Кружевные закаты

24

Предрождественским утром Крисницкий проснулся с непередаваемым желанием смеяться. Прямо после пробуждения, а, быть может, до, его одолела не отпускающая мысль. Заключалась она в том, что Тоня является настоящей социалисткой, хоть и не понимает этого, поддаваясь распространенному предубеждению, зароненному церковью, что социалисты – зло, а Карл Маркс обедает с Сатаной. Навязчивое желание капиталистов, заключивших крупную сделку с институтом церкви подобно сделке с Дьяволом, оставить свое положение нерушимым на вершине управления ресурсами и судьбами, было вполне логично и понятно. Но вот то, что алчные религиозники настолько свыклись с положением откормленного пса при злом хозяине, забывая свое истинное предназначение, доставляло Крисницкому, презрительно взирающему на их фокусы, небывалое удовольствие. Михаил имел право считать лицемерами тех, кто отказывался признаваться в собственной двуличности и не следовал собственным предписаниям. То, что церковь отринула свои первоначальные идеи всеобщего равенства ради служения государству и получения от него наиболее жирных кусков и пребывания запугивающим элементом, фильтрующим и подавляющим невыгодные настроения, было для Михаила по-настоящему нелепо. Ведь социализм, размышлял Михаил, барабаня пальцами по атласной обшивке простыней, хотел того же, что в свое время Христос, и чисто логически было нелепо попам отрицать и бояться его. В то же время Тоня, своей кристальной внутренней чистотой и интуицией воспринимая христианство истинное, изначальное, а не то, в которое его превратили лишние обряды и поборы, действовала именно по шаблонам, зароненным социалистами, помогая служащим фабрик и ратуя за прогресс и благоустройство.

Сам же Михаил Семенович, как ни симпатизировал социалистам, считая их достойными, не спешил расставаться с капиталом. Он не испытывал ни малейшего неудобства оттого, что образ мыслей и жизни его не сочетался. Идеи идеями, а в жизни все сливается и перемешивается настолько, что лишь надежный тыл имеет значение. Благосостояние было важнее хлипких идей, высказываемых мечтателями. В душе он восхищался социалистами, всерьез не воспринимал их, но и не пытаясь сделать их идиотами.

Странно, что лихорадкой коммунизма занемогли в большинстве своем дети обеспеченных, зачастую богатых родителей, которые ни в чем не знали отказа. Дети идеальной стерильной жизни. Видно, не хватало им штормящего ветра. Тем не менее Крисницкий втайне уважительно относился к ним, ведь у них был и иной выбор – весь путь плыть по течению на лаврах знатности, вкушать экзотические плоды и восседать на парчовых диванчиках, слушая оперных див. Был выбор всю жизнь думать лишь о себе, чем все всегда и пользуются.

Госпожа Крисницкая испытывала мучительное чувство недосказанности оттого, что муж ее – воплощение капитализма и при этом хвалит социализм за здравость. В последнее время они часто спорили о честности такого подхода, и споры эти выливались в долгие мучительные ссоры, когда и пойти на попятную не позволяли убеждения и чувство собственного достоинства, а враждовать не хотелось. У Тони обида была сильнее желания обнять. Крисницкий же не позволял женщине сесть себе на шею.

Она ощущала вполне понятный дискомфорт. Михаил Семенович же считал это блажью и попустительством пропаганды морали и принципов.

Он отчасти ошибался. Тоня против принципов увлеклась социалистическими идеями, и все же отдавала себе отчет в направленности своих взглядов, но стыдилась этого, находя их справедливыми и привлекательными. Хоть и стала истинной социалисткой, не понимая этого.

Истинные социалисты ведь наиболее добрые и моральные, не испытывающие внутреннего удовлетворения религией верующие. Не замутненные обрядовой тупостью, пропагандой существенно обрезанной, вывернутой идеологии. Не эгоистичные, испытывающие самоуважение от принадлежности к огромному зомбированному классу.

– Моя жена – набожная социалистка, – сказал он вслух для пущего эффекта комичности.

25

С четырех часов утра погожим июньским днем 1962 года дом Крисницких был поднят на ноги. Проснувшись среди ночи от непонятного толчка и по опыту определив, что это предвестник скорых родов, Антонина с трудом поднялась с постели, прорвалась в комнату мужа и, разбудив, привела его в крайнее возбуждение. Она бы посмеялась над тем, как он мечется по дому и зовет слуг, отсылая их к дюжине знакомых врачей, но скрутившая ее дурнота была сильнее. Словно в ознобе, она позволила заботливой горничной, заспанной и неприбранной, завернувшейся в павлопосадский платок, отвести себя в спальню и с безразличием наблюдала, как та суетится вокруг нее, накрывая одеялом и обтирая горящий лоб.

На первый план вышла теперь боль, даже не страх. Тоня отчетливо помнила, сколько вытерпела в первый раз, производя на свет Алину, мирно посапывающую сейчас в своей колыбели, и не спешила обнадеживать и проговаривать про себя слова утешения. Это кончится не скоро. Неужели каждый раз она будет чувствовать подобное? Тоня уже начинала думать, что матери шестерых детей в знакомых семьях – героини, хотя раньше это казалось обыденным явлением. И что не так уж хорошо иметь большую семью, да еще и оказаться в положении так скоро после первого разрешения. Тоня, наконец, до конца осознала, что хотела сказать Марианна, твердя о муках и женской участи.

Крисницкий, бледный, взъерошенный, взбунтовался, когда прибывший через час доктор выдворил его из спальни роженицы. Михаил потерянно скитался по опустевшим комнатам, ведь вся прислуга собралась в гостиной, а кто-то постоянно бегал по лестнице то с тазом горячей воды, то с чистым бельем. Сверху все навязчивее начали доноситься стоны. Чтобы не слышать их, Михаил заткнул уши.

– Барин, – обратилась к нему горничная, – вы бы вышли на улицу, это долго будет продолжаться.

Крисницкий смотрел на нее, словно не видя, и сбито дышал. Горничная пожала плечами и отошла.

Как это могло получиться? Только недавно они сыграли свадьбу, а теперь уже он будет отцом двоих детей… Конечно, это все естественно, но так ему жаль Тоню. Она же совсем ребенок, ей нет девятнадцати лет! Каково ей, бедняжке, теперь, и он из-за этих идиотских правил не может даже быть рядом! Вздор, почему нет?! Разве он не ее муж? Ведь именно он несет ответственность за то, в каком она состоянии.

– Что вы столпились здесь? – прикрикнул он на слуг. – Останьтесь те, кто на самом деле нужен, а остальные идите спать или работать.

Слуги, предвкушая упоительный день господской разобщенности и возможности вдоволь почесать языком, ничего не делая, вяло разбрелись по обязанностям.

– Ничего, Миша, все образуется, – Федотов, возникший невесть откуда (должно быть, сидел под дверью спальни и втихаря утирал слезы), тронул зятя за плечо и присел рядом.

– Есть ли в доме водка? – спросил он, помедлив.

– Рано. Когда разродится.

– Долго ждать придется. С Алиночкой как долго провозились.

Крисницкий, как виноватый, спрятал глаза и уткнулся ртом в рукав.

Ему вспомнилось рождение первой дочери. Это происходило в течении тринадцати часов, они с Федотовым и Надеждой Алексеевной уже отчаялись и сидели рядом, молча отдаваясь тяжелым мыслям. Вернее, никаких мыслей в голове не осталось, лишь пульсирующий отравляющий кровь страх и мучительное ожидание. Михаил до сих пор помнил, сколько цветков насчитал тогда на обоях в столовой. Хоть бы хоть что-то случилось, невозможно так сидеть на месте!

– Пойду умоюсь, все равно от этого сидения никакого толку, – прокряхтел Федотов, кивнул пустоте и вышел.

Крисницкий вяло отправился на службу, весь день был рассеян и невежлив. И только ощущение сладкого предвкушения и какого-то унижения не покидали его.

Неужели близость с женщиной непременно должна заканчиваться для нее подобным? Есть ведь способы… Марианна знала их. Крисницкий порозовел, как мальчик. Существование в пуританской среде наложило на него свой отпечаток. Они не обсуждали это. Обычно люди, состоящие в любовной связи, надеялись на лучший исход и при неблагоприятном обороте отправляли незаконнорожденных отпрысков в деревню или платили обедневшим родственникам, чтобы те взяли их на воспитание. Да с самой Тоней, похоже, произошло то же самое. Михаил никогда не спрашивал Федотова о том, кем на самом деле он является Тоне, ему достаточно было одобрения Лиговского и приданого, но интересно все же.

Утром следующего дня выбившимся из сил домочадцам пришло облегчение. Вышедший из спальни Тони доктор, проведя ладонями по закрывающимся глазам, с сочувствием посмотрел на вскочивших в нетерпении Крисницкого и Федотова и поздравил с рождением мальчика.

Крисницкий ощутил что-то похожее на благодарность и безотчетную гордость, но через груз, свалившийся с плеч, подумал, что теперь жена будет уделять ему еще меньше внимания. После рождения дочери львиная доля ее не выплеснувшейся нежности, которая раньше в обилии накрывала его одного, иногда перепадая Федотову, Палаше и Надежде Алексеевне, обратилась на Алиночку. Михаилу совестно было признаться, что он ревнует жену к собственному ребенку. Некоторая враждебность по отношению к дочери подбадривалась еще и тем, что он, как и большинство мужчин, не видел в ней человека, умное мыслящее существо, которое можно пичкать своими взглядами на жизнь и гордо демонстрировать друзьям. А теперь еще и этот мальчик… Много времени пройдет, прежде чем он научится понимать что-то. А до того терпеть ему возгласы вроде: «Наш мальчик съел две ложечки каши вместо одной!» Какая вообще может быть разница, сколько ложек проглотил ребенок?

– Доктор, а как чувствует себя Тоня? – спохватился Федотов, отойдя от первой радости.

Врач нахмурился, и это черной тенью затмило разбросанные мысли Крисницкого. Он и подумать не мог, что что-то было не так. Это ведь невозможно.

– Мы опасаемся родильной горячки, слишком сложно прошел процесс. Ох уж мне эти изнеженные аристократки. Никакой физической нагрузки, это пагубно сказывается на состоянии организма. Ваша Тоня, похоже, всю беременность просидела у холста, – ответил он тихо. – В любом случае все решит время, а вам лучше отдохнуть. На вас смотреть страшно.

– Могу я хотя бы увидеть ее?! – сорвался на крик Крисницкий.

Врач повернулся к нему, словно не понимая, зачем спрашивать. Ах, да, он же запретил…

– Нельзя только до рождения маленького. Не подобает мужчинам… Теперь вы, конечно, можете зайти.

В три прыжка Крисницкий добрался до последней ступени и с сдавливающимся каждым шагом сердцем вошел в комнату, не постучавшись. Ему представилась обыденная мирная картина – Тоня лежала в окружении столпа подушек, обтянутых белой тканью. Только вокруг толпились служанки, оттирая что-то с пола, унося принадлежности; только непривычно изнеможенное лицо, всегда такое ясное и кроткое, смотрело на него с надтреснутой жаждой, словно у нее отняли надежду.

Крисницкий, быстро подавшись вперед, попытался приподнять ее, чтобы прижать к себе, но она вскрикнула и бессильно повалилась обратно в спасительную тишь пылающих не меньше тела подушек.

– Тоня, – было все, что он смог вымолвить.

Опустив голову и ожидая ответных слов, он почувствовал, как ком подполз к горлу и колет его, не желая проливаться. Михаил знал, что не способен плакать перед женой, созерцая, как из ее тела уходит жизнь.

– Миша, – ласково произнесла Тоня, поглаживая его непокорные волосы, к которым давно уже не прикасалась щетка. Сквозь туман спутанных видений, чувствуя, как вместе с непрекращающимся кровянистым гноем ее оставляет и способность здраво мыслить, она разглядела, что он давно небрит. – Скоро это пройдет, не расстраивайся.

Крисницкий поднял на нее испуганные глаза. Ну, конечно. Это скоро пойдет! Только куда делся этот шарлатан?! Разве не должен он быть сейчас рядом с пациенткой? Что это вообще за…

– Тоня, прости меня.

– За что? – с тихим смешком спросила Тоня, приподняв плечи.

– За все. Я так тебя мучил.

Крисницкому вспомнились их ссоры из-за пустяков, беспричинная ревность, его невозможность выдержать периода, пока жена не способна отвечать на ласки и посещение заведений, о которых теперь ему и вспомнить противно… На фоне всего этого Тоня казалась ангелом. Он забыл о ее обидчивости и замкнутости, когда единственный повод разрешить конфликт – рассказать о своих чувствах. Нет, Крисницкий не помнил теперь ничего плохого. Весь горизонт мыслей занимали теперь только две – что он мучительно любит жену и как переживет, если ее не станет. Нет, невозможно, этого просто не может случиться! Зачем он вообще думает о подобном? Что ему делать? Он просто сядет на крыльце и недвижно будет сидеть там, пока его не унесут… Он не сможет ничего делать, ничего!

– Будет тебе, Миша. Ты был лучшим мужем. Ни на минуту я не представила на твоем месте другого.

– Ты хочешь сказать, что ни минуты не пожалела о том, что связала свою судьбу со мной?

– Бог мой, конечно, жалела! – слабо улыбнулась Тоня. – Иначе не бывает. Но я и представить не могла своим мужем кого-нибудь другого.

Тоня, если и догадывалась о шалостях Крисницкого, молчала, довольствуясь его искренними выражениями преданности, сносила все, не позволяя себе даже вдаваться в подробности и представлять, что было бы, захоти она устроить скандал. В то же время часто она дерзила ему, как маленькая, обижалась, если он критиковал ее творчество и не разговаривала из-за пустяка. Один раз они повздорили из-за цвета его сюртука. Но одного движения с его стороны достаточно было, чтобы она села к нему на колени, и, счастливо улыбаясь, принялась поведывать о том, что возникло в ее голове минуту назад.

Очищенный, переполненный благодарностью, Михаил вышел из комнаты и, спустившись вниз, крепко обнял Федотова, откупоривающего бутылку старинного вина.