Моральные фреймы политических идеологий

Затем эти положения были применены к анализу русской власти в ее монархической, советской и современной формах [Макаренко, 1998], а также проанализированы политические идеологии либерализма, консерватизма, марксизма, социализма, феминизма, экологизма, коммунитаризма, национализма и анархизма. При этом показано, что ни одна из современных идеологий не дает окончательных ответов ни на вопросы сегодняшнего дня, ни на мировоззренческие поиски. Каждая идеология содержит недоказанные посылки, сомнительные аргументы, неразрешенные проблемы и двусмысленные ответы. Все идеологии стремятся упорядочить мир и место человека в нем. Все предлагают банальную истину: «Где посадят, там и сиди». Сидеть сиднем можно в девяти главных идеологических резервациях. Если же комбинировать посылки, аргументы, проблемы и ответы с потребностями политической конъюнктуры, то возрастает число идеологических гибридов. Однако любое стремление к окончательному порядку заканчивается крахом идеологии. Любая идеология имеет смысл лишь в том случае, если толкает каждого индивида установить свой порядок во всех существующих и мыслимых правилах, канонах и каталогах.

Каждый может сделать выбор в пользу одной или нескольких идеологий, а может отбросить их все. Ведь сама идеологема выбора базируется на недоказанных посылках и сомнительных аргументах. Если на свой страх и риск выбор все же будет сделан, возникает следующий вопрос: способен ли я с помощью слова, дела, творческих усилий и даже жизни быть последовательным и бескопромиссным в одобрении или отрицании конкретной идеологии или всех вместе взятых? Ведь компромиссы ведут к вырождению не только идеологии, но и человека [Макаренко, 2000, с. 457–458][58 - О деморализующем влиянии компромиссов на личность см.: Фаге, 2005.].

Теперь конкретизируем эти выводы применительно к названию данной главы. В начале ХХ века в мире существовало 65 государств, в конце ХХ века более 240 государств. За сто лет их число возросло вчетверо. Значит, значительно увеличилась сфера применения принципа «Хороша или плоха, но это моя страна». Каждая из стран имеет писаное и неписаное право на сочинение и реализацию своего варианта политической идеологии для обоснования внутренней и международной политики. Но каждый человек лучше знает свою страну. Поэтому приведем примеры из истории России.

В массовом сознании, публицистике и научной литературе распространен шаблон: в отличие от западного индивидуализма Россия выработала коллективизм[59 - Литература такого рода громадна. Показательной может считаться работа: Ахиезер, 1998. См. также: Ермаков, Ким, Михайлова и др., 2004; Хоскинг, 2003 и др.]. Однако А. Г. Бесов показал, что коллективизм, благоденствие, безопасность, тишина, спокойствие, порядок, благочиние были не столько реальными, сколько декларированными (официальными) моральными нормами. Эти нормы закреплялись в законах Российской империи XIX века и привели к важным последствиям: приоритету моральных норм над официальной идеологией «православия – самодержавия – народности», религиозной морали – над экономикой, обязанностей – над правами, исполнительной власти – над законом, исключению прибыли и конкуренции, тотальной бюрократизация экономики (любой казенный завод тратил 40 % всех расходов на содержание управленческого аппарата) и блокировке экономического развития [Бесов, 2005].

Кроме того, уже в начале XIX века в процессах внутренней колонизации страны интересы Русской православной церкви переплелись с действиями армии и полиции [Эткинд, 2001]. На этой основе возникли имперские внешнеполитические идеологии России [Схиммелпеннинк ван дер Ойе, 2001]. Если понимать идеологию как систему идей о политике, обществе, поведении класса (группы), которая оправдывает действия государственного аппарата, то русская дипломатия в Азии ориентировалась на несколько идеологий.

Конкистадорский империализм – руководство Российской империи рассматривало Азию как объект завоевания ради завоевания. Наиболее последовательным приверженцем этой идеи был Н. М. Пржевальский. Свои изыскания в Центральной Азии он считал «научной рекогносцировкой», предлагая повторить в этом регионе подвиги Кортеса с деньгами в кармане, штуцером в одной руке и нагайкой в другой руке, присоединить Монголию, Синьцзян и Тибет, воспользовавшись слабостью Китая [Пржевальский, 1958, с. 177; см. также: с. 109, 248][60 - Например, при описании первого путешествия в Центральной Азии Пржевальский приводит такой эпизод. При встрече с местным князем тот начал расспрашивать о России: «Какая у нас религия, как обрабатывают землю, как делают стеариновые свечи, как ездят по железным дорогам и, наконец, каким образом снимают фотографические портреты. „Правда ли, – спросил князь, – что для этого в машину кладут жидкость человеческих глаз? Для такой цели, – продолжал он, – миссионеры в Тянь-дзине выкалывали глаза детям, которых брали к себе на воспитание; за это народ возмутился и умертвил всех этих миссионеров…”». Поэтому местное население резонно подозревало русского путешественника в тайных целях путешествия, определяя всех европейцев без различия наций как «заморских дьяволов». В свою очередь Пржевальский сообщал, что местное население крестится исключительно из-за материальных выгод, а «…репутация хорошего стрелка производит на азиатцев чарующее впечатление» [Пржевальский, 1958, с. 177, 96].].

Восточничество – вариант славянофильской идеологии, в котором подчеркивалось азиатское наследие России. Идеологом этого движения был князь Э. Э. Ухтомский. Он считал, что два века владычества монголов сблизили Россию с Востоком. Русская душа ориенталистична, отторгает грубый материализм и одобряет автократическую власть. Русский царь – это современный хан. Ухтомский предлагал воссоединить Россию с Китаем, поскольку Восток является слабым, отсталым и зависимым, а Запад воплощает зло республиканизма, атеизма и революции; отвергал военные средства, полагая, что народы Азии сами тянутся к династии Романовых (в Азии для России нет границ, кроме необъятного синего моря); призывал к неограниченной экспансии России на Восток ради единства России с Востоком перед лицом Запада. Эта идеология ушла под воду вслед за Балтийским флотом в Цусиме. Но после революции она возродилась в закордонном «евразийстве», которое затем перекочевало в Россию и сегодня благоденствует в нашей стране.

Мирное проникновение – рост влияния России на Востоке мирными экономическими средствами. Главным идеологом был С. Ю. Витте, который навязывал свое мнение силой и определял политику Петербурга в Азии. Его идею экономики как движущей силы внешней политики возродил В. И. Ленин после 1917 года. Сегодня та же идея пропагандируется русскими либералами.

Имперское видение военного министра А. Н. Куропаткина – по его мнению, империи должны заниматься не столько завоеваниями, сколько самозащитой. Аннексия чужих территорий не исключалась, но только ради укрепления границы против потенциальных нападений со стороны соседей. Он объединил в своей концепции европейские представления о противостоянии рас, культурный пессимизм и социальный дарвинизм с традиционной идеологией пограничья. Предупреждал о «желтой опасности» (трактовку которой тоже позаимствовал на Западе), сближая расу и религию. Он предлагал в ХХ веке создать «…союз народов белой расы против народов желтой расы и чернокожих. Деление на эти две группы будет близко отвечать и делению на две группы по религиозным верованиям. В одном лагере будут христиане, в другом язычники. По причинам религиозным и политическим, особенно если столкновение белой и желтой рас ознаменуется первоначально успехами желтолицых, магометане могут соединиться с язычниками, чтобы общими усилиями свергнуть иго белолицых христиан. Тогда на каждого христианина будет приходиться два врага не христианина» [Куропаткин, 2003, с. 351]. Эта идеология сегодня тоже воспроизводится в публикациях об угрозе «исламского фактора».

Итак, достаточно прочесть первую попавшуюся сотню публицистических или «научных» статей или книг по проблемам идеологии современной России, чтобы убедиться: перечисленные идеи до сих пор определяют российское сознание и политику[61 - Показательной может быть книга: Шапталов Б. Русская экспансия: бей первым или погибнешь! [Шапталов, 2005]. Заглавие говорит само за себя. Автор считает главными врагами России азиатов (Кавказ, Азия) и маргиналов [Там же, с. 349–401]. Под маргиналами он имеет в виду лиц с разными отклонениями генетического, психического и прочего характера. В этом контексте он ссылается на «подпольного человека» Ф. Достоевского и опыт Гитлера по уничтожению всех групп лиц с девиациями [Там же, с. 376–401].]. Естественно, что внешняя политика воплощает элементы разных идеологий в зависимости от личных пристрастий, конъюнктуры и изменения политического курса. Отсюда следует, что внутренняя и внешняя политика не сводится к одной идеологии.

Как подчеркивал Г. П. Федотов, «…народы – по крайней мере в наше время – живут не разумом, а страстями. Они предпочитают резню и голод под собственными флагами» [Федотов, 1992, с. 322]. Действительно, на протяжении ХХ века резня и голод шли параллельно с ростом числа государств, которые способствовали развитию экономической эксплуатации, идеологической манипуляции и тотальной бюрократизации общества и политики.

Возникли и новые явления. Например, приватизация государственных функций по применению военной силы [Балуев, 2004]. Для многих бывших колоний суверенитет являлся удобной юридической фикцией. Логика холодной войны требовала от сверхдержав массированной военной помощи этим государствам, что позволяло им выживать даже при отсутствии внутренней легитимности. После окончания холодной войны и прекращения военной помощи со стороны метрополий многие бывшие колонии обратились к услугам частных подрядчиков для борьбы с повстанцами, которые могут обладать современным оружием, но не имеют профессиональных навыков, дисциплины и организации. Основные недостатки частных военных формирований состоят в следующем: стремясь к прибыли, они не соблюдают правила ведения боевых действий и ведут их с крайней жестокостью; использование наемников затягивает конфликты и не приводит к желаемым результатам, поскольку частные формирования получают больше денег, чем государственные военные формирования; частные формирования ведут боевые действия независимо от потерь.

Использование частных вооруженных формирований в вооруженных конфликтах и в мировой практике – устойчивая и долгосрочная тенденция. Это ведет к ряду одновременно положительных и отрицательных последствий для системы международной безопасности: по мере развития приватизированной военной индустрии акторы международных отношений могут пользоваться возможностями всего военного спектра – от отрядов коммандос до боевых самолетов; неограниченный доступ к военным услугам увеличивает влияние негосударственных групп; частные военные компании могут использоваться как для поддержки интересов государства, так и против них; любая группа внутри слабого государства может получить военные возможности и снижать пределы для создания угроз статус-кво; старые концепции баланса сил потеряли свою аналитическую ценность; использование таких подрядчиков доступно не только государствам.

Указанная тенденция необратима и связана с изменениями в системе международной безопасности и международных отношений. Она приводит к трансформации роли государства в этой системе. Деятельность частных военных формирований пока не регулируется ни какими-либо системами морали (в том числе военной), ни корпоративным и действующим международным правом.

Все перечисленные тенденции требуют всестороннего осмысления, в том числе с точки зрения морали. Для реализации этой цели нами разрабатывается политическая концептология. Она базируется на использовании аналитической политической философии в качестве главного метода исследования. Особенно важной является идея о сущностной спорности (оспариваемости) всех моральных, политических и идеологических концептов [Ледяев, 2001]. Политическая концептология основана также на выводах наших исследований государственного аппарата, русской власти и главных идеологий современности. Один из таких выводов – квалификация государственной власти и политики как сферы воплощенного абсурда. Политические идеологии мы понимаем в традиции Макса Вебера – как определенную целостность экономики, морали и политики, направленную на достижение более или менее трансцендентных и надындивидуальных целей. Эта целостность может выступать как производная от традиционализма (при котором традиция считается конституирующим элементом социального бытия), экономикоцентризма (при котором конституирующей полагается экономика), кратоцентризма (при котором власть рассматривается как определяющее начало) и идеократии (когда главной считается определенная система идей, направленная на достижение более или менее отдаленных целей – от Царства Божьего до коммунизма или большой зарплаты, личного здоровья и бесконечной жизни) [Макаренко, 2002, 2005, 2011]. В любом случае эту фактическую или вымышленную производность можно рассматривать как легитимацию абсурда. Для дальнейшего обоснования этого вывода приведем новые теоретические и эмпирические аргументы.

Теория абсурда

Представление об абсурдности бытия обычно связывают с экзистенциалистской традицией философии ХХ века. Однако на протяжении последних двадцати лет произошла универсализация абсурда. Не так давно вышла на русском языке первая коллективная монография на эту тему [Абсурд и вокруг, 2004]. Теория абсурда включает разработку методологических проблем: абсурд и общество; репрезентация абсурда в визуальных искусствах; грамматика абсурда; абсурд в науке; абсурд и философская мысль; абсурд и мистическая мысль; абсурд в фольклоре; абсурд на исходе ХХ века. Из этой проблематики отметим несколько выводов, существенных для дальнейшего изложения.

Понятие абсурда происходит из контаминации латинских слов absonus (какофонический) и surdus (глухой). Начиная с Античности, понятие абсурда выступало в трояком значении: эстетической категории, выражающей отрицательные свойства мира; логического абсурда – отрицание логики как центрального компонента рациональности; метафизического абсурда – выход за пределы разума как такового. На рубеже XIX–ХХ веков Ницше и Шестов квалифицировали абсурд как реакцию на ситуацию отчуждения индивидов, порожденной острыми противоречиями между интересами индивида и условиями его существования, утратой жизненного смысла. У экзистенциалистов абсурд есть индекс разлада человеческого существования с бытием (Хайдеггер, Камю, Сартр). Понятие абсурда вневременно, возникает по мере зарождения теоретической мысли и присутствует в различных культурных феноменах, от античности до постмодернизма.

Абсурд – это констатация смыслового, логического, бытийного и языкового бессилия обнаружить организующее начало в окружающем мире. Абсурд как предвестник конца света и вселенского хаоса связан с кризисом культуры и проблемой интерпретации данного кризиса. Актуализация феномена абсурда в современном обществе происходит под влиянием феминизма, исходный постулат которого гласит: господствующей культурной схемой сегодня стала мужская идеология и ее составляющие (логика, рационализм, упорядоченность мысли).

В славянских странах абсурд обращен к природе конкретной личности, к ее мифологическому сознанию, а не к социальным или политическим связям. Семантически абсурд близок словам абракадабра, бред, бессмыслица, вздор, заумь, нонсенс, чепуха, чушь. В таком понимании абсурд есть явление, развившееся на почве восточного христианства, где уже с эпохи Византии была известна традиция апофатического богословия. Религиозно-богословская традиция Византии подготовила предпосылки для абсурдного творчества в русской культуре и литературе (творчество Д. Хармса и обериутов). Она противостоит рационалистическому систематизму и допускает много парадоксов и противоречий. В целом абсурд как мировоззрение и элемент поэтики охватил все сферы культуры ХХ века (литература, философия, наука, искусство, язык).

В настоящее время абсурд рассматривается как междискурсивный универсальный транскультурный феномен, характерный для Запада и России [Абсурд и вокруг, с. 5–59]. Но в общей теории абсурда тема абсурда в морали, политике и политических идеологиях еще не разработана. Обходит эту тему и Б. Н. Капустин в своих работах [Капустин, 2004].

Для движения в этом направлении можно опереться на общие положения теории абсурда: советское общество есть абсурдная социальность, технологическая цивилизация есть цивилизация экзистенциального абсурда, а абсурдность постсоветской реальности уже проиллюстрирована на примере России и Украины, у которых много общих абсурдных свойств.

В той и другой стране развертывается драма перекрестка, на котором трудно обрести свой путь. Постоянное обращение «назад к истории» и стремление к самоутверждению рождают новые химеры. Повседневная жизнь не поддается логическому анализу и существует цепь абсурдных фантасмагорий. История в обеих странах стала объектом идеологических манипуляций. Поэтому для каждого гражданина России и Украины крайне важно приобрести опыт недоверия к реальности, включая политику и политическую идеологию. Основная максима человеческого существования «Быть или не быть в мире» в обеих странах заменяется новой максимой «Быть или не быть показанным в прямом эфире». В конечном счете сходство России и Украины состоит в том, что страна репрезентируется как коллективная несчастная женщина, территория всеобщего предательства и современная постколониальность [Абсурд и вокруг, 2004, с. 167–177].

Указанные характеристики обеих стран можно рассматривать одновременно как моральные и политические[62 - Проблема различия между политикой России и Украины здесь не рассматривается из-за недостатка места. См. об этом: [Пастухов, 2010].]. С этой точки зрения для политической концептологии важны те литературные и публицистическо-журналистские тексты, в которых фиксируется всеобщая абсурдность постсоветского бытия. Приведем пример.

В цитируемом издании уже осуществлен анализ творчества В. Пелевина в контексте абсурда[63 - Речь идет об изучении творчества В. Пелевина в контексте общих идей: диалогика абсурда; смысл и значение, нонсенс и абсурд; в христианстве абсурд приобретает социальную ценность; смысл и интеркультура (на раннем этапе абсурдными считались особенности других культур; в эпоху Просвещения на место представления об иерархии культур приходит постулат равнозначности культур в постижении смысла; абсурд как противоречие универсальному смыслу может характеризовать любую, даже высокоразвитую культуру; концепт Бога – образец того, что происходит с другими понятиями; абсурд показывает свободу человека от семиотических систем); соотношение понятий абсурда и нонсенса видно из определений: абсурд связан с глубинными структурами человеческой личности; не поддающийся общему определению человек попадает в распоряжение произвольного нонсенса [Абсурд и вокруг, 2004, с. 349–362].]. На этой основе сформулированы выводы, значимые и для политической концептологии. Если для Камю абсурд – неизбежная судьба человека в мире, то для Пелевина утверждение такой логики – дело философии, которую надо критиковать и дезавуировать; в корне пелевинского недоверия к философии лежит неприятие любых философских концепций; в отличие от сакрального абсурда в христианстве у Пелевина абсурд есть неизменное свойство повседневного мира (линия сборки водородных бомб квалифицируется как «цех плюшевой игрушки средней мягкости»); Пелевин квалифицирует вся русскую культуру как подлог, который художник должен раскрыть по принципу «клин клином вышибают»; абсурд свойствен естественному, а не сверхъестественному; абсурд отрицает любую попытку утверждения единства смысла в межкультурной коммуникации путем абсолютизации одной из культур или отстаивания универсальной семиотической системы; каждая культура пока еще не может выявить собственную абсурдность [Абсурд и вокруг, 2004, с. 362–369].