатовой стены с облупившейся краской. Сижу уже долго, так, что страшно пошевелиться, – железная перекладина впилась в тонкую кожу под задравшимся летним платьем. Смирно, как велели. В коридоре пусто. Из не до конца притворенной двери до меня доносятся тревожные, звенящие фразы.

– Да что с тобой такое! Что ты такое несешь?

Стук предмета, резко брошенного на стол. Голос Льва Борисовича мягок, но строг. Даже по интонации ясно, что он твердо убежден в собственных словах.

В женском слышны просительные нотки – невероятно и даже жутко для мамы, сделанной из стали. На моих голых коленках появляются пупырышки – гусиная кожа. Я вспоминаю вчерашний день, и меня начинает трясти. Мужчина в форме задает мне вопросы, а мать комкает кухонное полотенце на коленях рядом. Мне очень страшно.

Через минуту жалостливый голос срывается в истерику. Мать вылетает из кабинета, стремительно хватает меня за руку и быстро, раздраженно бежит к выходу. От резкого старта у меня кружится голова. Зудит кожа в местах, что касались скамьи, но останавливаться нельзя. Я хочу спросить, что случилось, но не решаюсь и просто бегу рядом – один широкий взрослый шаг, три детских.

Вика! Вика! Погоди!

Голос летит нам вслед. Мы спускаемся по лестнице, и я боюсь споткнуться и разозлить мать. И только когда мы оказываемся в сквере за углом, она сбавляет шаг. Ее завитые волосы немного сбились, а лицо полно решимости. Как будто пытаясь найти утешение, она вдруг садится на колени, порывисто и цепко берет меня за плечи и говорит:

– Никого не слушай, только меня. Поняла? Ты меня поняла? Алискины родители уедут, я слышала, они продают квартиру и уезжают. А мы все забудем и будем жить дальше. Поняла?

Я киваю в ответ – поняла. На самом деле нет – и мне не по себе.

Мама целует меня в щеки, прижимает к себе, и я забываю, что было до. Ласка в нашей семье реже остального. И потому смывает все, как вода.

Дома, вечером, мама читает мне книгу. При тусклом свете прикроватной лампы я вижу, каким усталым и осунувшимся выглядит ее лицо. Я едва решаюсь спросить, опасаясь крика, но не могу держать в себе:

– Мама, что случилось с Алисой?

– Потом об этом поговорим. Я устала. И тебе надо спать.

– Мам, она умерла, да?

Мама встает, делает вид, что не слышит меня, и переводит разговор.

Мне кажется, это потому, что я виновата в том, что случилось.

Потому что Алисина мама сказала мне:

«Как ты могла…»

10

Я засиделась у Насти допоздна. На время мне показалось, что я дома. Мы уселись прямо на пол в детской и, прерываясь на мальчишек, болтали. Димон пришел и уселся с нами. Они с Антоном давно потеряли связь, будто между ними пробежала какая-то кошка. Ни я, ни Настя не знали деталей, они говорили – ну просто разошлись пути. Скорее всего, так оно и было.