Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет

Но зато в пору цветолетья время прошмыгнет мимо – и не заметишь. День за днем пролетают, как самая быстрая норна. Ты скажешь, что так обстоят дела не только в Многомирье, но и в мире людей? И будешь прав.

Цветолетье – время быстрой радости, ярких снов и самого любимого муфликового торжества. Любимого и главного.

Рано утром мамуши суетились и пытались растолкать домочадцев на работу. Но когда уже близится праздник Большой Радости и воцарения вечного мира, к муфлям прилетают особенно яркие бабочки снов. Те, что приносят на крыльях радужные переливы. Каждый муфель любит их.

– Просыпайтесь! Просыпайтесь! Все поля засохнут, вся радость увянет! – звучало отовсюду. – Радостецветы соскучились по пыльце. Кто будет все поля будить?!

В жилище Габинсов тоже никто не торопился просыпаться и вспугивать крылаток, сидящих на муфликовых лбах до той поры, пока не заканчивался сон. Прогнать их раньше – значило нарушить ход преприятнейшего видения.

Муфли любят работать, но и поспать тоже любят.

– Все, все, все! Э-э-эй, сонюшки! – разорялась мамуша Фло, обвязываясь белым фартуком с мелким кружевом понизу. – Стыдоба лежать, когда солнце выше крыши встало. А как стяну все одеяла?! Скидывай лапы с кровати, каждый муфель в этом жилище!

Мамуше отвечал дружный храп, доносившийся из комнат. Сегодня отвечать на утренние стенания Фло охотников не находилось. И бабочки уютно сидели на лбах, ушах и волосах.

Только мурчал Поюн и норна Афи составили мамуше компанию. Поюн, уставший гонять солнечного скоропрыга, утихомирился и умывался, сидя на подоконнике рядом с радостецветом в горшочке. Афи сновала туда-сюда по дому и прыскала от смеха при каждом настойчивом крике мамуши, заглядывая в раскрытые рты сладко спящих.

– Все одно всех побужу! Ну, держитесь! – не выдержала и завопила мамуша Фло. – Недосужно мне с вами вошкаться. Нынче мамуша работает в храме. Стягиваю книгу, готовлю чай. Сами виноватые, и потом никто не хмурится!

Мамуша обтерла лапки в муке о фартук. Подтащила добротную тяжелую табуретку к буфету, открыла створки, привстала на цыпочки, нащупала на верхней полке увесистую «Книгу чаев да отваров мамуши Фло», открыла и пробежалась глазами по содержанию. Ноготком отметила страницу «Чай для пробуждения».

– Последний раз предупрежда-а-а-аю! Афи, что ж? Спят?

– Все как один, – доложила Афи.

– Кончено! Будем заваривать чай просыпания. Афи, где у нас чайник от бабуши Круль? Вот он, любимый мой чайник, – мамуша схватила большой чайник, расписанный наивными цветами и существами, отдаленно напоминающими пчелоптиц.

– Хоботком ручаюсь, пчелоптицы у бабуш-ш-ш-ши Круль получаются милейш-ш-ш-шими, – в сотый раз прожужжала похвалу волшебной посуде Афи.

– Афи, ты говоришь так всегда, как достаю ее. Что ж, яснее ясного. У самой сердце улыбается. А уж чаек из нее… у-у-у, знатный. Во все уши влетело?! – еще раз удостоверилась мамуша в том, что никто в доме не встал.

Фло нарочно громко поставила чайник на печь. Испуганные пчелоптицы разлетелись с его боков и перенеслись на пузатые кружки, любимые домочадцами, придерживая лапками чуть прихваченные жаром печки нарисованные попки. Чайник, на котором остались только нарисованные цветы, запыхтел.

– Всем пить чай, – разговаривала мамуша непонятно с кем, то ли с Афи, то ли с волшебной посудой бабуши Круль, то ли сама с собой. – Велено было вставать, так нет же, – мамуша ворчала и перемешивала деревянной лопаткой заварку. – Сейчас все у меня и пробудятся, и на поля полетят. Шибче норн полетят. Афи, а ну набирай в хоботок.

Афи залетала во все комнаты, прыскала чаем из хоботка на спящих и мгновенно испарялась. Вслед за этим на кухню повыскакивали по очереди: Фио Габинс из родительской спальни, Фрим из своей комнаты, и самым последним, припрыгивая и запинаясь, сошлепал с лестницы Хомиш.

Взбудораженные домочадцы громыхали, возмущались, махали лапами, пытаясь отомстить виновнице столь недоброго пробуждения. Но поди поймай юрливую норну, поджавшую хоботок и визжащую под потолком между пучками трав!

– Утрите мокрые мордочки, и шибче все на кухню. А ну у меня! – мамуша утихомиривала взбунтовавшуюся ватагу, сквозь смех глядя на всклокоченные волосы и выпученные глаза. Надо сказать, что Фло Габинс – муфлишка строгая, но добрая. Как и положено главной в деревне храмовнице и травнице.

Ей ли не знать, что нужно каждое утро открывать на полях каждый цветок! Самая важная для всех муфлей работа. Не всякий радостецвет сам поднимает тяжелый ярко-желтый бутон и раскрывается для того, чтобы норна нырнула внутрь и стряхнула со своих шерстинок пыльцу радости. Ту пыльцу, которую она тщательно собирала и несла. Ту пыльцу, которую на следующий день радостецвет приумножит внутри своего соцветия и выпустит вверх, в дождевые облака. Это чрезвычайно важно не только для Многомирья, но и для мира людей. Хотя люди даже не ведают об этом. Но какая разница? Главное, что об этом ведают в Многомирье.

– Поели? Шибче на работу, засони! Чего вы сегодня такие, – бередила семью мамуша. – Фио, покажи пример сынушам.

– Фло, что ж за канитель?!– возмущался и потирал живот папуша, пытаясь ухватить еще один оладушек. – Надо непременно перед работой набить брюшко, да посытнее и в спокойствии.

– Во сне вы животы не набили? – возмущалась Фло и суетилась. – Проспали! Хранитель вас не видит! Фрим, чего стоишь? Ты сегодня с папушей. Фио, а ты чего? Бригады уже заждались. Ну не смотри на меня так! В сумке уже все приготовлено – чай бодрости и оладушки. Сегодня они с яблочками.

– С яблочками. То-то я почуял – вкусные как никогда. Хороши с яблочками, – папуша сопел и продолжал копошиться с одеждой. Сегодня он был копошливее обычного, не в пример мамуше. Фло порхала по кухне, накидывая бездонные сумки со снедью на домочадцев, и подбадривала каждого из них. – Как жи ж, – нерасторопно обувался папуша, – напилась, кажись, волшебного чая с утра, вот и бодрая, словно тебе всего пятьдесят лет, а не твои семьдесят три.

– Семьдесят три еще молодость. Я и в сто, да и в сто пятьдесят буду как норна, юркая да сметливая.

Папуша Фио широко улыбнулся, «ойлялякнул» и прихлопнул женушку по юбке. В отличном расположении духа он вышел на задний скотный двор и, припевая: «Флоша-Флошечка моя, что за душка, ой-ля-ля», – накинул на любимую белую каняку синюю упряжь. Гордо вывел со скотного двора. Яркая добротная упряжь каняки бригадира была видной. Он купил ее в позапрошлое белоземье в ярмарочном квартале деревни Сочных Лугов. Долго торговался, но прикупил за две монеты, и с той поры упряжь стала его приметой и особой гордостью.

Деревня Больших пней загудела и закипела работой.

Папуша Фио припевал и поглаживал изредка короткую бородку. Он вел бригады рабочих муфлей, восседая и покачиваясь на своем жеребчике. Стаи рабочих норн летели за ними. Нужно было расставить на каждое поле свой отряд. Дорога была шумливой. Неусидчивые и беспокойные норны в пути делились новостями и сплетнями, которые они насобирали вместе с пыльцой радости. Работники переговаривались, пели или внимательно слушали их болтовню. Иногда новости были такими интересными, что то там, то здесь раздавались цоканья и восклицания: муфли уточняли или дорасспрашивали мелких болтушек.

– Вот это новость! – вдруг раздался очередной возглас. – Вы слыхали?!

– Неужели появились ведмеди? – воскликнул кто-то еще.

– Страх какой! – Откуда между деревнями стали ходить великантеры? – Ведает ли Хранитель? – пронеслось по бригадному строю.

– А ну забыть такие разговоры! – прикрикнул папуша Фио и зыркнул на негодовавших и немного испуганных муфлей. – Что за трекотня?! Если болтать да слушать чепуху всякую, тогда все станут только и делать, что страшиться да в бомбороки падать. Для радостной жизни и времени не останется. А что за жизнь без радости, и что за работа?

Папуша натянул удила, рот каняки открылся, длинная шея немного напряглась, и жеребчик зафырчал, запрокинув голову.

– Фр-р-р! – закричал снова папуша. – Не фырчать! И ты туда же, вслед за норнами и слишком уж языкастыми муфлями.

Каняка выгнулся, встал на дыбы и попытался скинуть наездника.

– А ну тут у меня! – натянул удила туже и легко хлопнул жеребчика по шее папуша Фио, вслед погладил. – Добрый каняка. Хороший каняка. Послушный каняка.

Белый жеребчик присмирел.

– Радостениеводство, – вещал папуша Фио, объезжая пеших муфлей, – не терпит грубости, страха и грусти. Наша работа – выращивать радость, а норнам лишь бы поболтать. Разумно долдоню?

– Разумно! – дружно и громко согласились бригады и приступили к своему обычному, ежедневному, чрезвычайно важному для двух миров труду.

Глава 9. Храм Радости в деревне Больших пней

На площади в этот час не было ни души. Если не считать нескольких слишком уж разошедшихся радованков, что свили гнездо и вывели трех птенцов, да не где-то там, а прямиком на верхушке кривой осины позади храма. Или радованки хотели поведать об этом всем жителям деревни, или учили выводок песням, поди их разбери, но шуму от них было больше, чем обычно. Впрочем, они не мешали храмовой двери.

Дверь спала и даже негромко прихрапывала, когда за круглый оповещеватель взялась лапа Лифона.

Муфель довольно сильно стукнул тяжелым кольцом, и веки закрытых глаз храмовой двери вздрогнули, но не открылись. Лифон снова ухватил тяжелое блестящее кольцо и ударил три раза, проговорив вслух при этом:

– Тук, тук, тук.

Дверь зевнула, медленно открыла глаза и уставилась на муфля.

– Как бы тебя ни величали, о прихожанин, я рада тебя впустить в храм, – торжественно произнесла дверь.

– Тьфу ты, – буркнул себе под нос Лифон и сделал два шага назад.

– Что ты сказал, о прихожанин? – уточнила дверь и снова зевнула.