Запах ночных фиалок. Рассказы и повести

– Вот! А я – на кефире привыкла. Выросла-то в Средней Азии. У нас её на кефире готовили – из-за жары, наверное. Я тогда и ему откровенно призналась:

– На кефире.

А он как закричит – удивлённо, радостно – прямо с восторгом:

– Да ты что! Первого человека тут встречаю, который, как я, окрошку на кефире делает! Нет, точно ты мой человек!

Вот так и живём…

Закончить фразу моя собеседница не успела – в сумке рыбкой затрепыхался телефон, и Светлана молниеносно выудила трубку из яркой холщовой сумки. Она встала с лежака, сунула ноги в шлёпанцы, и, кивнув мне на прощание, медленно побрела вдоль моря.

Слов не было слышно, но ветер доносил до меня особенную интонацию женского голоса. Воркующую. Так говорят с мужчиной любящие женщины. Счастливые. Вот.

Memento mori

На земле возле мусорного бака в два ряда стояли цветы в горшках. Живые комнатные цветы. Уже тронутые морозом, занесённые снегом. Листочки у многих поникли, пожухли.

Домашние жители, они никак не вписывались в картину зимнего дня, вызывали удивление и вопрос: как связаны этот переполненный перед Новым годом мусорный бачок и чьи-то ухоженные любимцы в аккуратных горшочках. Что за злой гений принёс их сюда?

Цветы уже были мертвы. Мертвы, как и их хозяйка.

Она жила одна. Пожилая женщина, похоронившая мужа. Держала курочек, чтобы было о ком заботиться. Ради них и в магазин ходила, с ними и разговаривала, от них эмоциями подпитывалась. И ещё цветы. С этими тоже беседы вела, подкармливала и пересаживала, берегла. Любила потому что.

Детей своих, двух сынов, тоже любила. Очень. Особенно младшенького, последыша, она его долго —долго грудью кормила, мамин хвостик, черноглазый, весь в батю.

Мальчишки, правда, давно выросли и дом родной покинули. Навсегда. Старший где-то на Севере, и младшенького судьба далеко забросила. Всё хорошо у него. Семья, ребёночек. Нет, видела, конечно, внучонка, несколько раз даже за эти годы, пока в школу пошел, но у них – своя жизнь. СВОЯ. Она это понимала. И не навязывалась. У деток всё хорошо – что еще матери желать?

Приезжал, навещал, был хорошим сыном. Обязательно – несколько раз в неделю – звонок по телефону: «Мам, как дела? У нас все норм. Ладно, пока, звони, если что!» «Если что» случилось в аккурат под новый год.

Где-то подхваченный вирус, принятый за простую простуду, потому на ногах перенесённый (да какие врачи, какие таблетки, и так перетопчусь, пройдёт!) уложил-таки хозяйку курочек в постель. Температуру градусник показать отказался- не хватило шкалы.

Когда стало совсем непереносимо, решилась набрать номер младшего сыночка. Что-то сказала, что, он не расслышал. -Что, мама, что? В ответ – тишина, хоть и не дан отбой. Мамин голос был слабым и невнятным. Канат, всю жизнь их двоих связывавший, истончился до ниточки толщиной в паутинку…

Как жену в курс дела вводил, как на работу звонил – не помнит. Помнит только, как в машине одной рукой лихорадочно искал в телефонной книжке номер маминой соседки, сто лет назад забитый и забытый, под каким именем. Мама тогда сказала, мол, это запиши. На крайний случай.

Крайний и есть.

Наконец в глаза бросились цифры оператора с комбинацией маминого региона. Он? Нажал, обмирая от нетерпения и страха. Он!

– Это Паша. Ну, соседи вы с мамой моей. Узнали? Сходите к ней, что-то она не отвечает. Соседка, не отключаясь, сразу вышла на лестничную клетку и стала звонить в дверь напротив.

Он слышал, как гулко и пронзительно заливается старый звонок, памятный с детства. Тот самый, которым вызывали его на улицу мальчишки… И – тишина в ответ. Потом услышал настойчивый, громкий стук, отдающийся в голове, сильный стук, и опять – ничего.

– Не открывает твоя мама. И звоню. И стучу. Болела она тут сильно. Как бы чего не вышло. Ты бы приехал.

– Еду. Уже.

Он не ехал. Мчал. Летел, как сумасшедший. 700 с лишним километров до отчего дома одолел за семь неполных часов.

О чём думал и что вспоминал в тёплом салоне крутой иномарки сын мамы, которой было очень плохо в это самое время, я не знаю. Плакал ли, ругался или кричал, бил ли по рулю в приступе бессилия – это мне неведомо. Но думаю, всё это делал. Живой же. Не железный.

На часах было ровно 12 ночи, когда он влетел на второй этаж родного дома. Долго не мог попасть ключом в замок, открыл наконец, рванул дверь, бросился в спальню к маминой к кровати.

Мама была жива. Она протянула к нему руки и погладила сыночка по голове. Говорить не могла. Уже.

Он схватил горячую и отчего-то совсем невесомую маму на руки, кое-как примостил сверху ватное старенькое одеяло, и, не закрывая дверей, бросился к машине.

В приёмном покое районной больницы их приняли. Он держал мамину руку и ловил её ускользающий взгляд.

Но глаза её видели уже другой берег.

В два часа ночи из приёмного покоя вышел сирота.

Утром он вынес мамины цветы на помойку. Ключ от сараюшки с курами, построенной ещё отцом, отдал соседке.

На третий день маму предали земле. Положили рядом с отцом. Старший сын на похороны приехать успел.

Мамин номер ни один, ни другой из памяти телефона не удалили. Рука не поднялась. Казалось, мама ещё может позвонить…

ДЫРЯВЫЙ НОСОК

Она

Дверь хлопнула со звуком выстрела. Женщина осталась сидеть в кресле, поджав под себя ногу.

Вот тебе и субботний вечер в кругу семьи. Блин, ну почему… почему… Из состояния злости и отрешённости вывел странный звук. Непонятный. Оксана напряглась, вслушалась. Осмотрелась по сторонам.

Звук шёл сверху. Муха. Невесть откуда взявшаяся большая жирная муха. Целый бомбовоз. Это она с противным монотонным жужжанием металась по комнате, упорно искала выход, с характерным звуком ударялась со всего мушиного размаха о туго натянутый потолок и отскакивала от него, как от батута. Проследив глазами за траекторией полёта назойливой гостьи, хозяйка открыла дверь на балкон и, размахивая диванной подушкой, как полицейский – щитом, выдворила надоедливое насекомое на холод. Пусть помёрзнет.

Пусть помёрзнет. Может, поймёт, что не прав. Это уже о муже.

Несколько минут назад, раздражённо хлопнув дверью, на холод выскочил Андрей. Муж. Муж – объелся груш. Десять лет. Десять долгих лет – одно и то же. Вместе вроде. А фактически – врозь. Бьюсь, как муха, об его непонимание. Сейчас опять поругались. Сказал, что я – плохая жена. Причину нашёл – дырка на носке. Эх… Как всё задолбало!

Он

Ого. Холодно-то как. Куртку с вешалки схватил тонкую, первую, что под руку попала. Ключи от машины – на тумбочке в прихожей остались. Да и куда ехать? От себя не уедешь.

Андрей нарезал во дворе круги вокруг детской площадки и жалел, что бросил курить. Сейчас бы от сигареты и погрелся, и успокоился. Опять поругался с Оксанкой. И ведь не хотел. Просто так про носок сказал. Почти пошутил. Типа, ни к кому в гости зайти нельзя – разуваться стыдно, сразу скажут – жена плохая. А она как зыркнет, прямо кипятком окатила. И понеслось. И такой я, и сякой, и немазаный.

Куда всё делось? Десять лет прошло, а человека как подменили. Где та Оксанка, которая давала себя обнять, слушала меня, была в курсе всех моих дел, понимала, помогала, хохотала над моими шутками, настроение чувствовала? Эх… Как всё задолбало!

Дочь

Мама много работает. Устаёт. Папа, чтобы денежки заработать, даже в субботу ходит на свою работу. Так редко бывает, чтобы дома и мама, и папа -вместе. И то-сразу – ругаются. Мне говорят идти в мою комнату. Я беру с собой Барсика и ухожу. Но там всё слышно, они громко ругаются.

Я не знаю, что делать. Нам в подготовительной группе ещё не говорили, как помирить маму и папу.

Сегодня опять поругались. Да, Барсик? Из-за дырки на папином носке!