Глашатай

Вадим вроде бы понял. Милостиво не стал комментировать Максов косяк с попыткой сделать сенсацию, зато сказал про мальчика:

– А ты попробуй с той мамашей связаться – пацана-то, может, нашли уже. Заодно и спросишь паразита малолетнего, куда он делся с улицы.

– Да ну, какой смысл, – отозвался Зимин. – Нашли наверняка.

Стрельников пожал плечами и вдруг спросил:

– А с тобой дальше-то что было? Забрал тебя этот фейс на разговор – и чем закончилась беседа?

– Да, ничем, в общем, – пожал плечами Зимин. – Он про меня все выспросил, что ему было нужно, понял, видимо, что я не чеченский осведомитель, телефон взял. Ну, а потом просто рассказывал, я слушал.

– Рассказывал о чем? – нахмурился почему-то Вадим.

– О Чечне, в основном. Менталитет, то-се. История Кавказских войн. Спрашивал, не хочу ли я туда съездить и написать. Вообще, насколько мне интересна тема…

– Ааа, – тон Вадима был совершенно непередаваем. – И что ты?

– А что я? – с напускным равнодушием отозвался Макс. – Понятно, я бы съездил.

– Мне-то не ври, Зимин, – качнул головой Вадим. – Я же вижу, как глазки-то загорелись. Ты вроде сам недавно жаловался, что тебе тесно в среднем классе. В смысле – в твоем городском отделе.

Зимин усмехнулся:

– Ты слишком много обо мне знаешь. Пора тебя убить.

Однако Стрельников не откликнулся на шутку. По-прежнему серьезно сказал:

– Не торопился бы ты, Макс. Помнишь «Адвоката дьявола»? «Тщеславие – мой любимый порок».

Зимин удивился – совершенно искренне:

– Вот не думал, что ты так сильно ненавидишь чекистов. Есть причины?

Стрельников поморщился:

– Да какое там «ненавидишь», ну! Не опошляй. Я всего лишь говорю тебе, что любая репрессивная структура – неважно, чекисты это или менты, или налоговая полиция – априори сильнее конкретного индивидуума. Это, я думаю, тебе доказывать не нужно, так? Использовать структуру в своих целях получается только у Джеймса Бонда. Смешивать, но не взбалтывать, сам знаешь. У тебя не получится точно – ты наивный и вообще молодой еще. У тебя по сравнению с твоим другом-чекистом всегда будет слишком мало информации. И значит, по факту, твоя точка зрения на определенные события будет формироваться именно его информацией. Понимаешь? Проверить которую ты, вероятнее всего, не сможешь. Ты, кстати, сам-то понял, почему он вдруг решил с тобой так внезапно подружиться?

– А что тут понимать? – Зимин пожал плечами. – Он меня вспомнил. Кстати, по нашей с тобой публикации. Сказал, что видел репортаж с прессухи.

– И он так тебя и запомнил? – недоверчиво хмыкнул Вадим. – После одного взгляда в телеящик?

– Ну, видимо, запомнил, – ответил Макс уже с явным нетерпением. – Ты думаешь, он типа за мной пристально следил полгода и вот счастливый случай свел нас вместе?

– Да нет, Макс, не думаю, – усмехнулся Вадим. – Я думаю, что он тебя раскусил. Увидел, как сильно ты хочешь что-то сенсационное написать. А на этом, как ты понимаешь, сыграть – раз плюнуть.

Звучало обидно – но возразить было нечего.

В дверь осторожно постучали – и тут же открыли, видимо, не в состоянии ждать. В проеме появилась голова в белой косынке – Зина. И тут же начала говорить:

– Вадимвладиславч, там привезли по «скорой» пациента, огнестрельное ранение в живот.

– Норд-Ост? – тут же быстро спросил Макс.

– Что? – не поняла девушка. – Нет-нет, говорят в какой-то бане перестрелка была. Петухов фамилия.

– Как, ты говоришь, фамилия? – вдруг заинтересованно и чрезвычайно внятно произнес Вадим.

– Петухов, – повторила девушка и опять зачастила, – там уже анестезиолог подошел, и врач, только вас ждут.

– Ага, – Стрельников поднялся, протянул Максу руку, – давай, друг, пойду я. А то – сам видишь: ждут.

***

Комментарий Максима Зимина:

Слушай, мне кажется, так романы не пишут. Один герой ходит-разговаривает, потом появляется второй, этот сидит-разговаривает, как-то совсем не модно. Я читал не так давно сразу два современных произведения. Авторов не помню – но не Донцова, какие-то важные, с именем, лауреаты премий. Обратил внимание: они рассказ про героя начинают чуть что не с зачатия, как Лоренс Стерн советовал. Вот папа, вот мама, а родился он голенький и сразу стал комплексовать. А у тебя ни намека. Только и сказала, что у героя мать и отец умерли, видимо, чтобы читатель сиротинку пожалел. Или ты изначально планировала, что об этом я как бы должен сам говорить? Я ж как раз после этих двух книжек стал задумываться: а почему вообще людям так важно наше прошлое? Тем более – детство? Причем, все же так, не только продвинутые писатели. Мы, например, с тобой когда познакомились – мы несколько дней друг другу как раз про детство рассказывали. Помнишь? Я до сих пор помню твою историю, как ты в первом классе пошла к подруге, потом вы собрались на какие-то болота за клюквой (меня еще и сам факт привлек: построили новый микрорайон, с девятиэтажками, а рядом оставались болота – круто же), потом ты вдруг ни с того, ни с сего решила, что тебя будут искать родители и убежала домой, в чужом платье (форма-то у подружки осталась) и без портфеля (по той же причине). А я в ответ – помнишь? – рассказал тебе почти такую же историю: там тоже фигурировала девятиэтажка и друзья. И мой первый класс. Мы пошли к Саньку типа делать уроки, на самом деле играли в какую-то детскую ерунду весь вечер. А потом пришел его отец, сильно пьяный. Родители Санька были тогда уже разведены, кажется, отец точно с ними не жил. Ну, и поскольку там в дверях скандал, я не смог домой уйти. Они долго терли, мать с отцом, криками, матами, потом она ему дверью прищемила нос, Санек бегал смотреть и нам докладывал: там кусок воот такой прямо на полу валяется, весь в крови. Потом мать милицию вызвала – и вместе с милицией туда мой отец пришел. Потому что было уже совсем поздно и меня искали по всему району. Тоже, кстати, новый совсем район был, назывался Красноармейский. Хорошо, что отец у меня был очень спокойный человек – работал инженером на заводе, но как-то так, что именно он сам ничего не решал и ничего от него не зависело – я думаю, потому и не волновался; почти ничего мне не сказал тогда, представь? А мать была заведующая в детсаду – дальше можно не объяснять. Орала минут двадцать. Знаешь как? Вот начала, вот вроде прооралась, закончила, ты такой выдыхаешь, а она снова, с низких нот и до самого апофеоза. А летом всей большой семьей, с дядьями и тетками у бабушки на даче собирали огурцы. Отец и бабка их потом везли продавать, а мать ужасно этого стеснялась и от всех скрывала. Помню, как бабушка (папина мама) постоянно ей тыкала этим: мол, стесняешься, интеллигенция? А жить на что будешь, если не наши огурцы?

Я увлекся, да? Ну, вычеркнешь потом лишнее. Я же на самом деле вел к тому, что каждый ищет в прошлом, особенно – в детстве – какую-то исконность, какую-то правду, объясняющую если не все, то многое. То ли Фрейд так повлиял, то ли люди всегда так делали, не знаю. На самом деле, нет, конечно, в этом прошлом никакой правды. Мне кажется, мы меняемся так сильно, что глупо и бесполезно искать общее между сорокалетним мужиком с сединой и в очках и семилетним мальчишкой.

Но про Вадима, как мне кажется, что-то добавить все-таки нужно. Он, кстати, у тебя получился слишком приглаженный, хотя я понимаю: воспроизведи ты его речь так, как она звучала – и все, никто же сейчас это не напечатает: он то хамил, то матерился. Он, как и Васильев, тоже имел в анамнезе чужую войну: у него это был Афганистан, но в качестве военврача (то есть, не врача, конечно, он молодой еще был – а медбрата). У него была когда-то жена и даже был ребенок, дочь, причем, к моменту нашего знакомства довольно взрослая (лет семнадцати, что ли). После развода жена забрала и квартиру, и ребенка, а он и не очень возражал. Насколько я помню, она первое время после развода вообще не давала ему возможности видеться с дочкой – хотя бабки просила регулярно. Несколько раз я слышал, как она звонила – он с ней говорил и всякий раз после таких разговоров злился, ругался больше, чем обычно, и пил, само собой. Я бы, конечно, не назвал его алкоголиком – да ему и нельзя было, он же резал. Но в нерабочее время он принимал регулярно, чаще всего – со мной, редко один. А, да, время от времени на Вадима находил умный стих (так моя мама говорила, очень подходящее выражение, согласись) – и он вдруг начинал заниматься спортом. Как раз тогда, кстати, у него был именно такой период – здорового образа жизни. Пить он в эти промежутки, тем не менее, не бросал. Вспомнил: у него была еще одна интересная особенность: по его одежде можно было сразу сказать, есть ли у него сейчас женщина или он один. Мятые брюки и странного цвета рубаха? Ну, все понятно, Вадим послал очередную пассию лесом. Чистый-глаженый-довольный? Значит, появилась новая. Меня, кстати, очень удивлял тот факт, что женщины к нему прямо-таки липли. Он сам, насколько я знаю, никогда не ухаживал ни за одной (исключение появилось позже). Тетеньки-врачи из соседних отделов, молодые медсестры, выздоравливающие пациентки – их как будто тянуло к этому пьющему матерщиннику.

Ну, вот теперь, когда я выполнил прямую обязанность автора и хотя бы чуть-чуть раздвинул завесу тайны над прошлым героев, можно продолжать повествование.

Глава четвертая. Любимый порок

2002 год, Москва

Тело едва умещалось в каталке. Не было нужды осматривать больного еще раз: Вадим и так понимал, что шансов на успех – в случае, если он все же решится оперировать – обнадеживающе мало. А если не тащить эту груду мяса на стол, а оставить догнивать в палате, что тоже возможно, – он умрет через пять-шесть часов.

Ассистент, анестезиолог и медсестра не говорили ничего: кто-то из уважения, кто-то просто боялся. Сейчас – были уверены эти трое – Вадим Владиславович наверняка еще раз продумывает ход операции.

А Стрельников молчал.

Он вглядывался в расплывшиеся черты так внимательно, как будто ждал, что вот сейчас этот, на каталке, откроет глаза. Но думал не о нем – а почему-то о себе. С отстраненным удивлением смотрел внутрь черепной коробки. Вот когда-то был Афганистан, там приходилось помогать раненым моджахедам. Они стреляли, убивали, они четко вписывались в понятие «враг» – но к ним он ни разу не чувствовал ничего похожего на ту едкую ненависть, которая сейчас сжимала селезенку. И, в сущности, что такого особенного сделал этот толстый следак? Да почти ничего – взял взятку, отмазал от тюрьмы нескольких ублюдков… Папа-летчик, что ж такого? Кого сейчас этим удивишь? Может, во всем остальном умирающий упырь прекрасен и бел, как ангел божий?

…В газетах писали таинственно – «черные трансплантологи». Создавали интригу. Нагнетали страшное: вот здорового человека везут оперировать, чтобы на самом деле вырезать ему почку. Или печень. Стрельников, разумеется, всегда знал, что происходит это совсем не так. Иначе. Буднично. Обыденно. Без лишнего трагизма. Когда в больницу доставляли умирающего бомжа – человека без документов, в старом дырявом барахле, у кого слова «деклассированный элемент» помещались на лбу – его тут же отправляли на осмотр, иногда вне всякой очереди. Если вдруг оказывалось, что у маргинала каким-то чудом остались более-менее живые органы, медсестра звонила по специальному номеру и сообщала приблизительное время смерти перспективного пациента. Минута в минуту приезжала «скорая» – не простая, а вооруженная всем необходимым оборудованием. Как только маргинал отдавал богу душу, его тело моментально разделывали на составляющие. Печень, почки, в редчайших случаях – сердце (да, как ни странно, печень у многих была сохранной, а вот с сердцем не везло почти никому). «Скорая» убывала с добычей. Спустя неделю или две привозились деньги.

Он не раз говорил об этом с коллегами – теми, кто активно участвовал в незаконном сбыте человечьей требухи. Он знал и понимал их аргументы. Огромные очереди на пересадку органов! Для тех, кто месяцами ждет своего шанса – почку, печень, селезенку – только этот, нелегальный, незаконный и негуманный способ может стать спасением. Он слышал – в разных вариациях, но всегда одно и то же по сути: ты же знаешь, Вадим, мы берем только у тех, кто умер. Не грузись, старик, это ведь бомжи – какая разница, пойдут они на кремацию целиком или нет? Послушайте, Вадим Владиславович, если бы этому человеку сказали, что его почка спасла жизнь молодой девушке, он был бы счастлив, я уверена – это, может, единственное доброе дело в его жизни…

Но знал он и другое: от «умер» до «наверняка умрет» – не так и близко. От «точно бомж» до «документов нет, может, бомж» – огромная дистанция. Компромисс – внутренний, не слышный никому – легко сокращал расстояния, порождал прекрасные смысловые галлюцинации. Тогда – полгода назад – он предупредил одного из сослуживцев: если вдруг ему, Стрельникову, станет известно о случае подобного компромисса, если он хоть раз услышит, увидит, поймет, что из-за дорогостоящих внутренностей человеку не оказали помощь – тут же сообщит в милицию, послав в жопу корпоративную этику, интересы больницы и бескорыстную мужскую дружбу.

В сущности, это была обычная уловка – так часто поступают родители: обещать не значит наказать. Если кто-то вдруг… Если еще хоть раз… Он – говоря откровенно, честно и без недомолвок – элегантно примерил на себя плащ Понтия Пилата. Умыл руки, ноги, прочие части тела, отключил голову. И не удивился, когда полгода спустя к нему пришла зареванная медсестра.

Масштабы захватывали. Если верить девушке (а почему ей не верить? Да он потом и проверил все еще раз, сам – она даже не преувеличила) – так вот, если верить медсестре, то в больнице остался один-единственный врач, который еще помнил, что бомж – это не только ценный мех. И был это Стрельников. Остальные хирурги не давали себе труда даже попробовать – просто вызывали «почечную бригаду». Те облегчали маргиналам уход, изымали субпродукты, делили деньги.

Вадим долго не думал: поехал в Управление по борьбе с организованной преступностью, написал заявление. Выбор поначалу казался правильным: в райотделе милиции вряд ли стали бы серьезно заниматься таким грязным, вонючим и опасным делом. А если бы стали – все закончилось бы взяткой или двумя. Другое дело – ГУБОП. Тогда же он позвал и Макса – не просто так, а на ночное дежурство. Дал возможность Зимину сфотографировать журнал «разделки» – его пунктуальные коллеги фиксировали и время поступления потенциального почкодателя, и время его смерти, и то, какие органы были изъяты у трупа. Не было там только диагноза, на что Стрельников и обратил внимание журналиста. И медсестру привел – чуть не силой заставил все рассказать. Сначала дуреха боялась и плакала, потом поняла, наконец: ей нашли другое место, в частной клинике в Подмосковье – поближе к дому; от нее нужна будет только бумажка со словами про «собственное желание» и, возможно, один-два визита к следователю.

Следак ГУБОПа начал резво: в первую же неделю одну из бригад взяли прямо над телом. Никаких дополнительных доказательств не требовалось: человек на операционном столе был еще жив. Спасти его, разумеется, не удалось – но это было не нужно. Арестовали врачей, сняли главного, возбудили несколько дел. Еще через неделю вышла статья: Макс отработал по полной программе – съездил еще в одну больницу, нашел подтверждения там, и сумел раздобыть прейскурант на человеческие внутренности.