Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет

Но при этом мамуша вздохнула так глубоко и беспокойно, что даже росток радостецвета в горшочке затрепетал.

– Мамуша, мне не уразуметь, что ж изменилось. Но с тех пор, как проснулся, каждый день мне чудится и страшным, и захватывающим. Вот как ты. И спокойная ты, и тревожная. Все от того, что просто я повзрослел?

Мамушина грудь снова всхолмилась от глубокого вздоха. Хомишу не понравилось, как почтенная муфлишка закусила губу и стала теребить и комкать веточку вагустры.

На кухне булькал отвар, сухо шебуршали подвешенные на цветные ленточки зеленые припасы главной травницы, и тихо потрескивал огонь в печи. Кто-то чихнул во дворе и поскребся вроде бы в окно, заигогокала вспуганно новая каняка папаши Фио в стойле, но затем снова все затихло.

Мамуша как не обращала внимания на все эти звуки и молчала. Хомиш попытался сам понять, что же так тревожит его все время с самого первого мгновения пробуждения, что каждую минуту поедает изнутри? «Видно, это моя трусость», – предположил мысленно Хомиш, и бутон домашнего радостецвета как будто кивнул в знак согласия.

Он надеялся, что проснется другим Хомишем. Тем Хомишем, которого мамуша не будет называть малуней. Тем Хомишем, которым будут гордиться папуша и Фрим, тем Хомишем, на которого Лапочка будет смотреть не со снисхождением, а с обожанием.

– Кто бы ведал, что случилось, – заговорила наконец мамуша, словно нашла единственно подходящий ответ. – Может, повзрослел не ты. Может, повзрослели все в нашем Многомирье. И мы, и наши жилища, и наши мысли. И даже само Многомирье.

Голова Хомиша склонилась. Мамуша еще помолчала и сказала:

– Не дело это, в добром жилище тревогу кормить. Полно тревожиться и сомневаться. Вырос мой малуня. Хоть и не смогу признаться себе, что такой взрослый. Такой взрослый, что наверняка скоро захочешь подарить любоцвет какой-нибудь прелестной муфлишке. Да, малуня? – хитро посмотрела на своего сынушу Фло Габинс и подмигнула.

– Мамуша, – пуще прежнего вздохнул Хомиш и посмотрел на мамушу исподлобья, – ты опять называешь меня малуней…

– Но вокруг же никого нет. Обещаю – буду называть тебя малуней, только когда вокруг ни души, – и мамуша попыталась забыть о том, что все сегодня чрезвычайно не так, как всегда, и даже воздух словно стал гуще и начал менять оттенок, как это делают муфли, когда меняется их настроение. Она потрепала Хомиша по грубой шерстке на затылке и махнула в воздухе лапкой, как если бы тревожные мысли обрели плоть и как норны жужжали и летали вокруг нее. – Ириса нужно побольше. Ты знаешь, что слово «ирис» идет от слова «радуга»? Ирис обязательно нужен для чая спокойствия.

– Мамуша, я смекнул, – вдруг оживился погрустневший Хомиш, шкурка муфля изменила цвет, – мне не нужен чай спокойствия. Мне нужен чай смелости.

Мамуша порадовалась такому преображению.

– Хомиш, – подошла она и погладила его по голове, не выпуская из лап веточку, – запомни, чай не подарит тебе вечной смелости. Любой мой напиток поможет тебе на жалких несколько мгновений. Тебе не нужен чай смелости, поверь.

– А что нужно? Мамуша, я чувствую себя трусливым. Таким ничтожным. Я… – искал слова Хомиш и смотрел на мамушу снизу вверх, – когда… тогда… как мы встретились с чудищем, повел себя не так…

– Как ожидала Лапочка? – подхватила Фло Габинс и снова подмигнула влюбленному муфлю.

– Ага, – вытолкнул Хомиш из глубины души.

Хомиш вымучил это «ага», но что оставалось делать? Его шкурка снова выдала правду за него.

– Ты смел, малуня. Верь сердцу мамуши. Часометр тикает и всему отмеряет свое время. И давай-ка оставим все эти нерадостные разговоры и соберем побольше чая спокойствия. Он всем сейчас не помешает. Неспокойно вот тут, под нагрудником. И Хранителю наварю.

– Мы видели глифа Хранителя. Когда он опять прилетит, мамуша?

– На праздник, надеюсь. Хомиш, ты ему отвезешь приглашение. И все тревоги ему поведаешь, и про черно-красных бабочек, и про чудище, и про все. – Хомиш кивнул согласно головой. – Вот и знатно. Да, Хомиш, как это мы не подумали! Праздник! – мамуша даже вильнула пышной юбкой вправо-влево от предвкушения. – А на праздник нам нужен будет эль. Даже отлегло. Ты же знаешь, что эль я люблю варить больше, чем чай спокойствия. Ведь чай спокойствия нужен в минуты грусти, а эль – в минуты радости. Не дело муфлям варить что-то для грусти. Правда, малуня? Все отложат работу. Соберутся на храмовой площади. Заведем наш патифон. Муфли наденут свои праздничные шапочки, новые красные ботинки и лучшие наряды, поставим громадный праздничный стол, накроем его самой белой скатертью-вышиванкой. Слетятся норны и гости, все рассядемся, будем пить эль, а потом плясать кафуфлю и петь.

Хомиш ничего не ответил, но мамуша уже его и не слушала, она уже пела свою любимую песенку радости и виляла юбкой, будто уже танцует:

– Печали нет и страха нет,

Когда цветет радостецвет.

Покроет радость, как эфир,

Весь верхний мир,

Весь нижний мир.

Нет зла, болезней, нет вражды,

Когда в полях цветут цветы…

Хомиш смотрел, как мамуша теперь легко, не по ее годам, перемещается по кухне между добротным обеденным столом, шкафчиками цвета молодой травы и расписным буфетом, на котором птицы и лалани пританцовывали вслед за приободрившейся Фло Габинс.

Ее юбка уходила влево, и она лихо поддевала крышечки пузатых звонких баночек. Ее юбка улетала вправо, и она порхающими движениями доставала и перемешивала листики, цветки, стебли, бутоны, ягоды.

Хомиш обожал наблюдать. Он не впустую глядел, как иные муфли. Он видел. А ты ведь догадался уже, мой дорогой читатель, что глядеть и видеть – не одно и то же.

Муфель Хомиш любил следить за тем, как засыпают радостецветы, как открываются под его внимательным взглядом радостениевода новые растения. Как мамуша готовит свои чаи и записывает самые удачные рецепты в толстую, уже покрывшуюся цветом старости книгу.

Он замечал, что у всего есть свой цвет: у детскости, молодости, старости. У муфлей, растений, глифов, земли.

У рождения, расцвета, умирания.

У мамушиных одежд тоже был свой цвет. Для приготовления завтраков она надевала белый фартук. Для работы с отварами да чаями – зеленый в цветочек. Для праздников у мамуши было особое розовое платье.

И у муфлей свой цвет. Точнее, два цвета. Фиолетово-сиреневый и бесцветно-серый.

Фиолетовые, сиреневые – это все честные, светлые и добрые муфли, живущие чинно да по муфликовым законам.

А стать бесцветным для муфля страшнее страшного.

Стать бесцветным – это практически значит для муфля то же самое, что и сгинуть.

Хомиш вернулся из своих мыслей, тревога окончательно покинула его сердечко, и он уже хотел пойти в оранжерею, но дверь распахнулась, и в комнату ввалился папуша. Довольный, громкий и грязный. Веточки в охапках зашелестели приветственно, а края мамушиных губ и ушек поднялись вверх.

– Стоит произнести «эль», и Фио здесь как здесь! – вместо приветствия произнесла мамуша.

– Моя Фло варит эль! Ой-ля-ля! – Папуша Фио всегда заполнял собой любое пространство, в котором оказывался. Вот и сейчас он будто не землю и грязь занес на сапогах, штанах и кожаном жилете, а вернул в жилище вместе с предвкушением праздника что-то легкое и игриво посверкивающее, как ночные огоньки. – Флошечка наварит эля? – потер лапы и подкрутил правый ус Фио Габинс, скинул сапоги и прищелкнул языком.

– Заходи шибче, Фио. Будет скоро и эль, – расплылась в улыбке мамуша Фло. – Но! – она подняла указательный палец вверх. – Эль для праздника.

– Эль! – приобнял мамушу Фио. – Расчудесно, Фло! Верно, праздник будет особенным. – Где бы ни заходила речь об эле, папуша Фио всегда появлялся в тот самый момент. Как если бы слово «эль» было каким-то заговорным словом, которое вызывало сразу и папушу. – Фло, моя дорогая! Что за славная моя Фло!

– И даже теперь повторяю – эль для праздника.

– А разве сейчас не праздник? Всегда, когда я вижу свою женушку, для меня это праздник.

Мамуша прыснула, и ее шкурка приобрела розовато-алый оттенок. Она прижала ушки и громко чмокнула папушу в щеку, а Хомиш со спокойным сердцем удалился заниматься всеми теми удивительными цветами и растениями, что обнаружил во время своего путешествия.

Глава 8. Чрезвычайно важная работа

Так странно, мой дорогой читатель, но время в белоземье обычно тянется, как дерево бесконечности без кроны и листвы. Ни конца ни края. Смотришь, смотришь, а его необъятный ствол длится, длится, длится и в высоту, и вширь. Может показаться, что предела у него нет. Ствол нескончаемый, да и только. И грустно от этого и безысходно.