Лукич

Погладила его по руке, боясь посмотреть в глаза.

– Что такое? – муж примостился на краешек стула, держа мою руку.

– Сегодня получила последние результаты… Не хотела раньше говорить… Нужно было проверить всё…

– Да говори же, Галя!

– Рак у меня, – выпалила и закрыла рот рукой, словно сама не верила сказанному.

Сеня молчал, не мигая смотрел на меня. Я всхлипнула, пытаясь сдержать рыдания. Муж подскочил, прижал к себе, стал гладить по голове, рукам, целовать лицо.

– Милая моя, Галюня, не плачь! Мы будем бороться!

Я уткнулась в его грудь, крепко обхватила. Слёзы потекли ручьём, исчезая в петлях джемпера.

– Ведь можно же что-то сделать, – шептал Сеня, приглаживая мне волосы.

Покачала головой:

– Врач не хотел говорить, но я и так поняла: шансов мало.

– Но у тебя же ничего не болело? Как?

– Просто тебе не говорила, Сеня… Так бывает, – вытерла слёзы тыльной стороной ладони и шумно выдохнула, – Болеть начало, когда стало поздно…

***

Я смирилась с неизбежным. Перестала ходить в поликлинику, хотя лекарства, выписанные врачом, принимала. С ними усталость не наваливалась чугунной тяжестью, а успокоительные помогали отвлекаться от мыслей о скором конце.

На работе написала заявление об уходе, но начальница его не подписала.

– Если у тебя такое, – она говорила с паузами, подбирала слова, – заболевание… пока сиди на бюллетене. Занимайся оформлением инвалидности. Неиспользованные дни отпуска выплатим компенсацией. На лекарства деньги нужны, да и вообще…

Теперь предстояло пройти ещё раз медкомиссию, хоть мне это совершенно не нравилось. Сил и так мало, а походы из кабинета в кабинет, по этажам отнимали не только остатки здоровья. Они забирали время, такое драгоценное, которое могла провести с сыном и мужем.

Сеня никак не хотел верить, что его жена, его любимая, цветущая, здоровая Галюня обречена. Как это возможно?

Я и сама иногда задавалась этим вопросом: а что будет, когда умру?..

Поначалу удавалось ненадолго отогнать дурные мысли. Казалось, врачи ошиблись, анализы не мои, стоит просто проверить всё ещё раз.

Но с каждым днём мне становилось сложнее ходить. Слава богу, к тому времени вся бумажная волокита завершилась. Муж отнёс необходимое на работу, и теперь вместо моей зарплаты получали небольшую прибавку в виде пенсии.

«Да уж. Пенсионерка в неполных тридцать лет!»

А потом случился приступ. Сеня вызвал «скорую» и, несмотря на протесты, которые я выражала бесцветным голосом, меня увезли в стационар. Врачи настояли на курсе химиотерапии.

Честно говоря, уж лучше бы убили. Никому не пожелаю этой непрекращающейся головной боли, этой хронической тошноты, этой набирающей силу ломоты в костях… Но хуже всего – бесконечно тянущееся время.

Когда здоров, в круговерти повседневных забот не замечаешь, как пролетают один за другим дни. Потому что живёшь заботами о семье, любовью к сыну и мужу, стараешься сделать всё, чтобы они чувствовали твоё тепло и ласку.

Но когда тело сковывают боль и слабость, чаще всего хочется уснуть и не проснуться. А в тягучие часы бессонницы единственно доступными отвлечениями от тягостных мыслей становятся книги да телевизор. Это дома.

А в больничной палате нет ничего, кроме бледно-зелёных стен да белых потолков. Лежишь наедине с физическим недомоганием и собственными мыслями, которые повторяются, повторяются, повторяются…

Словно венчиком взбиваешь яичные белки. Сначала мыслей много, они прозрачны и легко меняют оттенки и настроения, которые их окрашивают. Но чем дольше взбиваешь, тем более плотной становится их белая, не пропускающая свет пелена. Они принимают причудливые формы, за которыми нельзя различить истину. Они легко вбирают всё доброе и светлое, что есть в тебе, становясь больше, захватывая всё свободное пространство вокруг. И их оттенки, в отличие от белков, совсем не белого цвета.

А ночи. Какие они бесконечно длинные! За одну ночь успеешь десять раз умереть и потом, забывшись дремотой, с первыми лучами проснёшься с сожалением: новый день. Очередной, наполненный бессилием, тошнотой, слабостью день.

После выписки мы с мужем первым делом пошли в парикмахерскую: мои волосы, красивым ржаным оттенком которых так восхищался Сеня, стали выпадать, словно Бог гадал на них: выживет-не выживет…

Дома нас встречали Колька с Ларисой. Они накрыли стол, поставили в вазу полевые цветы.

– Повезло тебе, Галя, – Колька всегда отличался оптимистическим взглядом на жизнь, но сейчас мало кто понял его намёк. Лара толкнула его в бок, и он торопливо добавил: – Так говорят, скоро будет спиртного днём с огнём не достать.

– Я и не пила, – опустилась в кресло напротив стола. Есть не хотелось совсем. В глубине души хотелось побыть одной.

– Вот и говорю: повезло! Отвыкать не придётся. А вот мне с этими новшествами… – не договорил Колька, поняв, что шутку не поддержали.

Поначалу говорили об успехах детей в школе, о новой работе Ларисы и планах на следующую выставку Сени, обходя стороной моё состояние и пожухший вид.

***

Теперь я всё чаще и дольше лежала. Больница высосала из меня остатки сил, и мне пришлось только ждать, когда выключится свет. Может быть, я сдалась раньше срока. А может, просто не было сил сопротивляться происходящим в теле переменам. Жалела только об одном: что мужу и сыну приходится уделять много внимания мне, ставшей вдруг беспомощной и слабой.

Как семье с инвалидом нам вне очереди провели телефон. Красный аппарат с дырчатым диском, поселившийся на трюмо, напоминал мне дуршлаг, в который раньше откидывала на промывку макароны.

На заводе Сене не смогли предложить вариантов, поэтому пришлось искать другую работу. В ночной клуб возле дома требовался сторож. Оплата хорошая, даже больше, чем на заводе, но главное – работа посменная, ночная.

Днём муж управлялся по хозяйству, спал после обеда и вечером, отправив сына в кровать, шёл на работу. Целовал меня и шептал: «Если что – сразу звони».

Я старалась не требовать многого, ела мало, по стеночке ходила, точнее ползала, превозмогая боль, до туалета. Уроки Гешка давно делал сам, а если возникали вопросы – помогала, не привлекая мужа.

Теперь выходные, когда я пекла пирожки, а мои мужчины ходили на «фотоохоту», остались в прошлом. Скользящий график мужа редко совпадал с привычной рабочей неделей.

Поначалу Гешка продолжал ходить на улицу с фотоаппаратом один, но отец делал вид, что не замечает. У него находились причины не помогать с заправкой плёнки в кассету («учись сам – профессионалы делают это с закрытыми глазами»), не разводить реактивы («осталось немного, используй эти несколько раз»), не покупать фотобумагу («неважные покупки пока отложим»).

Но главное – он не проявлял интереса к начинаниям сына, всё время занимался бытовыми делами, покупал продукты и лекарства, готовил, ухаживал за мной. У него даже не было времени прилечь отдохнуть или просто посидеть рядом. Чаще мы разговаривали, когда он протирал полы или набирал в тазик овощей для борща и приходил в комнату чистить их.

Беседы наши становились скупыми, потому как мне, не выходившей из дома уже несколько месяцев, рассказать было не о чём. А мужу не хотелось говорить, что происходит у него на новой работе. Первое время он вообще был сам не свой, раздражительный, хмурый. Я допытывалась, он отмахивался, мол, устал.

Как-то сказала, что не буду есть, если не расскажет мне всё.

– Галюня, да что рассказывать-то? – в его голосе услышала отчаяние и скрытую злобу. – Моё дело маленькое – следи, чтоб они не поубивали друг друга, да не впускай посторонних. Ну и что об этом говорить?

– Тогда почему устаёшь, будто вагоны разгружаешь?

– Да потому что ночью людям спать положено, – дёрнул щекой муж.