В стране «Тысячи и одной ночи»

Спустя пять дней я уже стоял на огромной центральной площади Марракеша. Ее название, Джемма аль-Фна, переводится как «место казни». Сразу за площадью начиналась старая часть города – медина: лабиринт узких крытых улочек, по обеим сторонам которых словно соты в улье лепились лавки. А в лавках чего только не было: и медные лампы, и пестрые, как узоры в калейдоскопе, шелка, и ковры, и специи, и ароматические масла, и сласти, даже сушеные хамелеоны для колдовских ритуалов… На улочках медины царил полумрак, площадь же заливали потоки солнечного света. Лишь отчаянные смельчаки да безумцы оставались под палящими лучами. Они сидели на корточках и шепотом переговаривались, чего-то ожидая.

Я заметил нескольких музыкантов-гнауа, потомков чернокожих рабов с юга Сахары – в темно-синих джеллабах и украшенных раковинами-каури шапочках. Рядом устроился странствующий зубодер с жестяной коробкой, в коробке – выдранные им зубы. И еще – знахари всех мастей, торговавшие снадобьями от всех болезней, страусиными яйцами и тощими бурыми хомячками, связанными бечевкой.

Пересекая площадь, я обходил лужицы расплавленного на жаре битума: как посреди такого пекла мог возникнуть цветущий город? Мне вспомнились слова Османа о том, что я слеп и страны толком не видел.

Вдруг я заметил краем глаза, как к центру площади ведут старого осла с седой мордой и белым, причудливой формы пятном на крупе.

Погонщик накинул капюшон запыленной джеллабы на голову, намотал поводья на руку и изо всех сил тянул осла вперед. В конце концов тот ступил в лужицу битума. Копыта почернели и стали липкими. Животное насторожилось, низко опустило голову. Погонщик ладонью надавил ослу на лоб, не давая ему двигаться дальше. Затем переплел пальцы, будто разминаясь, наклонился и с натугой взвалил осла себе на спину.

Осел бешено взревел – эхо разнесло рев над площадью.

Я живу посреди городских трущоб, так что к ослиным крикам мне не привыкать. Но истошный рев этого осла поднял бы и мертвого. Погонщика с ослом тут же обступили туристы, знахари, торговцы апельсиновым соком, мелкие воришки и жители Атласских гор, пришедшие в город на день. Мною завладело любопытство, я стал протискиваться через толпу. Осел дико озирался со спины погонщика, чья джеллаба вся потемнела от пота.

– Что происходит?

– Сейчас он начнет, – сказал кто-то.

– Что начнет?

– Рассказывать притчу.

Укладывая детей спать, я всегда читал им сказку, а сам при этом поглядывал на них. В их глазах неизменно светился интерес – выходит, волшебство действует. Некоторые из этих сказок я и мои сестры слышали еще от отца – он оставил нам рукопись, которую по моей просьбе назвал «Расскажи мне сказку». В детстве отец часто рассказывал нам сказки по мотивам древних арабских притч. После его смерти многие из этих сказок были изданы отдельными иллюстрированными книгами.

– В нашей семье из поколения в поколение рассказывали сказки, истории, притчи… – шептал нам отец перед сном. – Помните об этом. Это наш дар. Берегите его, а он убережет вас.

В своих многочисленных книгах отец познакомил западных читателей с сотнями поучительных историй, многие из них я читаю детям на ночь. Истории эти пошли от суфиев – братства мудрецов, известного не только в мусульманском мире, но и за его пределами. По мнению самих суфиев, их знание много старше ислама и доступно любому, кто дорос до него. Желая донести те или иные мысли, суфий облекал их в форму доступного для восприятия слушателей рассказа. Персику, например, тоже нужна вкусная мякоть, чтобы из спрятанной под ней косточки однажды выросло дерево.

Вернувшись из Марракеша домой, я застал прислугу столпившейся у входной двери – они возбужденно переговаривались. Едва завидев в конце улицы мой старенький дребезжащий «джип», все как в рот воды набрали. Медведь прислонился к двери и широко расставил руки, будто прикрывая что-то спиной.

Я вышел из машины и поинтересовался, что тут у них происходит.

Осман уставился в пол, покачивая головой из стороны в сторону.

– Ничего, месье Тахир, – ответил он. – Ровным счетом ничего.

Служанка Зохра всплеснула руками и поправила платок на голове. Она была женщиной волевой и могла нагнать страху на нерешительных мужчин. Мы бы давно уволили ее, но ни у меня, ни у Рашаны не хватало духу.

– Он все врет, – спокойно заявила Зохра. – Трус, вот и врет.

– Он боится, – сказал Хамза. – Да и не только он, нам всем страшно.

– Боитесь? Чего?

Медведь неохотно отошел в сторону: я увидел начертанные мелом на входной двери геометрические фигуры и цифры.

– Опять детские шалости, – сказал я. – Соседские мальчишки балуются, только и всего.

Хамза вытер испарину со лба.

– Никакие это не детские шалости, – сказал он, – это…

– Что же?

Все, как один, сглотнули и замолчали.

– Так чья это писанина?

– Сехуры, – сказал Осман, – колдуньи.

Раз в неделю я навещал могилу Хишама Харасса, похороненного на южном склоне холма на окраине Касабланки. Садился в траву возле надгробного камня, слушал далекие крики чаек и рассказывал Хишаму обо всем, что произошло за неделю.

В Марокко друзей у меня хватало, но всем им было далеко до Хишама, человека исключительной мудрости. Лачуга Хишама стояла посреди трущоб, на задворках небольшой беленой мечети. Хишам был страстным коллекционером – он собирал почтовые марки. Время от времени я заглядывал к нему пообщаться и приносил гашеные марки. Мы говорили почти обо всем, как закадычные друзья. Было в этом что-то волшебное.

И вот сердечный приступ, и Хишама не стало. Его жена уехала из города, забрав с собой хромую собаку. На душе у меня стало пусто. Я вспоминал рассказанные другом притчи и представлял, как маленький Хишам сидит на коленях у своей бабушки и слушает. Ничто не занимало его так, как притчи. Он был талантливым рассказчиком, овладев этим искусством в совершенстве. Однажды Хишам сказал: сказитель, приводящий в движение души слушателей, сродни кукловоду – оба добиваются желаемого едва заметными движениями. В жизни он опирался на незыблемые ценности, усвоенные, по его словам, из бабушкиных притч. Хишаму больше нравилось живое общение, он с неизменным презрением отзывался о телевизионных сериалах.

Однажды воскресным летним днем я отправился на могилу друга, захватив с собой Тимура. Жара стояла невыносимая. Пока мы взбирались по крутому склону, все взмокли. Тимур капризничал и просился на руки – ему было жарко.

Я глянул наверх: далеко ли еще? И заметил у могилы Хишама коленопреклоненного мужчину. Он был в черной джеллабе из дорогой ткани, с капюшоном на голове; соединив ладони перед собой, мужчина молился.

Мне это показалось удивительным – раньше я никого не видел у могилы Хишама. Тот не раз говорил: друзей у него нет, а родителей своих он не помнит – маленьким ребенком его отдали торговцу утилем.

Заканчивая молитву, незнакомец провел ладонями по лицу и обернулся.

– Ас-саламу ‘алейкум, – сдержанно приветствовал он нас. – Мир вам.

И вот мы втроем сидим у могилы и слушаем крики чаек. Тимур просил сводить его к морю – поплавать, но я оставлял его просьбы без внимания.

Незнакомец помолчал немного, а потом спросил: откуда я знал Хишама? Я рассказал, что раз в неделю мы встречались и вели беседы, своеобразной платой за которые были мои почтовые марки.

– Хишам был очень мудрым человеком, – сказал незнакомец.

Я согласно кивнул. И в свою очередь спросил: откуда он знал Хишама? Ведь он не здешний? Что-то не припомню, чтобы мы раньше виделись.

Незнакомец в задумчивости оперся подбородком о руки с переплетенными в замок пальцами.

– Я обязан Хишаму всем, что у меня есть, – сказал он и умолк.

Я было собирался уже спросить, каким образом, когда он продолжил:

– Двадцать лет назад я был наркоманом – все в моей жизни вращалось вокруг кифа, гашиша. Целыми днями я курил, а ночами шатался по улицам, высматривая незапертое. Забирался в дом и тащил, что мог. Грабил и зажиточных людей, и бедняков, а добычу сбывал, покупая на вырученное киф.

– Но вы совсем не похожи на наркомана, – возразил я.

– Так и есть. А все благодаря тому, кто покоится в этой могиле.

– Что же произошло?

– Однажды, – продолжил незнакомец, – я угнал машину и отправился в Эль-Джадиду. Незадолго до этого я подслушал разговор двух воров: один говорил другому, что в Эль-Джадиде есть чем поживиться. Как только стемнело, я вышел на едва освещенную улицу жилого квартала и стал высматривать окна. Долго искать не пришлось. Одно окно показалось удобным, под ним даже стоял стул. Сейчас мне порой кажется, будто хозяин дома ждал меня.