Три орешка для Тыковки

– Кого угодно.

– Стражу могу позвать, – доброжелательно предложила Тыковка.

– Зачем сразу стражу? – удивился и снова закашлялся. – Я же ничего плохого не делал.

В целом стража меня не пугала. Но хотелось бы подольше не попадаться на глаза чужим людям. Хотя бы пока я не вернусь в нормальное состояние.

– В вашем состоянии, сударь, сложно сделать что-то плохое. Вообще что-то сделать сложно, – заявила пигалица, потом ненадолго исчезла, вернулась с чашкой и ветошью и осторожно промыла мне глаза. Теперь, когда второй тоже открылся, я успокоился: оба уцелели. Руки-ноги не целы, но на месте, глаза-зубы сохранил – почитай, можно жить дальше.

– Я не женат, – многообещающе возразил я на обращение «сударь».

– Ну ничего, ничего, – неожиданно стала утешать меня девушка. – Когда-нибудь и вы найдёте себе кого-нибудь. Женщины – они существа сердобольные. Давайте-ка молочка попьём.

Она помогла мне приподняться на локти и поднесла кружку ко рту. Я чуть не выплюнул эту гадость. На вид это было молоко, но с очень специфическим вкусом и запахом.

– Что это за гадость?

– Ну здрасьте… Не хотите козьего молока? – поинтересовалась она, и я помотал головой. – И правильно, – поддержала Тыковка, но в её тоне мне почудился подвох. – Тушу-то вон какую себе откормили. Вас ни поднять, ни повернуть. Так что одобряю.

И она с кружкой полезла вниз, на пол. Подозреваю, не для того, чтобы готовить мне деликатесы.

– Барышня! – окликнул я, и желудок поддержал меня бурчанием.

– Я не барышня, я сударыня, – вредным тоном одёрнула девушка.

– А муж где?

– Нету больше мужа. Капризничал слишком много.

И ушла.

Да уж, мал клоп, да вонюч. А с виду вся такая одуванчик-одуванчик. Хотелось бы пообщаться с кем-то более адекватным, чем взбалмошная девчонка.

– Сударыня, – позвал я. – Я хотел поблагодарить того, кто меня спас.

– Благодарите, коли хотите. Дело нужное.

– А вы его позовите, пожалуйста.

– Сударыня Майя! Вас тут найдёныш зовёт! – крикнула девица.

Я облегчённо выдохнул. Конечно, лучше бы мужчина. Но с нормальной женщиной тоже можно договориться.

– Что ему надо? – ответил всё тот же голос, только недовольно.

– Не знаю, – снова заговорила пигалица. – Говорит, хочет поблагодарить. Но я сомневаюсь. Какой-то он странный. Может, его слишком головой приложили?..

– Ладно, ладно, я понял. Не позовёшь, – смирился я.

– Точно, приложили, – проигнорировала мои слова девица. – Хотя, возможно, он и раньше сообразительностью не блистал.

Голос приближался. Вот и хорошо. Поиграли, поиграли и достаточно!

И тут ко мне за шторку заглянула вдова. Я даже вздрогнул от неожиданности. По степени уродства чёрный вдовий чепчик на её голове мог сравниться только с её же дешёвыми очками в толстой оправе. Практически безбровое лицо покрывал ровный слой сероватых белил.

– Я ухожу в город, в лавку. Вернусь через несколько часов, – заговорила вдова голосом давешней Тыковки. – Судно вот. – Она выставила на полати плоскую посудину. – Только постарайтесь управиться со своим инструментом так, чтобы оно внутрь лилось, а не – пш-ш-ш! – вдовья версия Тыковки изобразила рукой высокую дугу, – фонтанчиком на рубаху. Я, конечно, переодену. Но только когда вернусь.

И двинулась к выходу.

Я смущенно кхекнул, осознав, на что девица, которая уже сударыня, намекает. Ну а что, с другой стороны?.. Молодой мужской организм почуял поблизости женскую руку. Когда её обладательница себя настолько не уродует, она вполне так…

– …А как же поесть, сударыня Майя? – опомнился я. Обладательница-то уходит!

– Тогда и поесть дам, – пообещала она и закрыла дверь. Снаружи.

Я не поверил, что она уйдёт. Подразнит, позлит и вернётся. Может, придумает, что что-то забыла. Все девушки так делают – цену набивают.

Но время шло, чувство голода крепло, хозяйка не возвращалась.

Оставалось признать невероятное: она действительно ушла в город, не покормив меня.

Вот же какая каменюка бессердечная!

В доме было тихо.

– Эй, есть кто живой? – на всякий случай крикнул я.

Никто не ответил.

Я перевернулся на живот, поднялся на локти и колени. Они всё ещё ныли, – понятное дело, столько на них отпахать! Но в целом я был способен передвигаться. И довольно споро, если ненадолго забыть про слабость.

На четырёх точках опоры я доковылял до края полатей и открыл шторку.

Что сказать…

Избушка была крохотная. Даже моих сегодняшних сил было достаточно, чтобы обползти её целиком. Бабий угол перед печью со столом и лавками был отделён от клетушки, которая просматривалась в открытый дверной проём. По стенам висели пучки трав. Пахло сеном и лекарствами.

На краю стола у полатей стояла уже знакомая мне кружка. Возможно, с тем же гадким молоком. И рядом плетённая из лозы корзинка, накрытая тряпицей. Могу поспорить, там был хлеб. От одной мысли о хлебе, любом, пусть даже чёрном, рот наполнился слюной. Если Тыковка предлагала мне молока, то предполагается, что я его могу выпить сам, правильно? Ну и кусочек хлебца она мне простит, думаю. Тем более я ей потом все расходы возмещу.

Я снова развернулся, на этот раз спиной вперёд, и осторожно спустился коленями на ступеньку полати, а потом и на пол. На полу было чисто. Я на коленях дошёл до стола. Наклонился к кружке – она оказалась на уровне груди. Пересилил себя и сделал глоток.

Не, ну пить можно.

Я глотнул ещё. Оказалось, что мучил меня не только голод, но и жажда. Но голод тоже. Со второй попытки мне удалось поддеть тряпицу на корзинке. Да, там обнаружился хлеб. Один ломоть был отрезан.

Хлебушек был серый и вчерашний, но никогда ещё я не ел ничего вкуснее. Держать его двумя лопатами, в которые превратились мои руки, было проблематично. Но когда очень хочется, возможно всё. Жевать я пока не мог, хлеб пришлось рассасывать в молоке, но это такие мелочи…

Под конец трапезы молоко уже казалось вполне терпимым, пол, на котором я стоял коленями, не очень-то и твёрдым, а Тыковка не такой бессердечной. Всего лишь злопамятной.