За свой счет

– Вы меня простите, Светлана, но я не отдам ему работу, пока не расплатится. Вы говорите, что заплатили ему такие громадные деньги? Значит, сейчас они у него есть.

Толя ответил мне по телефону усталым голосом, в разрядку, как говорят с капризными и непонятливыми детьми:

– Всё им будет оплачено. Касса в офисе работает только в определённые дни.

– В какие?

– Числа пятнадцатого…

– Но пятнадцатого уже будет поздно! И что, до сих пор нет корректур? У меня билеты на первое февраля! А тридцатого вечер в Центральном доме литераторов, презентация. Я должна первую презентацию сделать дома, а не в Израиле! И потом, у вас обе книги в производстве? Мне нужны обе книги!

– Светлана, вы отдали мне рукопись? Ну и всё, остальное вас не касается. Заплачу я этим художникам! Да, всё забываю вам сказать – оставьте у Валеры аннотацию и текст под фотографиями, я заберу.

– Я не успею до отъезда договориться о массовом тираже. Для этого нужен образец, гарантийные письма, кредит в банке…

– Вернётесь – напечатаем. Я не могу понять, почему вы так волнуетесь.

Теперь его телефон просто не отвечал – ни утром, ни днём, ни вечером.

Подготовка к презентации шла своим чередом, печатались пригласительные билеты – «Центральный Дом литераторов и поэтесса Светлана Гершанова приглашают Вас на презентацию книг…».

Я звонила друзьям-артистам, друзьям-композиторам и просто друзьям, приглашала – кого в зал, кого на сцену – и звонила, звонила, звонила своему издателю. Телефон молчал. Было уже двадцатое число.

Может, он со мной так же, как с тем художником с собакой? Я поехала к Валере в Большое издательство, ведь это он познакомил меня с Анатолием!

– Ты знаешь, Толя куда-то пропал. Он забрал у тебя мои бумаги?

– Он здесь не появляется, у него долг издательству больше миллиона.

– Что же делать? Ты случайно не знаешь, в какой типографии он печатает книжки?

– Понятия не имею. Вроде у него в Калуге хорошие отношения и в Нижнем.

– Не в Москве? Почему?

– Не знаю. Днём ему звонить бесполезно, я разыщу его вечером, он тебе позвонит. Не понимаю, о чём он думает.

– Я ведь ещё не видела корректур, а сегодня двадцатое число. Вечер – тридцатого, это ужасно.

Я ходила по комнате мимо дивана, на котором, как патриций, возлежал мой Витя, и повторяла:

– Что делать? Что же делать?

– Почему ты всегда ожидаешь самого плохого? Конечно, его и не может быть в Москве, потому что он занимается твоими книгами. В типографии. Каждый нормальный человек в подобных обстоятельствах сидел бы в типографии.

– Но у него нет аннотаций!

– Подумаешь! Довезёт.

– До сих пор нет корректур…

– Может, он и сидит там, пока будут корректуры, ещё десять дней, не паникуй. Вечер в Большом зале ЦДЛ – это очень важно. Ты хочешь провалиться? Ты же совсем спать перестала! Валера тебе обещал. Ему ты доверяешь?

– Но я всё равно попробую позвонить. Может, Рэна соизволит взять трубку…

– Что значит «соизволит»? Ты что же думаешь, она дома и не берёт трубку? Почему ты всегда плохо думаешь о людях?

Я расплакалась.

– Почему плохо? Почему всегда? Почему ты не волнуешься, когда всё рушится? Тебе всё равно, да?

– Ну наконец, нашла виноватого.

Не надо себя обманывать – от корректуры до сигнала, от сигнала до тиража, и всё это не в Москве… Но, может, он сегодня привезёт корректуру?

Главное, не сойти от всего этого с ума, ведь ничего не стоит сойти с ума от этого.

Я опять набрала номер – я его уже знала наизусть, просто один этот номер и помнила на свете! Я не хотела звонить так долго, я просто стояла, слушала длинные гудки в трубке и думала, что делать. И вдруг трубка ожила! Знакомый говор, одни согласные, но такая сталь за этими согласными…

– Светлана, вы постоянно отвлекаете меня от работы. Вы должны знать, как трудно отрываться, когда сидишь за машинкой. Только войдёшь в работу – ваш звонок. Сколько можно! Я же говорила вам, что я не в курсе Толиных дел. Его нет. Что у него, только ваши книжки?

– Простите меня, пожалуйста, но у меня срывается вечер в ЦДЛ и гастроли. Я поехала бы в типографию, пусть даже в другой город, вычитала корректуру, дождалась бы сигналов и тиража…

– Зачем вам заниматься чужой работой? Ваше дело – писать.

– Как можно! Я жить не могу, не то что писать. Как я людям в глаза посмотрю! Это же Большой зал ЦДЛ…

– Светлана, всё. Не приставайте ко мне со своими проблемами.

Круг замкнулся. Это не то слово, у меня было чувство, что затягивается петля.

Я давно уже не боюсь ни микрофона, ни камеры, ни зала, набитого школьниками всех возрастов, ни зала для учёных советов в каком-нибудь академическом институте. Я боюсь Большого зала ЦДЛ.

Я выступала на этой сцене два раза в группе из пятнадцати-двадцати поэтов, и то случайно.

Но Большой зал! Почему мне так спокойно дали его? Это такое счастье! Это такой ужас! Что я скажу людям, как я им в глаза посмотрю – всех обманула, сказала, что выходят книжки, сразу две, – зал дали человеку, у которого выходят книжки!

Назавтра я весь день ходила вокруг телефона и боялась поднять трубку, а вечером у меня был прямой эфир на радио. Час. Меня пригласил мой друг, поэт, это теперь была его работа. А я в ответ попросила его вести мой вечер.

В студии я читала стихи, мы беседовали непринуждённо, отдыхали, пока звучали песни. И вдруг он сказал в микрофон, что я – совесть писательской организации.

– Почему я так сказал? – Мы шли с ним по заснеженной улице к метро. – Наверно, у меня было такое ощущение.

– А я просто онемела.

– Да, была пауза. Но ты быстро справилась.

– Практика, дорогой. Я-то себя ощущаю самой большой дурочкой писательской организации. Ну, скажи, кто бы мог ещё попасть в такую ситуацию, да нет, смоделировать её! Может, отменить вечер?