Воровка

– Ладно, это странно.

– Спасибо! – сказала она. А затем снова стала серьезной. – Мама любила меня вопреки всему.

Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.

– Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. – Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. – У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.

Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.

– Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»

Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.

– Я бы с радостью поменялась с ней местами.

Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.

Ее боль была зазубренной – невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.

В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.

Я влюбился.

Сильно.

На всю эту жизнь и, возможно, на следующую.

Я хотел ее – полностью, каждую грань ее упрямого, воинственного, язвительного сердца.

Спустя несколько месяцев после того вечера я впервые признался ей в любви. Я любил ее уже очень давно, но знал, что она не готова была это услышать. В тот же миг, когда слова сорвались с моих губ, она посмотрела на меня так, будто отдала бы все, лишь бы собственными руками запихнуть их обратно. Вспыхнула, задышала раздраженно. Она не могла произнести вслух то же самое. Я был разочарован, но не удивлен. Она любила меня, но я хотел услышать это от нее. Чем сильнее она отталкивала меня, тем упорнее я сражался, чтобы смести воздвигнутые ею стены. И порой давил слишком сильно… как тогда, в походе. Я старался доказать ей, что она не так независима, как о себе думает. Хотел показать ей, что это естественно – быть уязвимой и хотеть меня. Для такого человека, как Оливия, секс – отражение эмоций. Она притворялась, будто секс неважен и что она могла иметь здоровые отношения без него. Но тело было ее разменной монетой. Чем дольше она удерживала себя от секса, тем дольше она контролировала ситуацию.

Заходя в ее палатку, я четко намеревался лишить ее контроля.

– Ты хозяйка собственного тела, так?

Она с вызовом приподняла подбородок:

– Да.

– Тогда у тебя не должно быть проблем с тем, чтобы им управлять.

В ее взгляде плескалась неуверенность, когда я начал приближаться к ней. Раз уж ей хотелось играть в игры, я собирался играть жестко. Она больше не была на своем собственном поле. Последний год я перебарывал каждое свое желание, каждую свою потребность. А нуждался я лишь в трех словах. В трех словах, которые она никак не могла произнести и теперь должна была поплатиться за это.

Она попыталась ускользнуть прочь, но я схватил ее за запястье и привлек к себе.

Я владел собой на протяжении года, и теперь самоконтроль опасно балансировал на краю обрыва. Я позволил ему раскачиваться над бездной несколько мгновений, прежде чем собственноручно столкнул его и поцеловал ее. Так, как поцеловал бы опытную, искушенную девушку. Так же, как тогда, в бассейне, когда не подозревал, насколько она сломана. Она откликнулась трепетнее, чем можно было предположить. Как будто ждала, что я поцелую ее именно так. Несколько раз она попыталась оттолкнуть меня, но вполсилы и даже тогда не переставала целовать меня в ответ. Она вела битву сама с собой, и я решил помочь ей. Разорвал ее тонкую футболку, от шеи до самого низа – та разошлась, как бумага. Ее рот чуть приоткрылся, когда я стянул с нее оставшиеся никчемные куски ткани и швырнул их прочь, а затем снова притянул ее к себе, целуя, пока не нашел застежку на бюстгальтере и не стащил и его тоже. Теперь она прижималась ко мне, кожа к коже. Я сдернул с нее брюки, и она застонала, так и не отстраняясь от моего рта, словно я сделал и лучшее, и худшее из того, что только мог сделать.

Она дышала тяжело, ртом к моему рту, и, господи, как же я был возбужден. Я немного снизил темп. Хотелось не торопясь, медленно целовать ее там, где она не позволяла прежде: грудь, внутренняя сторона бедер, россыпь родинок на спине.

Над ключицей, там, где ее шея плавно переходила в линию плеч, было особенно чувствительное место. Она вздохнула от удовольствия, и, насладившись звуком, я приник к ней ртом. Стоило мне коснуться ее идеальных сосков, как она прильнула ко мне, словно похоть лишила ее сил и она не могла устоять на ногах. Я мягко уложил ее на пол и спустился к ней, своим телом против ее тела. Втянул ее сосок в рот, позволяя руке скользнуть на внутреннюю сторону ее бедра – на ней было черное кружевное белье, подчеркивающее белизну кожи, – и остановился там, где ее бедра соединялись друг с другом. Я хотел, чтобы она хотела этого. Пальцем провел вдоль кружева, так что она вздрогнула, изогнувшись подо мной. Интересно, касался ли ее кто-то прежде – здесь, вот так. Контролировать себя было практически невозможно. Я вдохнул запах, исходящий от ее волос, – аромат свежевыстиранных простыней.

– Ты все еще управляешь собой?

Она кивнула. Но я ощущал, как она дрожит, и едва не закричал: «Ты лжешь!»

– Останови меня, – сказал я. – Если ты управляешь собой, останови меня.

Я избавился от спортивных штанов, запутавшихся на ее щиколотках, и она подняла на меня абсолютно стеклянный взгляд – как если бы меньше всего на свете хотела останавливаться.

И тогда я наконец пришел в себя. Моя игра становилась токсичной. Я тяжело вдохнул воздух, наполняя легкие до краев. Я мог бы взять ее сейчас, и она бы позволила. Но так было бы нечестно – я манипулировал ею. Она затаила бы на меня злость и обиду и имела бы на это полное право – замкнулась бы в себе, и я потерял бы ее. Ее признание – единственное, в чем я действительно нуждался.

– Кому ты принадлежишь?

Она облизнула пересохшие губы, сомкнула ладони на моих предплечьях. Чуть надавила, притягивая меня к себе. Она просила меня о чем-то, но молча. Я сдержался – так, как она сама меня научила. Она качнула головой, не понимая, в чем дело.

Я перехватил ее взгляд, заставил не просто посмотреть на меня, но увидеть.

Положил ладонь на ее грудь. Ее сердце билось… для меня.

Я хочу ее. Я хочу ее. Я хочу ее. Пожалуйста, Оливия. Пожалуйста, разреши мне овладеть тобой…

– Кому ты принадлежишь?

Ее взгляд плавился, будто магма. Она поняла – и обмякла, будто бы обессиленная. Сказала мягко:

– Тебе.

Ее уязвимость, ее тело, ее волосы – все в ней пробуждало во мне непреодолимое желание. Никогда в своей жизни я не хотел никакую женщину так, как хотел ее.

Я запрокинул голову, закрыл глаза и отпрянул от нее.

Не смотри. Если посмотришь, все закончится тем, что ты окажешься внутри ее.

– Спасибо.

И я ушел, так быстро, как только мог, чтобы принять ледяной душ.

Следующую неделю она отказывалась даже смотреть на меня.

Глава 7

Настоящее

Звонит телефон, и я с неохотой разлепляю глаза. Сквозь шторы не проникает ни малейшего света, а это означает, что сейчас слишком, мать его, рано либо слишком, мать его, поздно, чтобы кому-то звонить. Но я нажимаю на кнопку «ответить» и прижимаю телефон к уху.

– Утра.

– Калеб?