– Когда я стрелял, – небольшая пауза, затяжка. Словно выигранный на раздумья миг, – ты испугалась самих выстрелов, или того, что это делал я?
Перед глазами – тянувший переломанную руку мёртвый ребёнок, которого застрелили, прежде чем лишить половины черепа. Затряслись вдруг пальцы, Агата остекленевшим взглядом смотрела в пустоту, чувствуя, как грудь снова медленно сжимало от неистового желания заорать. Но вместо этого – лишь сжатые в ниточку прокушенные губы.
– Володя говорит, что второе.
Денис не сводил с неё пристального взгляда – это ощущалось каждой клеточкой, каждым сантиметром кожи, вмиг ставшей гусиной. Пробил жар, руки и вовсе заходили ходуном – трудно, наверное, не заметить, – но сама Агата не пошевелилась, не осознавая при том, каких трудов ей это стоило.
Молчи. Не вздумай даже.
Но губы не слушаются.
– Второе.
Едва слышно, так, что собственный слух толком не уловил буквально на выдохе сорвавшееся слово.
Господи, заткнись!
А дальше вдруг – тишина. На какие-то секунды показалось даже, что Кравцов ушёл, а она и не заметила, всё так же сидя, словно изваяние, и в сторону куда-то глядя. Возможно, такой исход был бы самым удачным из всех возможных. Но вновь щёлкнула зажигалка, вновь поплыл по воздуху терпкий дымок. Денис подался вперёд, упёрся локтями в колени и стряхнул едва ли успевший образоваться пепел. Во всей позе – такое напряжение, что даже совершенно разбитое состояние позволило заострить на том внимание. И почему-то Агата решилась на невообразимую просто вольность, чуть повернувшись корпусом влево, чтобы… что? Лучше видеть?
Затяжка, ещё затяжка. Может, стоило всё-таки сигарету взять? Вдруг на самом деле помогло бы?
Проследив за тем, как свободной рукой Денис провёл по затылку к шее, отметила про себя зачем-то, что не почувствовала ровным счётом ничего. Да и, собственно, не должна была, наверное.
– У таких, как я, – голос звучал глухо, без эмоций, – несколько способов борьбы с напряжением. Водка и пальба. У некоторых особо одарённых ещё насилие. Как думаешь, было бы лучше, если бы я сейчас нажрался?
На то, чтобы о чём-то думать, не имелось никаких сил. И потому Агата помалкивала, цепляясь пальцами за джинсы. Хорошо хоть, додумалась взять из дома запасные. Как предчувствовала.
Так много мыслей в голове, и ни одной хоть сколько-то чёткой.
– Ты можешь меня ненавидеть, презирать… только бояться не надо.
Его голос – спокойный и ровный. Только усталостью насквозь пропитанный. Денис впервые говорил с ней по-человечески. Откровенно.
До такого состояния надо было дойти, чтобы он изменил своё поведение?!
Стоило, наверное, проявить хоть какую-нибудь реакцию. Но что-то упорно подсказывало, что Кравцов и так понимал все её настоящие состояния, а значит, нужды такой не имелось. Потому и сидела Агата. Словно лом проглотив.
Легко сказать, не бойся. Только что делать в случае, когда страх уже успел отравить внутренности? И что делать, если он совсем не походил на страх быть в который раз отчитанной за неправильно составленный текст репортажа?
Денис повернулся, посмотрел внимательно, долго так, словно ища во внешности какие-то изменения кроме синяка на брови, пары мелких царапин да изуродованных пальцев с переломанными ногтями. Колким был этот взгляд, цепким, и мурашки от него появлялись мелкие-мелкие, словно песчинки ледяные.
– Я буду настаивать на том, чтобы в оставшиеся дни никуда тебя не брать.
Так просто, ровно сказал, словно речь у них о погоде шла или чём-то до отвратного схожем.
– Мне наплевать, на чём вы будете настаивать.
Краем глаза заметила реакцию на собственный выпад – Кравцов выпрямился медленно, не отрывая взгляда – и почувствовала вдруг ужасную по силе своей дрожь, как будто из-за судорог. А глаза даже огнём обожгло.
Снова на «вы», да, Волкова?
Вскочив на ноги, развернулась и отшатнулась на пару шагов назад, неотрывно на Дениса глядя. Прямо в тёмные глаза, прожигавшие насквозь.
Полуулыбка исказила губы совершенно незаметно. Жалобная такая, но никак не незаметная. В том и сомневаться не приходилось даже.
Почему всё это именно с ней? Почему она?
– А знаете, Денис Владимирович, ваша мечта сбудется. Вы сможете меня уволить наконец-то. За ослушание.
Голос – дрожавший, едва ли не срывавшийся на каждом слове, тихий и пропитанный какой-то совершенно безумной, плаксивой усмешкой. Сердце колотилось так скоро, так заполошно, буквально кульбиты в груди выплясывало, и из-за того очень странное чувство появлялось, словно вот ещё немного, и какой-то новый приступ случился бы.
Кравцов смотрел пристально, по-прежнему опираясь локтем о колено, и явно не солгал, одно лишь произнеся негромко и вкрадчиво, чуть не по слогам:
– Я не понимаю.
Ведь и впрямь не понимал – на лице написано было. Агата почувствовала, как больно впились ногти в ладони, и разжала кулаки. Широко распахнутые глаза щипало, но, когда по щеке потекла одинокая слеза, легче не стало.
Да и улыбка с губ так и не сошла.
– А меня с вами рядом не было.
Глава 10
Ильнар не пел – орал больше, вальяжно развалившись на крыше БТРа и закинув руки за голову.
Агата никогда не умела петь. Постоянно ляпала невпопад, совершенно не слышала мелодии, да и голосом подходящим природа не наградила. Максимум, на что способностей хватало – негромко мурлыкать себе под нос что-то знакомое, чтобы отвлечься в случае необходимости, но даже в таком случае находились готовые сделать колкое замечание.
Сидя на краешке боевой машины, Агата упиралась лбом в согнутые коленки и рассматривала собственные джинсы. Голос Ильнара проникал внутрь, а снаружи на плечи приятно давил тяжёлый, но такой тёплый бушлат, насквозь пропахший землёй и сигаретами. И самочувствие – в том стоило признаться хотя бы самой себе – было вполне удовлетворительным. Особенно, если учесть обстоятельства.
Со слухом творились странные вещи: иногда уши словно прочищались, и все звуки жизни – прямо как сейчас – воспринимались так, как если бы и не бывало никакой травмы. А порой что-то словно щёлкало негромко, и приходилось ощутимо напрягаться, чтобы различать сказанное. Притворяться получалось не очень, но попытки не оставлялись. Привлекать к себе излишнее внимание никак нельзя, только не здесь и не в такой кошмарной обстановке.
Косматые пряди, о перспективе избавления от которых не хотелось задумываться даже, спадали к глазам, создавая прекрасную завесу от посторонних взглядов. Со стороны наверняка могло показаться, что Агата дремала; наверное, так оно и было, потому как за всё время их пути никто и пальцем не тронул. И это играло на руку, позволяло исподтишка наблюдать и оставаться при том будто бы незаметной.
Володя сидел впереди и позволял удобно упираться коленями в собственную спину, что делалось с огромным рвением. Слева, буквально в паре десятков сантиметров – что-то писавший в блокнот карандашом Кравцов. А сам Ильнар, по-прежнему горланивший во всю глотку, удобно расположился рядом с ним и изучал проплывавшие по небу кучевые облака. Погода не радовала, но наблюдать за ней не хотелось, потому и сидела Агата, скрючившись и не шевелившись.
Раскол в группе стал окончательным. В том не осталось никаких сомнений. Пусть редкие, но всё же разговоры со вчерашнего вечера прекратились окончательно, их вытеснила гнетущая тишина с редкими командами, которые выполнялись в совершенном безмолвии. Даже Володя устал бороться. Больше молчал и совсем не пытался улыбаться.
Она уйдёт. Потому что другого выхода не было.
На поверку Агата оказалась намного слабее, чем думалось раньше. И рухнуло всё – напускное упрямство, нежелание отступать, уверенность в собственных силах. Всё рухнуло, когда снаряды падали в паре десятков метров.
Ильнар затянул какую-то песню про командиров и нелёгкую долю.
– Сейчас допоёшься, – из люка тут же показалась голова. Сергей Павлович, впрочем, смотрел беззлобно и голосом давал понять, что опасаться сказанного всерьёз не следовало. А глядевшая украдкой Агата медленно распрямилась, разминая затёкшие плечи. Бушлат упал, прохладный ветер сразу же проник под лёгонькую ветровку и свитер, вызвав колкие мурашки.
Отчего-то было не по себе. Но объяснения тому не находилось: все выглядели спокойными, даже относительно бодрыми, а чувство тревоги не покидало со вчерашнего дня. Только сейчас оно скреблось на подкорке как-то по-особенному настойчиво. И терпкая горечь, образовывавшаяся на языке, никак покоя не давала.
Тряхнув головой, Агата разжала челюсти: она так глубоко задумалась, что даже не заметила, как прокусила щёку. Нащупав кончиком языка ранку, поморщилась от едкого привкуса крови и сглотнула.