Касаться и лететь

Сентябрь, 1986

После академического отпуска с годовалой дочкой я вернулась на очное отделение в институт. Мама сообщила, что помогать мне не собирается, так как у меня есть муж. С мужем мы развелись в 1981 году, за четыре года до рождения дочки, сохранив дружеские и сексуальные отношения. Жить вместе долго мы не могли. Он подавлял меня, превращая за короткий срок в свою тень. Он был обеспеченным человеком, работая в нескольких местах художником-дизайнером. У него был дом, который он выстроил своими руками, машина, и в голодное перестроечное время наш холодильник был всегда заполнен продуктами. Мне оставалось быть его женой. Ни на что большее я претендовать не могла. Политика была неизменной. Обеспечивая меня материально, он не понимал, что же еще его жене может быть нужно:

– Ты хочешь праздника восьмого марта? Сделай все седьмого и отдыхай.

Дочка родилась и провела в доме моего бывшего мужа первый год своей жизни. Он был против того, чтобы я продолжала учебу, и дал мне две недели на то, чтобы перевестись на заочное отделение. Я ушла, не оглядываясь, погрузив дочку в летнюю коляску и набив спортивную сумку детскими колготками и теплыми костюмчиками. Уже на вокзале мы дополнили свой багаж роскошным оранжевым горшком в форме бегемота. Дочке бегемот поначалу не понравился, но, быстро поняв, что неудобства в ее крошечной жизни только начинаются, она сделала красочного зверя своим другом.

Мой астенический вид перешел в остро дистрофический, и при росте 175 сантиметров вес упал до сорока восьми килограммов. Из общежития гнали: с детьми жить было нельзя. Проживание с детьми было разрешено лишь через год. Каждой мамочке дали по отдельной комнате после того, как доведенная до отчаяния студентка выбросилась из окна вместе с грудным ребенком. Она повисла на дереве и осталась жива, а ребенок разбился. Я пыталась найти выход. На Площади Мира сдавали квартиры. Стоял петербургский беспощадно-промозглый вечер. В сентябре рано темнело, делая серые здания на площади угрюмыми и безучастными. Моя кроха покорно сидела в продуваемой всеми ветрами коляске. Рынок жилья представлял собой достаточно мрачное зрелище. Владельцев лишней жилплощади было явно меньше, чем нуждающихся в ней. Поэтому я ощущала себя лошадью, которой только что в зубы не заглянули. Тетеньки, завидев коляску, сквозили взглядом мимо меня. В конце концов, возле меня остановился мужичонка жалкого и неухоженного вида. Он искал себе квартирантку, которая при незначительной квартплате оказывала бы ему и все остальные услуги. Ребенок бы служил гарантией ее ежевечернего присутствия. Откровенный в своей циничности, плохо зарабатывающий, ущербный мужик около пятидесяти лет. И я была почти согласна, поскольку, куда бы я ни поворачивалась в тот момент – кругом были глухие стены. Не любя себя в то время, я безумно любила свою дочку. Это нас и спасло. Когда наконец место в яслях мной было выхожено и выпрошено, – мы с крохой зашли в размещенную в подвальном помещении ясельную группу. На крошечных стульчиках неподвижно сидела группа закутанных бледных маленьких питерских старичков.

– Вообще-то у нас двадцать детей. Но сегодня только шесть – остальные болеют.

– Она у меня просится на горшок.

– Не имеет значения. У нас никто не просится.

В переговорной кабине междугороднего телефона я умоляла маму взять дочь на полтора месяца. А там я что-нибудь придумаю. Мама забрала внучку после двухмесячного петербургского заточения в яблочный белгородский край.

На моих руках хватит пальцев, чтобы перечислить, сколько раз за свою жизнь я обращалась за помощью к Богу. Доведенная до полного отчаяния, в ту ночь я просила сил не для себя, а чтобы хватило их вырастить дочку. Окончить институт, получить работу и обеспечить ребенка. Обессиленная за ночь, утром я зашла к Мастеру на индивидуальные занятия по режиссуре. С порога сообщила, что институт я оставляю, так как совместить роли матери и студентки не представляю возможным. Валентин Михайлович Ковалевский, ленинградец, сын русского офицера, человек глубокой порядочности. Он был женат на красавице-актрисе старше его по возрасту. Роскошная блондинка с фиалковыми глазами была капризной и манерной от уверенности в безграничной любви своего мужа. Детей у них не было. В то утро Валентин Михайлович нашел для меня особые слова. Они потом не один раз спасали меня.

– Ты – русский человек. А русские люди всегда помогут друг другу. Иди, устраивай свои дела. Я добьюсь для тебя любого расписания. Разрешения на кафедре ставить преддипломный спектакль в твоем городе, чтобы ты смогла быть с дочерью.

Он действительно сделал для меня все, что обещал. С этого момента я всегда чувствовала его отцовскую заботу, которой мне так не хватало после гибели папы. Я вытащила себя ноябрьским полуднем из учебного корпуса и начала медленное движение от Исаакиевской площади к площади Мира. А там неохотно втиснулась в вагон метро. Мне хотелось никогда не добраться до дверей своей комнаты, и я прилагала все усилия, чтобы преодолевать это расстояние как можно дольше. Вахтерша, которую мы называли «Ягодкой» за вредность, окликнула меня. Оглядывая с придирчивой ненавистью, она сообщила, что гость, ожидающий в комнате, должен покинуть общежитие до 22:00.

– У меня гость?

– Да. Вот паспорт.

Я смотрела на фотографию, на фамилию, и сознание отказывалось принять то, что я видела. На меня смотрел Ты! Это был день, с которого я начала верить в чудеса. 10 ноября 1986 года. Ты ждал моего прихода несколько часов. Бесконечно пил и пил чай с Надей и Зоей, которые сильно переживали за меня и оттого очень тебя не любили. И я отчетливо помню, как влетела в комнату, и твой взгляд, и потом каждую секунду из двадцати одного дня, которые ты провел со мной в тот приезд. Мне было жаль тратить время не только на сон и еду, но даже на дыхание, так как оно отвлекало меня от тебя. Я впитывала близость с тобой каждой клеточкой, понимая, что моя просьба была услышана, и мне дано это время в виде исключения, чтобы напитаться силой на целую жизнь без тебя, которая ждала меня впереди. В день твоего отъезда горький комок в моем горле никак не сглатывался. Я не могла говорить и старалась не разреветься. Когда до выхода в аэропорт остался час – ты взорвался.

– Я никуда не поеду. Кто меня там ждет? У меня там кроме халата нет ничего. Я останусь с тобой и буду счастлив. Я буду жить за этим шкафом. Буду работать официантом, проституткам в барах водку подносить. Но я буду с тобой. Я хочу остаться.

Ты смотрел на меня. Я молчала. Внутри меня были острые ледяные иглы, которые нанизывали все мои внутренности, вызывая жгучую боль. Хотела ли я чего-нибудь больше, чем быть с тобою рядом? Чего мне стоило в тот момент не шагнуть к тебе, не обнять тебя, не попытаться стать счастливой. Ты ждал моего ответа. Напротив меня стояла твоя маленькая дочь. Я боялась смотреть ей в глаза. За ней стояли твоя старшая и приемная дочки, за ними жены… Они все имели право на твое возвращение. У меня этого права никогда не было. Моя судьба с циничной улыбкой вытянулась у тебя за спиной, не сомневаясь в том, что произойдет в следующую минуту. Из резинового рта я с трудом выдавила:

– Нам пора в аэропорт.

Ты лег в одежде на кровать и стал рассматривать потолок. Не отрывая застывшего взгляда от лампочки, ты невыразительно сказал:

– Ты не провожай меня до аэропорта. Давай здесь простимся.

Сразу после этих слов ты взял вещи и молча вышел из комнаты. Меня с закушенной подушкой в зубах через какое-то время найдет Зоя. И закричит:

– Что же ты с собой делаешь?

Спустя много лет после нашей встречи я наконец-то спрошу тебя:

– А как ты ко мне относишься?

– Как к своему детству, Маша.

Переболев болезнями ненависти, эгоизма, разочарования, я научилась видеть в своей судьбе лишь счастливые мгновения становления и взросления. Встретившись с тобой, я взлетела на невиданную высоту. Падение было болезненным. Но лишь благодаря ему я научилась жить, ничего не боясь. Падая – вставать. Зная, что такое счастье, на меньшее уже не соглашалась, поэтому и хватило сил выстроить дорогу в небо, научиться летать, наполняя светом встречи с тобой каждый прожитый день. Касаться и лететь! Из картонных билетов на поезд в Москву и на самолет в твой город я выстроила игрушечный многоэтажный домик, где поселилась моя надежда. Я жила от встречи к встрече, обесценивая время между ними. Четыре года я ездила и летала, чтобы провести с тобой несколько мгновений, день, два. Моя наивная школьная вера в то, что два путника, выйдя из пункта А и В, встретятся обязательно, – со временем растаяла в море реальности. Пришло понимание того, что две судьбы, стремительно развиваясь во времени, не обязательно должны пересечься. Я пыталась найти логичный ответ на вопрос, почему же я выбрала именно тебя. Ответа не было. Никто в этой жизни не делал меня настолько счастливой и настолько несчастной, причем без всякого труда и за считанные мгновения… Я отказываюсь определять, чего же было больше. Острота чувств очень часто набирала несовместимые с жизнью высоты.

27 декабря 1986 года

Из твоего письма.

«…там за шкафом живет сверчок – не сверчок, а такое умное существо, которое умеет очень сильно любить. Но если „оно“ и дальше так будет любить (а следовательно, умнеть: примечание автора для молодой матери, стремящейся остаться в девках), то скоро и этот недостаток превратится в слона и с криком: ” Довольно плодить несчастное население несчастной планеты», – пристроится в хвост пролетающей мимо кометы 98321484 и, пользуясь разряженной атмосферой, уйдет за горизонт в поисках иной, более человечной морали…

Когда я шел по кромке Дворцового моста, накалывая на шпиль Адмиралтейства и Петропавловской Крепости поочередно свой жадный и жирный глаз, я мечтал. В мечтах моих я видел людей в черном и белом, кое-кого в метро. Но все-все, даже те, кто в метро, были в ужасе от того, что умрут и не узнают того чувства, которое испытываю я, общаясь с тобой (пожалуй, сильнее я сказать не могу, поэтому заканчиваю на данную тему)…

Все, что наполняло меня в Ленинграде, выброшено на городскую помойку, и даже вороны этого не жрут. А кругом уже почти Новый год! У нас мороз —38С. Скорей бы Новый год. Сидеть у телевизора (ноги в тепле) и пить вино. И сам черт не узнает, о чем я буду думать. А я буду думать! А я буду думать! А я буду думать о тебе… имеется в виду, о нас и об этом, ну… помнишь… от чего это… ну, там – за шкафом…»

Справляя в одиночестве приход 1988 года, я даю себе обещание начать новую счастливую жизнь, где не будет тебя. Через пять недель, не выдержав испытания новым счастьем, я набираю твой номер телефона. В трубке тихий голос:

– Ну, куда ты пропала. Я чуть без тебя не умер. Ехал в поезде и подумал, что больше тебя не услышу. У меня заболело сердце, и я чуть не умер.

20 марта 1987 года

Я прилетела к тебе на премьеру. «Сорок первый». Дом Актера. Первый серьезный спектакль в твоей творческой биографии. Счастливое лицо твоей жены. Рядом значимая теща, две твои дочки с трогательными бантами. Актриса играет, не щадя себя. Нутром чувствую, что она влюблена в тебя по уши, но безответно… Герой не дотягивает. Это старт. Успех придет позже.

– Куда ты делась после спектакля? Я все оббегал. Не для того же ты прилетела, чтобы не прийти на мою премьеру.

– Я вышла из зала первой. Зачем мне было оставаться?

– Но хотя бы в глаза мы могли взглянуть друг другу?

– На тебя было больно смотреть. Ты ликовал от радости. Я почувствовала себя инородной. Бессмысленной. Ты в кольце своих близких и успеха.

– Маша, а я могу быть счастлив без тебя?..

– Я знаю, что ты отмечал премьеру у себя дома. Мне хотелось зайти в подъезд и выброситься из окна…

– Тогда вообще ничего не надо!!! Если это так, то ничего не нужно. Все. Мы заканчиваем на этом. Достаточно!!!

На следующий день мы прощались в ресторане. Ты с аппетитом съел свою порцию говядины с черносливом. Потом, заметив, что я, как обычно, не притрагиваюсь к еде, умял и мою. Утром я улетала и поэтому ждала каких-то слов, которых быть не могло. Ты увлеченно читал мне фрагменты из сказки Леонида Филатова «Про Федота-стрельца», вкушая удовольствие от понравившихся строчек. Тебя огорчало, что я не разделяю твоей литературной влюбленности. У меня появилось в тот момент чувство, что ты пережидаешь мое присутствие. Мужество изменило мне, и захотелось уйти из иллюзорной жизни в реальность. А на прощание услышать от тебя теплые слова, которые бы грели мою память. В пустом ресторане ты талантливо и вкусно читал стихи Филатова.

Поздно ночью ты ушел от меня. И тут накатило грязное, жадное, мелкое и истеричное, затмившее прошлое, настоящее и будущее. Остались только ярость и желание все уничтожить между нами. Прошедшие три года казались ошибкой идиотки, и возможность обрубить все – единственным спасением. В считанные минуты я оказалась у твоего дома. В светящемся кухонном окне мелькала голова твоей жены, обмотанная полотенцем. Я шагнула без колебания в темноту подъезда.

Ты не знаешь, кто в эту ночь выстелил ступеньки льдом? Я знаю. Не почувствовав боли от падения, я быстро поднялась. Мое длинное белое пальто было залито кровью. Сердобольный частник, не пожалев салона машины, довез меня обратно. Выслушав мой нехитрый рассказ с сочувствием, он категорически отказался взять деньги. За эти годы шрам на подбородке стал едва заметен, но предостережение осталось навсегда.

Апрель 1987

Три дня в Москве пролетели незаметно. Мы попрощались на мартовском Арбате, переполненном солнцем, счастливым ритмом и молодостью. Но через час ты врываешься в комнату. Желая проводить мой поезд, ты сбежал с занятий.

– Машка, иди сюда. Перестань собирать вещи. Сядь ко мне на колени и слушай. Я должен сказать тебе самое важное. Я тебя люблю. Не суетись больше. Я тебя люблю.

Май 1987

Мы стоим на раскаленном солнцем Калининском проспекте.