Касаться и лететь

– Маша. Уезжай и не возвращайся. Мне это не нужно. Неинтересно.

– Я всегда буду любить тебя и через пять, десять и пятнадцать лет.

– Мне это не нужно. Ни сегодня! Ни через пять и пятнадцать лет.

Хорошенькая брюнетка роет землю в нетерпении, ты быстро уходишь к ней, не оглядываясь. Ко мне подходит попрощаться Гребенкин.

– Саша, ты прости, ради бога, все это на твоих глазах.

– Большая любовь рождает большое уважение, запомни это, дорогая. Береги себя.

Июнь 1987

Меня вызывают из аудитории, где вся группа стоит перед сдачей экзамена. На лестнице – ты.

– Умеешь прожить паузу. Хорошая актерская реакция. Не притворяйся, что не знала, что я в Ленинграде.

– Я не знала.

– Не верю.

– Я стараюсь не общаться с теми, кто мог бы мне сказать о том, что ты приехал. Давно в Питере?

– Три дня.

– Три дня, и ты смог ко мне не зайти?

– Как видишь, не смог. Я ждал, что ты сама появишься. Пойдем отсюда.

– У меня экзамен.

– Пойдем. Сдашь в другой раз.

Я никогда не знала, какое развитие наши отношения получат в следующий раз, поэтому всегда мысленно прощалась с тобой навсегда. Резко разворачивалась посредине дороги, стараясь не вцепиться в тебя, отрывая все пуговицы, и уходила, не сказав не единого слова. Я всегда улетала из твоего города навсегда, навсегда ругалась, навсегда оставалась. Сжатость во времени не позволяла спутать мнимое с подлинным, временное с вечностью. Сколько раз за эти годы я как-то выстраивала подобие отношений с другими, училась улыбаться кому-то другому, и вдруг открывалась дверь. Рядом с тобой рассыпались в песок все планы. Того, кто казался близким вчера, я с трудом узнавала на улице. Хорошо зная, что такое боль, я пыталась облегчить чужую, и тем самым еще больше усугубляла ее. Но любому терпению приходит конец, и все приходит в свое время.

29 сентября 1987 года

Подчиняясь гипертрофированному чувству долга Риммы, я притащилась на концерт рок-группы «Авиа». Моей мечте добраться в общежитие до одиннадцати часов – пока не отключат душ – не дано было опять сбыться только благодаря тому, что у моей подруги была совесть. Римма пыталась пробудить и у меня это крепко заснувшее по отношению к учебе чувство. Не щадя мрачных красок, она старательно рисовала картину завтрашнего заседания рок-клуба, где мы должны были обсуждать выступление и этого ростка рок-культуры Ленинграда. Напоминала мне, что именно я председатель студенческого рок-клуба института. Благодаря многолетней практике обладателя «входных» по студенческому билету во все театры города, я, в состоянии глубокого раздражения войдя в концертный зал, безошибочно вычислила два свободных места в четвертом ряду. Абсолютно уверенная в ответе, я дежурно спросила у сидящего с краю упакованного в кожу молодого человека:

– Эти места свободны?

– Да.

Молодой человек ответил растерянно, и нам стало понятно, что он-то ходит в концерт исключительно по купленным билетам с местами. Сразу же после получения ответа мы комфортно разместились в креслах, достали блокноты, сделали наброски по сценографии, чем вызвали еще большее удивление соседа. На этом испытание для него не закончилось. Римма решила заодно провести «социальный опрос» населения во время шоу и стала приставать к нему с вопросами. Я пыталась одернуть подругу, заранее зная, что мои попытки ни к чему не приведут. Молодой человек оказался еще и хорошо воспитан. После финальных непродолжительных аплодисментов он задал вопрос интеллигента – не проводить ли нас. Настал момент моего ликования: я могла хоть чем-то насолить Римме за потраченное впустую время. Поэтому неожиданно для них двоих я открыла рот и сказала единственное слово за весь вечер:

– ДА!!!

Из-под шапки волнистых волос на меня с удивлением смотрели глаза моих будущих сыновей.

Ты дверь ей не открывай

Книга вторая

«Люди уходят от Земли, не думая, что им придется вернуться сюда же».

«В самые трудные дни… считайте, что вы счастливее многих. Будем признательны!»

    Н. Рерих

Венеция просыпалась в то утро неохотно, выставляя в узкие проемы улиц дворников и профессиональных нищих. Старушки застывшей сгорбленной скульптурой на фоне блеска бутиков «Guchi» и «Armani» будили щемящее чувство жалости и желание броситься немедленно на помощь. Блуждая по лабиринтам города, окончательно потерявшись и попав в тот же узкий проем, взгляд быстро узнавал знакомую мизансцену. Жизнь, как обычно, превращала трагедию в фарс. Воспоминания о щедро высыпанной помощи в вечно пустой стаканчик вызывали усталую усмешку. Мир скучен и однообразен. Солнце торжественно и неторопливо проливало свет на площадях, скверах, пробираясь в темные улочки, сверкая на кружеве решеток и остриях гондол. Но даже ему не дано было разрезать плотную гладь воды, свято хранящей тайны в неприкосновенности. Великолепие каналов цвета темнеющей бирюзы, притягивая взгляд, обесценивало отдельную человеческую жизнь, не испытывая при этом никакого сожаления. Витиеватая красота Венеции выглядела в то утро нелепо и вычурно, раздражая мое скорбное одиночество. Голуби, равно как и пошлые, доступные по цене для любого туриста, намалеванные акварельки на продажу, были узнаваемой достопримечательностью площади Святого Марка. А Бога в то утро в Базилике не было, он оставил лишь свое размноженное изображение в храме для бесчувственных к чужой религии туристов, заполнивших своей суетливой праздностью намоленное место. Шепот моей молитвы, натыкаясь на ледяной мрамор храма, растворялся в январской сырости. Я шагнула в открытую дверь послеоперационной палаты.

Вторник

Прежними остались глаза и голос. Ко всему остальному нужно было привыкнуть мгновенно, не выдав своих эмоций. Я легко пересекла разделяющие нас годы разлуки и прикоснулась губами к сжигаемому внутренним жаром лицу, в котором спустя шесть часов после операции не было ни кровинки. Она прошептала:

– Ты не пугайся, я в порядке. В субботу мы летим с тобой в Париж.

Казалось, даже на лице Христа, застывшем на католическом распятии на противоположной стене палаты, появилась легкая улыбка сомнения. У меня не было права на подобные чувства.

Мы не общались шестнадцать лет. Каждая из нас, мысленно обвинив противоположную сторону, ушла, не оглядываясь, своей дорогой. Новости друг о друге, доходившие от общих знакомых, особого волнения в душе не вызывали. Четыре месяца назад я услышала от Нади то, во что невозможно поверить.

– Зоя уже второй год больна.

– Дай мне ее телефон.

Спустя минуту я слышу в трубке родной голос и непонятное мне слово «Pronto». Мы радостно и беззаботно болтаем, как будто не было разрыва, за который успели родиться и вырасти наши дети. Ее простой вопрос оставляет меня в неприкрытой наготе, спрятаться негде – я теряюсь:

– Тебе сказали, что я болею? Ты поэтому звонишь?

– Мы не будем об этом говорить. Я буду в Европе в январе. Заеду к тебе. Хотелось бы увидеть Париж.

– Ты любишь Париж?

– Пока не знаю.

– Это мой самый любимый город на свете. Я полечу с тобой.

Слово «рак» произносится чуть слышно, одними губами. Оно, как неожиданная пощечина, выбивает из нашего сознания и памяти все, что было значимо до этой секунды. Сбивает с ног мгновенной переоценкой прошлого и настоящего. Дар речи потерян, сознание пытается справиться с пониманием смысла услышанного. Привыкнуть невозможно. Потери невосполнимы. На смирение с уходом близких требуются годы, иногда не хватает жизни, и мы искусственно задерживаем в своей памяти ушедших, поддерживая иллюзию их присутствия до собственной смерти, за которой встреча. Болезнь приходит неожиданно, опустошая судьбы, обворовывая семьи, уничтожая будущее. Предновогодняя суета в моем доме прервана твоим звонком. Бравурная музыка наступающего праздника заглушается твоим слабым, уставшим от борьбы, голосом.

– Я больше не могу, мне больно.

В одно мгновение твое дыхание связывает нас накрепко, меняя представление о пространстве. Мир сузился, между Венецией и Калифорнией не осталось даже свободного воздуха. Лишь мое желание остудить твою боль. Я здесь, я рядом – слышишь, Зоя. Новогодняя индейка, разряженная под голубую обезьяну, нелепо замерла в одиночестве на праздничном столе. Торжественность наступающего Нового года растворилась перед ценностью каждого проживаемого мгновения. Сколько человек может вытерпеть? Короткие гудки в телефонной трубке не прервали связь между нами.

Зоя, помнишь, как в детстве? Слепая вера в чудо. Я подую, и все пройдет. Я скоро приеду. Мы накроем с тобой стол и будем праздновать каждый час в этой жизни. Мы сядем вдвоем. Мы будем бесконечно завидовать сами себе, сидящим двадцать лет назад за неуклюжим квадратом простого стола в общежитии, сервированного алюминиевыми вилками. Какими мы были счастливыми. Наш мир был полон романтики, быт более чем прост. Мы купались в сложных переплетениях чувств. Наши недюжинные усилия прилагались не к учебе, не к карьере, не даже к удачному замужеству. Мы хотели быть любимыми. Стипендия немедленно спускалась на новый наряд, который однозначно, раз и навсегда давал понять ему (ЕМУ!), кто первая красавица на свете. А на следующий день мы, не имея денег, питались макаронами и квашенной в тазике капустой до следующей стипендии. Но как мы при этом выглядели. Зоя, как мы выглядели с тобой. Разве лучшие модельеры мира могут теперь нам что-нибудь предложить? Мы так проигрываем сегодня, не имея сшитой тобой юбки из черного бархата, которую делили на троих.

Трое – это Надя, Зоя и я. Вернее, их было уже двое, когда в их жизни появилась я. Надя и Зоя были абсолютно разными. Надя – уравновешенная, воспитанная, скандинавская блондинка. Она была единственным ребенком в своей семье. Защищенность, которую ей дала забота и любовь близких, обусловливали ее спокойствие и неторопливость в отношениях с миром. Спокойная, бесконфликтная, она не теряла самообладания в критические минуты. Только ее глаза из голубых становились темно-серыми, за ними пряталась гроза. Грозы и молнии сверкали в скрытой от постороннего взгляда непростой истории любви. Поворота ключа в замке, одного взгляда было достаточно, чтобы мгновенно понять, что происходит в душе подруги. И после этого мы объединялись двое против одной. Либо для того, чтобы обстоятельно доказывать, что подружка тратит свою жизнь на человека недостойного, либо с блаженными улыбками выслушивали отчет о самом чудном и замечательном мужчине на свете и радостно с этим соглашались.

Зоя была прямолинейна и резка в суждениях. Эмоции перехлестывали ее, и пулеметные обоймы обидных слов достигали всех. Переполненные убийственным юмором, безжалостной уверенностью в своей правоте, они редко кого оставляли равнодушными. Больше всего попадало самым близким подругам. Надя шутливо называла Зою «королевой такта». На Зою многие обижались в то время. Мы как-то вспоминали студенчество с однокурсницей Лидией, сильный характер которой не уживался с колоритными особенностями непосредственной натуры Зои. Неожиданно Лида говорит: