Касаться и лететь

– Ты зря подстриглась.

День был черным-черным… Захлопнулись все двери разом.

– Я никого не люблю. Я хочу вернуться к первой жене.

– Вернись.

– Уже поздно.

– А почему вы расстались?

– Очень любили друг друга. Ревновали очень. Много глупостей… Уже не поправить.

Мы ехали в троллейбусе, который шел к твоему дому. Стоял поздний вечер, на улицах давно исчезли случайные прохожие, остался только мороз и кромешная тьма.

– Железнодорожный вокзал. Тебе выходить.

Безмолвно вышла, отчетливо понимая, что твоя остановка – следующая. Тебе удобно вытолкнуть меня в ночь. Ты тревожился в тот вечер только за себя. У тебя осталась еще одна остановка, чтобы забыть обо мне и с повинной головой войти в квартиру беременной женщины. Большую квартиру со сталинскими потолками и прочными, необходимыми связями будущей тещи. Спустя двенадцать лет ты станешь знаменитым режиссером, твой талант будет признан. В одном из твоих интервью я прочту: «Счастье – это то, что ты боишься потерять. У меня гипертрофированное чувство ответственности за близких людей». И хотя близкой тебе я никогда не была, эти слова сразу напомнят мне о той ночи, которую я проревела на вокзале. Уже под утро ко мне подсел мускулистый симпатяга и стал уговаривать поехать с ним на БАМ.

– Да у нас там красивых девчонок знаешь, как ценят. Они никогда не плачут. Выходи за меня.

Наутро я улетала из твоего города. В аэропорту стало плохо с сердцем. Только через пять лет я узнаю, что проблемы врожденные. Доктор в медпункте задавал дежурные вопросы:

– В командировке?

– Нет, прилетала из Питера к человеку, которого люблю.

– А он?

– Очень просил, чтобы больше не прилетала.

– А ты все равно прилетай, это же ТЕБЕ нужно.

И заменил приготовленную ампулу флаконом валерьянки. От любви не умирают.

16 апреля 1984 года.

При взлете самолета я дала себе очередную клятву, что больше этот город я не увижу никогда. Сидящий в соседнем кресле грузин средних лет выразительно удивлялся моей способности беспрерывно реветь, заливая грусть валерьянкой. Он предложил свой выход – долететь до Тбилиси и прожить остаток жизни с ним в любви и согласии. По древним грузинским обычаям на могиле пишут не дату рождения, а дату начала счастливой жизни. В качестве спутника (в моей новой жизни) он уверенно предложил себя. Я объяснила, что первая дата для написания на могилке у меня уже есть. Величественная красота северной столицы остужала боль, усмиряла гнев и нетерпимость. Мраморный холод Родена в Эрмитаже убеждал в торжестве любви и красоты, перед которыми отступала суетность и неустроенность отдельной человеческой жизни. Расстояние более чем в три тысячи километров не помешало мне услышать, как в твоей жизни второй раз прозвучал марш Мендельсона. Я поделилась с Мариной. Она смотрела непонимающе.

– Женился. И что?

– Значит, он ЕЕ любит.

– Ничего это не значит. Любил бы ее – тебя бы в его жизни не было.

Бывает ли любовь с первого взгляда и до последнего мгновения? Когда ты появился в дверном проеме ленинградского Дворца искусств, у меня была уверенность, что прожектора ударили в хрустальные люстры, и от блеска спрятаться некуда. Я встретилась с тобой, чтобы никогда не расстаться. Если бы на Невском погасли все фонари, а во Вселенной не осталось бы ни одной свечи, я бы этого не заметила, потому что на Земле хватило бы света от тебя. Через два дня мое сумасшедшее опьянение нарушил твой голос:

– Как тебя зовут?

– Какое это имеет значение? Подбери что-нибудь.

Мои представления о жизни строились исключительно на знании русской и зарубежной литературы. Если беременна, то должен жениться. Чужого мужа я должна забыть. Навсегда и безропотно влюбилась в джаз. Лучший джазовый пианист нашего курса обладал обаятельной улыбкой и мягкими манерами. Отсутствие принципов и морали не мешали ему жить. Он употреблял наркотики и брезгливо относился к тем, кто спасался алкоголем. Судьба подарила ему волшебные пальцы, которые без труда извлекали любые звуки из инструмента, превращая их в чувства. Он был рабом одной женщины – Музыки. Многочисленные поклонницы жадно и терпеливо заглатывали наживку, ожидая своей очереди на близость с ним. Почему он позволял мне приходить в любое время дня и ночи, перебивать всех и вся? Я подводила его к ближайшему инструменту и заставлять часами играть. Мы никогда не разговаривали, в темноте классов он играл – я слушала. Джаз стал моим единственным собеседником, с которым мы не спорили о тебе. Понимание, одиночество и очень много глаголов, которые начинаются с приставки «не» – объединяли нас. Не только этот пианист, многие в то время подчинялись моему напору беспричинно и беспрекословно. Удивляясь полному равнодушию вместо ожидаемой ответной благодарности. Никто не имел значения. Отношения, влюбленности и даже предложения выйти замуж сминались моим смехом, как бульдозером. Хроническое нежелание есть и спать совсем не украшало мою и без того астеническую натуру. По законам логики я оказалась в кабинете психиатра.

Врач был молодой, удовольствие от выполнения своего профессионального долга он еще не научился получать, но уже понял, что денежную компенсацию от меня за свою любезность тоже не получит. Он выслушал меня с вежливой скукой в глазах. Ничего нового про этот мир он не узнал.

– Вы должны взять академический отпуск на год. С творческими людьми это случается… Мы определим вас в дневной стационар на Васильевском острове, поскольку вы рекомендованы профессором Виктором Васильевичем Бойко. Вы будете в дневном стационаре до обеда. Процедуры, уколы. Потом прогулки на свежем воздухе. Через год вернетесь в институт.

– У меня сессия начинается.

– Ни в коем случае. Перенапряжение противопоказано.

Я пошла сдавать сессию. Завалила первый экзамен. Сразу же в мою комнату влетел староста. Декан уже договорился о пересдаче. После первой отличной сессии такой удар по картине успеваемости курса. Получив разрешение на досрочную сдачу экзаменов и заработав свои пятерки, уже через неделю я была в Адлере на трудовом семестре. Работа художественным руководителем в пионерском лагере не мешала получению ровного и красивого загара, который в свою очередь не оставлял спокойным местное мужское население. На предостережения Марины я даже не отвечала. Как в плохом фильме, если быстро бежать, не разбирая дороги… Закончилось, как и полагается, печально. Боль от твоего отсутствия, ощущаемая ежесекундно, заглушала все остальные чувства, включая инстинкт самосохранения.

– Если не будешь делать это сама, то позову друзей, а потом мы тебя закопаем, и никто тебя здесь не найдет…

Обступавшие нас вековые кипарисы молчаливо подтвердили серьезность намерений и отвернулись из сострадания. Потом меня довезли на машине до железнодорожной станции, бросив напоследок: «Извини», которое, как ни странно, звучало искренне. И жирная потная физиономия местного милиционера с лицом кавказской национальности: «Вы, ленинградки, сами, кого хочешь, изнасилуете. Заявлять она пришла». Несмотря на то, что билетов из Адлера не было на месяц вперед, едва взглянув на меня, кассирша сразу же дала спасительную картонку на третью полку. Свернувшись в комок и не шевельнувшись за сутки ни разу, я доехала до города, где жил мой бывший муж. За надежной дверью стильного дома, выстроенного его руками по собственному проекту, где каждая полочка была сделана под мой рост и по последнему слову европейского дизайна, я провела оставшиеся два летних месяца, ни с кем не видясь и не разговаривая. Он умел не спрашивать, у меня всегда было право не рассказывать.

Перед отъездом (от большого ума!) мы пили сухое вино за здоровье третьего, которого я увозила в своем теле с собой.

Бывший муж спрашивал в письмах о моем решении. Слова «аборт» и «убийство» были равнозначны по смыслу для меня всегда. Ребенок был неожиданным, желанным, самым щедрым подарком от Бога и судьбы. На уговоры подруги сделать аборт и письма мужа с предложением бросить учебу и приехать жить к нему я не отвечала. Старалась сбить ранний токсикоз наспех купленными апельсинами в киоске у станции метро во время ежедневной утренней пробежки в институт с постоянным риском опоздания. Между зачетами, лекциями и индивидуальными занятиями я легко перескочила от токсикоза к постоянному чувству голода, которое удовлетворить было нечем, да и не на что. 31 декабря я уходила сдавать последний зачет. Токсикоз уже прошел, и все время хотелось есть. Вероятно, я всегда ела больше, чем моя Марина, с которой мы складывали деньги на питание и продукты пополам уже второй год совместной жизни в комнате. В тот день она улетала к родственникам на каникулы и спросила, можно ли забрать с собой зеленый горошек к новогоднему столу. «Конечно», – сказала я и радостно расцеловалась с подругой на прощание. Вернувшись после зачета в десять вечера 31 декабря, я не обнаружила в комнате ни денег в общей кассе, ни чего-либо съедобного. Беременные реагируют на происходящее совсем не так, как обычные люди. На мой вой прибежали соседки. Вытерли мои слезы, усадили за стол и накормили курицей в праздничном костюме из яблок. А первого января они помогли мне перенести вещи в соседнюю комнату. Марина ушла в прошлое.

Март, 1985

В комнате нас было трое: Надя, Зоя и я. Жили дружно и весело. Надя, натуральная блондинка с фарфоровой кожей, интеллигентная, с безупречной выдержкой и бабушкой, живущей в Пушкине. Поздний вечер. Мы сидим за столом уже давно. Вдруг Надя подпрыгивает.

– У меня «Красная Стрела» к Сереженьке через два часа, а я еще не похудела. Срочно сажусь на диету.

– Похудеешь в поезде.

Вдруг выясняется, что Наде ехать на свидание в Москву в январе месяце нужно исключительно в болоньевом плаще. Потому что он новый, из «Березки» и безупречно сидит. Он еще и черный, а черное стройнит и делает более загадочной. Руководствуясь остатками здравого смысла, наши руки натягивают на Надю теплый свитер под непродуваемый плащ. Счастливая, она улетает на «Красной стреле» туда, где царит вечная весна, а мы провожаем ее любящими глазами.

Проводив Надю в Москву, мы с Зоей на следующий день узнаем, что первого февраля ты (ТЫ!) приезжаешь в Москву на сессию в Щукинское училище. Вопроса: «Ехать – не ехать?» – просто не стоит. Заботливая Зоя не отпускает одну свою беременную подружку, и мы едем вместе. Решаем вопрос о том, как правильно выглядеть на шестом месяце беременности. Я не должна ничем отличаться от той, которую ты видел десять месяцев назад. Придирчивые глаза Зои цепко выбирают джинсы из снесенных студентками со всего этажа. Единственно правильными оказываются джинсы-бананы, которые вместе с высокими ботинками на липучках дают нужный эффект. Сверху длинный и толстый свитер убивает последние сомнения – фигура та же. Голубая куртка в тон глаз открывает только ноги, а уж к ногам нет претензий и сегодня. Потом мы, как сумасшедшие, впрыгиваем в отходящий на Москву поезд. Мне трудно отдышаться, я сползаю на пол. Зоя, заметив недовольный взгляд проводницы, быстро докладывает о том, что я нахожусь в интересном положении. Проводница, спросив о сроке, с расширенными от ужаса глазами несет мне в тамбур, где я так и сижу на полу, стакан воды. Мы все уверены, что роды принять она не готова. Мы все время хохочем. Хохочем, снимая жуткую комнатенку на Коломенском, заплатив за нее, как за отдельное жилье в центре, целое состояние. Хохочем, встречая все авиарейсы, прилетающие из твоего города первого февраля в разные столичные аэропорты, умело перескакивая с метро на электрички. Мы умираем от смеха, понимая, что вручить цветы по прибытии так никому и не удастся. Ты с Сашей приехал из экономии на поезде, подарив соседям по купе неделю радости общения с тобой. Увидев тебя, мы смеяться перестаем…

– У меня родилась мировая девка. Наташа. Глазищи. У нее со мной – одно лицо. Тебе когда рожать? На мой день рождения никак не успеешь? Но хотя бы назови его моим именем. Мне некогда…

Зоя говорит с тобой резко, не скрывая неприязни к тебе и боли за меня. Спустя месяц, получив стипендию, Зоя с Надей опять едут в Москву на премьеру спектакля в театр Марка Захарова. Мы смеемся, чеховские «Три сестры» из одной комнаты общежития все время рвутся: «В Москву! В Москву!» Я прошу Зою сходить в Щуку и передать для тебя деньги. Зная тебя, догадываюсь, что деньги давно кончились, а выпить хочется по-прежнему. Зоя, не пощадив чувств беременной подруги, с горечью высказывает мне все, что думает. Но деньги тебе передает. Вернувшись в Ленинград, она говорит с горечью:

– Я спросила у него, любит ли он кого-то.

– Дочь он свою младшую любит.

– Сказал, что есть человек, к которому и он летает.

– Правда?

– Он врет. Такие не летают.

Через неделю от тебя приходит короткое письмо. «Ты всегда была изобретательна в способах унизить меня. Не жди, не встану в позу оскорбленного. Просто стыдно и все. Будь здорова. Ты обязательно найдешь себе хорошего парня. Ты этого достойна». Оставшиеся до родов месяцы, в одиночестве, обнимая свой живот, я вспоминала нашу встречу. Тогда я страдала от того, что я не с тобой и совсем не понимала, что на этом свете я уже не одна. Моя главная любовь, самая большая радость и награда, смысл моей жизни – уже наблюдала за мной изнутри.