Снято! Всем спасибо

…Но это все не сейчас. Придет время. Я подожду…

Молитва

Почему-то именно сейчас мое детство приблизилось ко мне вплотную, как будто маленький ребенок заглядывает в глаза взрослого, и чист, и ясен этот взгляд, и нет в нем вопроса.

Зато у меня, выросшей, есть масса вопросов к той девочке из моего детства. Только… некому их задать – девочка выросла, а вопросы остались без ответов.

Первые события моей маленькой жизни, которые я хорошо помню, связаны с летом и поездками к бабушке Лизе (Лее Двосе) и дедушке Мише (Мойше).

Дедушка был герой! Мне бабуля рассказывала, что во время войны его контузило и дважды ранило – один раз тяжело. Как он потом говорил, «нэ знав, чi вмэр, чi живий». Он говорил на смеси идиш и украинского, а на русский переходил исключительно, когда хотел показаться непонимайкой.

После войны он «працював у бакалiи» – работал весовщиком. А потом на много лет обосновался на базаре резчиком стекол.

Я всё не могла понять, как это он режет стекло алмазом. Это же бриллиант. Я обследовала старый, отполированный временем резак в поисках сверкающей драгоценности. Но дедушка показал мне крохотную пирамидку с абсолютно тусклыми гранями и сказал, что алмаз «цэ така маленька цацка, шо ii нэ выдно, або вона рiжэ дужэ добрэ». Это да! Я видела, а главное, слышала этот хрустящий звук разрезаемого стекла и вдруг – дедушка отламывал (чпок) идеально отрезанный кусок стекла. Это было очень красиво.

А еще дедушка Мойша молился утром и вечером. Он набрасывал на плечи талес, бормоча что-то под нос, накладывал тфилин (это я сейчас знаю, а тогда я видела какие-то ремешки, которые он накручивал на руку и какую-то коробочку, каждый раз водружаемую на лоб, под козырек вечной серой фуражки с высокой тульей). Он молился в сторону своего священного города со странным именем Ершолоим, строго на восток.

На востоке у нас стоял неземной красоты платяной шкаф вишневого цвета, с башенками и балясинками по периметру верха, и с короной над выступающей центральной частью с чудесным зеркалом, инкрустированным перламутровыми райскими птичками. Ах, что это был за шкаф! Мы с двоюродным братом Сашкой играли в принца и принцессу, а шкаф был нашим дворцом, и когда принц распахивал передо мной величественную зеркальную дверь – вход во дворец – в благородный принцессин нос шибал такой ядреный нафталиновый дух, что во дворец я уже войти не решалась.

Шкаф был «кайзеровский» – так говорила бабуля. Вот на эту- то красоту дедушка и молился, бил шкафу поклоны и выпевал своё «Адонай, элохейну, мелех хаолям»… и качался, как заведенный. А я, шестилетняя дура, подкрадывалась, становилась сзади и в точности повторяла все его движения и слова (дедушка был глух, как пень, и носил слуховой аппарат, но на время молитвы его снимал, поэтому слышать меня не мог).

Я ужасно веселилась. Мне было очень смешно, что он такими глупостями занимается. За этим весельем меня однажды отловила бабуля. Несмотря на крохотный росточек и кажущуюся хрупкость, руку бабуля имела не на шутку тяжелую. Моя попа отлично запомнила эту маленькую ручку. А потом бабуля обняла меня и сказала:

– Мэйделе майн[6 - Девочка моя- идиш.], никогда так больше не делай.

– А почему дедушка качается и поет? – ну, дура, что тут скажешь!

– А хорошо поет? – спросила бабушка.

– Не-а, – сказала я.

– Ну и не слушай больше.

Потом, уже много позже, бабуля мне рассказала, что когда дедушка лежал в госпитале после второго тяжелого ранения, и никто из врачей за его жизнь гроша ломаного не давал, а он возьми и не умри! – вот тогда он дал обет, что до конца жизни будет молиться своему загадочному Богу Адонаю, чье имя для меня звучало насморочным словом «аденоиды» (вечно я дышала ртом из-за них, пока наконец-то их не вырезали).

Дедушка свой обет исполнял неукоснительно и никого из нас не пытался приобщить к этому делу. Это был его личный договор с Богом за второе рождение…

Я его помню, дедушку: высокий, чуть сутулый, всегда в костюме и рубашке с галстуком или застегнутыми до горла костяными пуговками. Брюки он заправлял в сапоги, как галифе. И еще серая фуражка – он ее, по-моему, и ночью не снимал. Мне было непонятно, как это – в головном уборе дома? Я-то, воспитанная девочка, дочка офицера, точно знала, что фуражку снимают, входя в дом. Вот ведь папа мой всегда свою фуражку с «курицей» на кокарде вешал на рогатую вешалку в прихожей. Дедушка, наверное, этого не знает. Сказать ему или нет? Я терзалась сомнениями до тех пор, пока мой старший двоюродный брат Сашка не объяснил мне, что так у евреев положено, а почему – он тоже не знал. Зато сам с удовольствием однажды напялил какую-то кепку, вошел в большую комнату, где за длинным столом сидели дедушкины, наверное, друзья – все в фуражках – и пели уже часа два, сказал им «Гут шабес» – я запомнила и побежала к бабушке спрашивать, что это такое. Бабушка сказала, что это он поздравил всех с субботой.

…Потом очень быстро полетели дни, наполненные ароматом утренних блинчиков и какао, темно-розовым цветом пенок с клубничного и вишневого варенья, солнечными горячими пятнами на выскобленном полу бабулиной кухни с застекленной верандой, с утренним негромким стуком сбрасываемого специальным багром крюка со ставен, которые открывал дедушка. И в комнате светлело. Вот один ставень открылся, вот дедушка зацепил крюком второй – и створки, как занавес в театре, медленно, с легким скрипом, раскрываются и начинается утро, первое действие каждодневной пьесы, называемой детством. А потом дедушка снова идет к шкафу в своем белом талесе и поет свою молитву, вибрируя голосом на верхних нотах. А в конце он произносит что-то такое мудреное не по-русски и не по-украински. И даже не на идиш. Язык другой – гулкий и какой-то грозный. Дедушка говорит: «Ба шана хабаа бэ-Йерушалаим». Я запомнила и потом часто повторяла, когда хотела назло сделать, чтоб меня не поняли. И сама не понимала, что произношу.

…Прошло много лет. Мои дедушки и бабушки давно не с нами. А я уже 22 года живу здесь, на этой странной каменистой земле, в этой неудобной и непредсказуемой стране.

Я думала, что в моей жизни никогда не будет войн.

Я получила свои войны – и маленькие, и побольше, и не перестаю их получать вместе со всем народонаселением, как ежедневную почту. Обыденность невозможного – вот такой оксюморон нашей жизни здесь.

Только у нас сразу после Песаха происходят два важнейших события и потом один праздник. День Катастрофы, а через восемь дней – День памяти павших в войнах Израиля. А буквально вечером следующего дня – День независимости этой невозможной, необъяснимой, упрямой и нежной, веселой и доброй, настороженной и открытой страны, которую я люблю, флаг которой я вывешиваю каждый год на балконе (и чтоб все они сдохли!), которую так и не увидел мой дедушка Мойша, но молился строго на шкаф, стоящий строго на нужном направлении.

Все мои дорогие, кто остался там, в той земле, вы знаете, иногда здесь я вижу похожие лица, только похожие, но… Может быть, вы тоже где-то здесь, в этом обетованном месте… Ну, каким-то волшебным образом, может быть… И тогда вы видите меня, улыбаетесь, потому что ваша «ахахумэлэ» таки да добралась до Ершолойма. Ваша Тайбэлэ (это я) здесь.

А может, вы сидите в каком-то небесном кафе, «свесив ножки вниз» и пьете айвовый компот с вишневой вертутой одесской бабушки Адели.

Мне спокойно. Никто не потерялся.

Дедуля, ты не зря молился. А я теперь точно знаю, что ты повторял в конце каждой своей молитвы. Сказать?

– Ну, скажи, мэйделе (девочка), – говорят в один голос мои дедушки и бабушки.

И я повторяю дедушкины слова:

– В следующем году в Иерусалиме.

Возраст маминых туфель

Все девочки знают, что вырастут и будут носить невообразимо прекрасные наряды, делать немыслимо роскошные прически, наводить красоту с помощью разных восхитительных кисточек, щипчиков, пилочек, пудры и теней, туши для ресниц и помад всех цветов, скрабов, пенок, пилингов, шампуней, духов, кремов… Уф-ф-ф…

…И, конечно, все абсолютно, девочки мечтают о туфлях на шпильке.