Целую тебя, мой Пьер

– Давайте я, ваше благородие, – засуетился денщик, пряча взгляд.

– Отставить. Помоги лучше Агафье самовар согреть. А я прогуляться хочу.

Морозный воздух освежил голову, и, вышагивая по первопутку, Пётр ощущал, как тяжесть с души отступает. Может, и к лучшему всё? Зачем ему замужняя женщина? Разве их связь сможет продлиться долго? Ходить или не ходить к дому Полетики? Его не покидало устойчивое предчувствие, что государь сегодня обязательно примет по нему решение, а значит, пошлёт за ним курьера…

Щенок бегал вокруг ног, вынюхивая под снегом следы собратьев, а потом вдруг решил поиграть и вцепился маленькими зубками в сапог Петра. Немного опешив от подобного сюрприза, Ланской замер, а потом стал трепать Голди за уши. Тот крутился как юла и пытался укусить хозяйскую руку. Вдоволь навозившись и довольные друг другом, они пришли домой.

За завтраком Ланской принял окончательное решение.

– Вот что, Фёдор, – строго, как всегда говорил он с денщиком, когда хотел, чтобы тот слушал внимательно, – сегодня мне нужно быть в пять часов возле одного дома…

– Какого? – не выдержал тот.

– Я скажу какого, дослушай! – разозлился Пётр, – твоя обязанность сидеть в это время здесь и ждать нарочного. Если приедет курьер от… государя или из полка, ты сразу бежишь ко мне. Понял?

– Понял, ваше благородие. Так куды бежать-то?

– На Садовую, к дому… капитана Полетики. Но… – Пётр замялся, – я буду стоять напротив, у Гостиного. Понял меня? В дом Полетики заходить не надобно. Ясно?

– Так точно, ваше благородие, – лениво кивнул он.

– Ты чего такой сонный? Небось, опять полночи читал?

– Читал, читал, окаянный, – подала скрипучий голос Агафья, наливавшая чай, – все свечи извёл, ирод. Уж сколько раз ему сказывала – економь, а он… жжёт и жжёт, полуночник…

– Смотри, не проспи у меня, – погрозил Пётр, – а то пойдёшь обратно в полк.

– Не сумлевайтесь, ваша милость, я не подведу.

В полку оказалось много дел. Пётр с удовольствием позанимался в манеже с новобранцами. Потом посидел пару часов над рутинными документами. В полк вдруг приехал брат Павел, и они с приятностью провели обед в обществе друг друга. День катился как обычно, но всё время, где-то глубоко внутри Петра будто невидимые часы отщёлкивали минуты, оставшиеся до свидания. Он говорил, ел, проводил занятия в манеже, а часы тикали и тикали, приближая час, ставший уже ненавистным .

До последней минуты Пётр не мог решить, ехать или нет по столь неприглядному делу, но ровно в четыре тридцать он уверенно оседлал Каурку и отправился на Садовую, раздумывая, куда спрятать лошадь, пока будет стоять в засаде.

У Гостиного двора было ещё людно, но купцы уже постепенно закрывали свои лавки, провожая последних покупателей. Извозчики рядом с лавками ожидали нагруженных товарами горожан, и Ланскому пришло в голову пристроить кобылку возле одного из них.

– Послушай-ка, братец, – обратился Пётр к ближайшему извозчику, – у меня к тебе просьба.

– Слухаю, ваше высокородие, – встрепенулся мужик. – Чего изволите?

– Мне надобно отлучиться ненадолго, без лошади… Посмотришь за кобылкой? Я заплачу за простой, – Ланской пошарил в кармане и нашёл пятак.

– Давайте повод, ваша милость, – с готовностью наклонился к нему извозчик.

Ланской легко спрыгнул с Каурки и сунул повод мужику.

– Здесь будь, чтобы я тебя не искал.

– Слушаюсь, ваше высокородие.

С бьющимся сердцем Пётр быстрым шагом пошёл в сторону дома Полетики, одновременно опасаясь, что опоздал. На другой стороне улице лавка бакалейщика уже была закрыта. Пётр, как настоящий сыщик, встал около неё, спрятавшись за небольшую колонну, и стал ждать.

На Думской башне часы пробили пять часов, и тут же показалась одинокая пролётка. Извозчик ехал с мучительной неспешностью, а Ланской всё пытался разглядеть седока, досадуя на сгустившиеся сумерки. И всё-таки он узнал Дантеса, отчасти по росту и римскому профилю, но скорее, оттого что ждал его. Тот вышел из коляски и позвонил в дом Идалии.

Вот и всё… Если барон задержится на какое-то время, то можно больше ничего не выяснять.

Ноги и руки Ланского похолодели. Ему безумно, до дрожи в груди, до темноты в глазах было жалко и своего времени, и своих чувств, так пошло попранных, будто он играл роль в дешёвой пьесе… Однако дверь тут же открылась и… из неё выскочила Идалия. Как? Она вышла, а Дантес, значит, приехал не к ней?

Кликнув того же лихача, который словно её поджидал, Идалия вскочила в коляску и куда-то помчалась. Ланской ничего не понимал и в задумчивости продолжал наблюдать. Ждать пришлось недолго. К дому Полетики подъехал ещё один экипаж, из которого вышла дама. То, что это была не Идалия, Ланской понял сразу – слишком высокая… Но рассмотреть незнакомку он не успел – сумерки сменились почти полной темнотой. Единственное, что Пётр разглядел – дама была в плотной вуали.

– Ваше высокоблагородие, – вдруг услышал он за спиной шёпот Федьки.

– Тьфу ты, чёрт, – сплюнул Пётр, оборачиваясь, – напугал. Курьер был?

– Да, Пётр Петрович, вот письмо велел передать.

Денщик подал плотно запечатанный конверт с печатью канцелярии Его величества. Вот оно – наказание… Но как ни странно, волнения в душе Петра почти не было, словно переживания за свою любовь и радость, что не нужно от неё отказываться, пересилили неприятность, скрывавшуюся в этом пакете.

Он перешёл дорогу, чтобы идти за Кауркой, как дверь дома Полетики снова распахнулась, и оттуда выбежала та самая таинственная дама. За ней, как ошпаренный, выскочил Дантес. Широкий чёрный салоп не позволял разглядеть фигуру женщины, Ланской только успел отметить её высокий рост. Она быстро поймала лихача и уехала. А Пётр чуть не столкнулся нос к носу с молодым Геккерном, разглядев на его лице досаду, и тайно позлорадствовал, что свидание не увенчалось успехом – уж слишком коротким оно было.

Всё-таки странная история и непонятно, зачем Идалия это всё устроила? Ланской не находил ответа.

Однако вскоре его захватили другие мысли и другие хлопоты – государь отправлял его в Малороссию для наблюдения за рекрутским набором. Ехать нужно было завтра и, скорее всего, надолго, очень надолго.

Глава восьмая

Вот и кончилось её недолгое замужество. А вместе с ним и счастье… Будет ли в её жизни ещё радость?

Под мерное покачивание кареты, везущей их большую семью в Полотняный завод, текли и текли слёзы под вуалью, которую Наталья опустила на лицо, чтобы не пугать своим грустным видом детишек. Ехали они без кормильца, без мужа и отца, из холодного, не принявшего её Петербурга, в поместье, где она должна будет утешиться и начать новую жизнь. Только какая будет эта жизнь без Саши?

Няня Прасковья, вздыхая и чуть укоризненно глядя на неё, занимала старшеньких Марию, Сашу и Гришу чтением папиной сказки, а самую младшую – грудную Наташеньку – держала на руках сестра, Александра Николаевна, которая тоже сердилась на слёзы Натальи.

– Сколько можно плакать, Таша? Все слёзы выплакала. Дети уже забыли лицо матери – всё прячешься под вуаль. Так недолго малышей заиками сделать.

Наталья ничего не ответила, но, быстро вытерев глаза, послушно подняла вуаль и нежным взглядом обвела детей. Каждый из них что-то взял от папы, и теперь Наталья с жадностью в них искала знакомые, любимые черты мужа.

Старшенькая Мария внешне и внутренне была похожа на Александра. Не удивительно – говорят, на кого больше всех смотрит женщина во время вынашивания ребёнка, на того он и будет похож. На себя Наталья не очень любила смотреть в зеркало, зато Саша для неё был свет в окне. Вот и родилась девочка – копия папа. Саша был и доволен, и раздосадован. Себя он не считал красивым, внешность свою называл арапской. Но Машенька всё-таки стала его любимицей – такая же живая, проказливая, со звонким голоском, несущим радость, словно колокольчик в степи. Сейчас вытянулась и стала больше походить на неё, на Наталью…

Рыжеватые кудряшки трёхлетнего Сашеньки, его голубые глаза смотрели на неё отцовским нежным взглядом, и сердце Натальи таяло от воспоминаний лучших минут их жизни.

Гришенька, их третий сынок, – кареглазый, чёрненький, кудрявый. Ему ещё не исполнилось и двух лет, однако было заметно, что нравом он застенчивый и тихий. Наталья оглядывала малышей по очереди и, чтобы опять не заплакать, прислушалась к бормотанью няни.

– У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том… – мягким, таинственным голосом выводила Прасковья.

– Няня, а что такое лу…молье? – картаво спросил Сашенька.

– Лукоморье, дитятко… Место заповедное, где растёт большое-большое дерево, волшебное. Верхушка его в небо ведёт, а корни в преисподнюю упираются. Во как…

Да, после смерти Саши ей показалось, что она побывала в преисподней. Невозможно было видеть его подвижное лицо застывшим, а глаза – такие умные, выражавшие тысячу эмоций одновременно – закрытыми. Открой, открой глаза, родной мой Сашенька – просила, умоляла она, стоя на коленях рядом с любимым. Но он уже был не с ней, не в этом мире, лучшем, чем этот… А Наталья будто спустилась в ад – её ломало и корёжило, судороги не давали спать, выгибая её тело так, как она бы ни за что не смогла бы согнуться сама.