Касаться и лететь

– Чего ревешь?

– Он завтра улетает.

– Тогда еще несколько часов с ним – это счастье. Вставай.

Марина вырвала меня из океана слез, заслужив мою пожизненную благодарность за этот поступок. Превозмогая всемирное земное тяготение, я встала с постели. Проделав бесконечно длинный путь в пять этажей сплошных ступенек, я спустилась в душ. Через полчаса вышла на Московский проспект. Мы с тобой одновременно вошли в станцию метро «Московская». Я на вход, ты на выход. Я поехала к тебе в гостиницу и сидела под дверью пять часов. Если бы в мире в этот момент проходил чемпионат по верности среди собак, они бы единогласно отдали мне первое место. Каждая секунда мучительно выталкивалась в вечность. Так, как я, в тот момент тебя никто никогда не ждал. Через пять часов и пять минут пришел твой друг Саша Гребенкин, и на мой вопрос, где ты, ответил:

– Пять минут назад он взлетел.

Расстояние в 3400 км стремительно увеличивалось между нами. Потом ты скажешь, как ждал меня в аэропорту, загадал, что если я приду… Откуда-то доносился голос Саши:

– Ничего, он прилетит осенью, вы встретитесь… Нет, он не женат. Он ушел от жены к другой женщине, у нее тоже девочка того же возраста, как его дочь.

На следующее утро, провожая твоего друга, в аэропорту я пообещала уверенно:

– Я прилечу к нему. Продам последние джинсы и прилечу.

Постоянное недомогание перешло во что-то большее. Температура мешала ходить на занятия, репетировать. Можно было бы, конечно, все свалить на любовь и невозможность дышать после твоего отъезда, но все-таки я пошла к врачу.

Жуткие участковые врачи студенческих общежитий. Терапевтом был сорокалетний мужик женоподобного вида с обтекаемой фигурой в форме картофеля и несложившейся личной жизнью. На приемах самое большое значение он придавал тщательному исследованию девичьей груди на предмет возникновения опухоли. После удовлетворения сенсорных и зрительных потребностей, освобождение от занятий выписывалось легко. Брезгливость мешала мне записаться к нему на прием. Из всех вариантов я выбрала максимально неверный и обратилась к участковому гинекологу. Все-таки женщина. Мои симптомы врача не заинтересовали, она сразу же мне дала направление в вендиспансер.

– Знаю я вас. Общага. Понаехали. Начинать будем отсюда. Если мы исключим гонорею, можно обследовать дальше.

Презумпция невиновности для студенток отсутствовала. Все мы были для этой садистки проститутками, во чтобы то ни стало желающими остаться в Питере. Оглушенная стыдом от ее обвинений, сжавшись комком на ледяном столе, я сдала анализы и услышала, что результат я получу по почте через две недели. Опять ощутила бесконечное одиночество, как четыре года назад, когда от невозможности изменить условия жизни, от собственного бессилия и усталости я хотела уйти тихо, не оставив даже записки. Но, вернувшись в сознание через три дня и потратив несколько дней на то, чтобы выучить слово «реанимация», и несколько недель на то, чтобы опять научиться ходить, я дала себе слово – никогда не делать этого еще раз. Если меня один раз вернули, значит, мое место – здесь.

Я ходила по улицам, борясь с непреодолимым желанием подойти к первому встречному и рассказать о точившей меня боли потери, о невозможности прожить без тебя в мире и секунды, несправедливости разлуки. Разделить переполнявшее меня отчаяние было не с кем. Каждый день, возвращаясь из института, я проходила по ледяному Невскому проспекту. Беспощадный ветер отрезал меня от редких прохожих, оставляя одну в городе. Однажды, поздним вечером, ноги сами привели меня к лавре Александра Невского. Меня, атеистку в трех поколениях, никогда даже не задумывавшуюся об устройстве и смысле жизни, привела в храм невозможность жить без тебя. И разделить эту боль я не могла ни с кем, кроме Бога. Я открыла тяжелую дверь полутемного храма и вошла внутрь. В гулкой пустоте я опустилась на скамеечку, устав после долгого пути и одиночества. Наконец-то мне было кому рассказать, что на Земле исчезло солнце, и нет свежего воздуха. Я понимала, что у меня нет права пытаться что-либо изменить и повлиять на твой выбор. Никакой надежды на то, что мы будем когда-либо вместе, не было. Лишь обреченность и ясное понимание того, что случившееся со мной необратимо. Впервые пришло понятие «навсегда».

– Господи, если тебе надо его забрать у меня – возьми его, но не допусти того, чтобы он возненавидел те дни, что провел со мной.

Молитва и просьба моя была настолько простой и искренней, что была услышана сразу же. Но! Никогда ни о чем не просите… ибо вы не ведаете, что творите… Я не обратила внимания на то, какую цену пообещала. Как легко я тебя отдала, навсегда, в никуда. Анализы пришли, конечно же, хорошие (иначе и быть не могло). Обидевшись на гинеколога за нанесенное оскорбление, на прием я больше не пошла, и в день стипендии купила билет на самолет. Непоправимо счастливая я села в тот же вечер в ТУ-134 с температурой тела в сорок градусов и сильной лихорадкой от почечной инфекции. На свете ничего не имело значения, кроме встречи с тобой.

14 марта 1983 года

Я искала тебя в миллионном городе. Во Дворце Культуры, где ты работал, вахтерши зло отвечали, что адресов и домов у тебя теперь много. Я знала твою фамилию, имя, отчество и год рождения. В отделении милиции надо мной смеялись до истерики.

– Такой человек не прописан. А что, обещал на тебе жениться?..

На третий день я услышала твой адрес в телефонной трубке, произнесенный ровным и спокойным голосом Саши. Я искала тебя по всему городу, а ты жил в трех минутах ходьбы от того места, где я остановилась. Помню, как удивил меня крючок для сумки на двери, за которой ты жил. В доме, где я выросла, об удобствах и уюте никто не думал. Долго не решалась позвонить, слушая, как маленькая девочка за дверью пела собственные песенки для любимой мамы. Понимание того, что мне в эту жизнь нельзя, никогда не исчезало и не притуплялось. Веселый голос маленькой Ани я помню и сегодня. После счастливого лица и голоса твоей женщины появился и ты.

– Потрясающе. Когда ты улетаешь?

Уже двадцать лет у меня в памяти эти два предложения. В них суть твоего отношения ко мне. Там, на лестничной площадке, со страшным треском разбились мои последние иллюзии. Выйдя из твоего подъезда, я нашла ближайшее почтовое отделение и отбила Марине телеграмму: «Все очень просто. Сказки – обман». Но рейса на Питер в этот день не было. Я прожила в твоем суровом городе лишний день.

– Женя, познакомься, – это Маша. Клаша прилетела из Ленинграда. Это очень поэтично – летать. Даша – поэт.

– А каким именем он назовет вас в следующий раз?

– Осталось только одно – Паша.

– Евгений, скажи, а к тебе девушки из Питера часто летают?

Внезапно ты замирал на месте, становясь настолько серьезным и близким, что на какое-то мгновение мы с тобой перемещались в другой мир, где нет необходимости в вопросах и ответах.

– Я мечтал встретить такую, как ты, всю жизнь. Встретил и растерялся…

И уже через секунду твои ноги в лыжных ботинках за двенадцать рублей, поддавшись льющейся с радиостанции мелодии, точно рисуют танго. Руки бесстыдно скользят по телу воображаемой партнерши, а все присутствующие заворожено смотрят на твое счастливое лицо.

– Машка, мы так и будем вести фригидное существование?

– А что такое фригидное?

– Это когда люди, Даша, живут между прошлым и будущим.

– Я похожа на идиотку?

– Нет, Клавдия, ты похожа на женщину, которая любит джаз.

– А что такое джаз?..

– Я люблю тебя, Маша.

– Это будет всегда?

– Нет.

– Почему?

– Потому что потом мы станем старыми, и все кончится.

На следующий день после возвращения в Питер меня забрали в больницу «Скорой помощи», где в коридорах медленно умирали всеми забытые питерские старушки. Кровотечение. Выкидыш. Острое воспаление почек. На две недели я погрузилась в сладостный мир снотворного, где не было тебя. Перед каждым уколом меня будили, чтобы во сне я не испугалась. Как будто, потеряв тебя, я могу чего-то еще испугаться. Питание шло через капельницу, а сердобольный врач гонял сестричек, если они не заваривали каждый день для меня на кухне свежие «медвежьи ушки». Через три недели меня выписали. Суровая тетя-врач, пригласив меня в ординаторскую, неожиданно сказала, что я ей нравлюсь, так как ни разу ни на что не пожаловалась, ничего не попросила. Назойливые пациенты хотели выздороветь. Я ничего, кроме тебя, не хотела. У нас в режиссерской группе была студентка Леночка. Она была хозяйственной, экономной и легко одалживала студентам деньги до стипендии. А еще она чудесно стригла. Меня всегда гнала прочь.

– Уходи! Длинные волосы стричь не буду.

Из больницы я пришла сразу к ней.

– Стриги, а то опять улечу.

Леночка подстригла меня, не сказав ни одного слова. Из зеркала на меня смотрел худой ежик с синими грустными глазами.

– А теперь дай мне денег на билет.

Молча, она протянула мне сто рублей.

Самолет прилетал в три утра. Первым шестичасовым автобусом я добралась до центра города. К тебе было рано. Одета я была неправильно. В Питере была весна. Апрель. +14. У вас тоже 14, но минус. Я шла по непроснувшемуся городу. От осознания твоего соседства радость захлестывала меня, мороз отступал, и я не видела хмурых взглядов тех, кто начинал свое рабочее утро. Ты был рядом, встреча была неизбежна. Все остальное не имело значения. Просыпающийся свет в окошках барабанил радостный ритм. Люди даже не подозревают, как им повезло жить рядом с тобой. И я думала о том, что и мне сейчас выпало такое же счастье видеть тебя. Мое ожидание случайной встречи с тобой на этих улицах стало оправданным. Сегодня, представляя себе абсолютное счастье, я закрываю глаза и вспоминаю это утро. Свободная, с растекающейся улыбкой, я мерила длинными ногами в позаимствованных у однокурсницы голубых замшевых сапогах зарождение нового дня в твоем городе. Вся, безусловно, счастливая жизнь была впереди. Я знала, что сказать тебе, чтобы мы не пропустили единственно данным нам двоим шанс. Я любила и была тобой любима. Я была всесильна и бессмертна. Я ликовала от радости. В десять часов я увидела тебя.

– Ты некстати, моя женщина беременна.

Мне стало вдруг очень холодно, и я сняла шапку. Позднее, после рождения твоей дочери, я подсчитала, что у меня срок был на пять дней больше.