Снято! Всем спасибо

В общем, бабушка была на страже… Но не уберегла меня ни от чего.

Четыре года полного счастья были у меня. Потом мой Саша уезжал в Америку с родителями. И его мама с папой собирались говорить с моими родителями, чтобы те дали мне разрешение на выезд с Сашей в качестве его невесты (тогда еще так было можно, шел 1977 год).Но мой папа только год, как демобилизовался из армии, и еще так был зашорен и застегнут на все пуговицы, да еще и член партии, что даже с Сашей не захотел говорить. «Родину предавать! В Америку, к капиталистам!! Не дам разрешения!». Время шло, мой паспорт мне не отдавали, боялись (и правильно), что мы можем пожениться. В конце концов, срок визы истекал и Саша уехал.

Не хочу я писать, как и что со мной было…

Я писала письма каждый день, но в ответ получила только два письма за полтора года.

В 1980 году я вышла замуж за героического моряка и отца моего сына.

Через два года после моего замужества мама решила расставить все точки над i.

Она пришла к нам домой (муж мой был в рейсе) и положила на стол в гостиной объёмистый пакет из коричневой бумаги, в которую когда-то паковали бандероли на почте. «Посмотришь, когда я уйду», – сказала мама. Мы посидели, поговорили о том о сём, выпили кофейку с маковым рулетом, который принесла мама. А когда она ушла, я взяла ножницы и разрезала пакет.

Там было 134 письма от Саши и 15 вызовов. Последний – в год моего замужества.

Через 30 лет, уже живя здесь, я нашла своего Сашу через Интернет. Он был вторично женат. Имеет трех дочерей. В обоих браках несчастлив. Мы общались с ним в Интернете год, писали обычные письма, все вернулось. Он должен был приехать сюда, и я уже заказала гостиницу в Эйлате.

Но… сама же все и отменила. Потому что нельзя войти дважды в одну реку. Поверьте, нельзя…

Еще несколько одесских зарисовок

В продолжение одесской темы – несколько зарисовок из блокнота, который я нашла, как всегда, совершенно не там, где он мог бы находиться.

Июнь. Раннее утро. Мне 16 лет и я снова приехала на каникулы к бабушке с дедушкой. Сегодня у меня день рождения.

Я просыпаюсь и первое, что вижу – большая хрустальная ваза посреди стола. Она пронзительно сапфирового цвета, а в ней мои любимые лохматые пионы – белые и розовые. Потом я замечаю рядом что- то, накрытое льняным полотенцем. Встаю, подхожу к столу и уже знаю, что это бабушкина знаменитая вертута с вишней. Как божественно она пахнет. Она еще теплая, дышит и… Короче, я не знаю, как это получилось, но половину этой вкусноты я просто проглотила в одну минуту. Когда я дожевывала последний кусок, в комнату вошла бабушка с противнем, на котором лежало еще три таких вертуты.

– Ну, так, – сказала бабушка, – сначала с днем рождения поздравляю и желаю шастя и здоровия. А тепер скажи мне, мейделе, ты шо, объязана была вот это вот впихивать у себя с утра пораньше? Даже не почистив зубы? Фу, это ж негигиенично, – она посмотрела на меня укоризненно, качнула головой и добавила, – а!! Шоб они повЫздыхали, эти хазЕйрэм, эти швицеры советские, шоб я еще раз у них купила мьясо. Ты понимаешь, момеле, я уже была в гастрономе в семь часов и купила У НИХ мьясо, так она мне свесила одно, а завернула другое. Паразитка! – бабушка снова помолчала и добавила вдруг, – а ты кушай, доченька, кушай. Вот же я ещё спекла. Накушайся уже, наконец, бедное дитя…

Так моя бабушка могла говорить одновременно обо всём, и я никогда не знала, чем закончится очередной её монолог. Но вот именно эти сюжетные повороты я у нее и любила.

Мне всегда нравилось сидеть на подоконнике и смотреть вниз, на любимую мою Пушкинскую, по которой ходил троллейбус номер 1. Поливальная машина ехала по брусчатке, и мостовая становилась как крышка шкатулки, сделанной из ракушек, покрытых лаком. Каштаны заглядывали в окна, никто не подрезАл их кроны и они смыкались аркой над улицей. Это было очень красиво. Подоконник был широкий – около полуметра, и я свободно могла сидеть на нем часами. Если шел дождь – я видела внизу сплошные раскрытые зонтики всех цветов. Тогда, в семидесятые, как раз начался бум на японские зонтики-автоматы. Улицы в дождь расцветали такими яркими красками, что смотреть на это было сплошное удовольствие. Такой зонтик фирмы «Три слона» стоил бешеных денег – 25 рублей. Я получала 62 руб. 50 коп., как работник умственного труда (работала в библиотеке). Могла себе позволить купить вожделенный зонтик, насобирав с пяти зарплат по 5 рублей. И вот мы с Людой, моей подружкой, идём к спекулянтке, по большому блату, после нескольких уточняющих звонков по телефону. В классическом одесском дворе- колодце мы отыскиваем нужную дверь и поднимаемся по винтовой «чёрной лестнице» на третий этаж. Лестница крутая, пахнет на ней соответственно – мусорные ведра из всех коммуналок выставлены именно у дверей черного хода. На тройной стук нам открывает рыжая худая женщина с сигаретой в пальцах, унизанных диковинными кольцами, в красных эластиковых колготках и клетчатой ковбойской рубахе почти до колен. Эта мода пошла после фильма Гайдая «Кавказская пленница» – там Наталья Варлей тоже танцевала в колготках, только синих, и в клетчатой ковбойке.

– Вы от Эммы? – конспиративным шепотом спрашивает она. Мы вовсе от Ады, но Людочка подтверждает, что – да, от Эммы.

– Меня зовут Фрида, – продолжает рыжая. Мы с Людочкой переглядываемся и теперь уже обе дружно киваем, соглашаясь, что нам как раз Фрида и нужна, хотя нужна нам Фаина.

– У меня есть то, что вам нужно. И самых разных расцветок, – говорит Фрида.

– Двадцать пять? – спрашивает Людочка.

– Как для вас, – эта фраза, практически, не оставляет шансов к отступлению. Это маркетинговый трюк эпохи сдыхающего социализма – индивидуальный подход. Такое я наблюдала ещё только на одесском Толчке (толкучка).

Мы заходим в большую комнату, похожую на вещевой склад. В коробках лежат груды вещей, самых разных – от белья до шуб. Фрида открывает одну из коробок, а там – бАтники.

– Вот, выбирайте. Только недолго. Ко мне должны прийти ещё клиентки.

Мы ничего не понимаем и машинально начинаем рыться в этих упоительно прекрасных, тонких и невесомых шелковистых рубашках, похожих на мужские, но – нет, ни в коем случае это не мужская одежда. А цвета… Мы, как под гипнозом, примеряем эту красоту и, наконец, выбираем, платим и… уходим.

…Людочка очнулась первой:

– Шо это было? – недоуменно спрашивает она, – я не пОняла, ми же ж шли за зонтами, не?

– Да, – говорю я.

– Ну и..? Шо ми купили на конец концов?

– Батники. – лепечу я. – Но ведь тоже красивые и тоже хотели.

– Батники-шматники, а зонтики нам сказали «зай гезунт»[5 - Будь здоров!]. Щас обратно надо собирать.

– Ну, мы же сами все напутали. У этой Фриды, может, и не было зонтов.

– Конечно, шо были, – говорит Людочка, – но она ж сказала: «Выбирайте».

Мы дружно вздохнули и поехали домой. По дороге нас хорошенько полило дождем.

Зато теперь у нас были наикрутейшие бАтнички. А на зонтики мы все- таки насобирали.

Людочкина мама Тамарка-Бульдозер была крупной, высокой женщиной. Людочка только ростом пошла в маму: тонкая, стройная – она очень нравилась мальчикам. Я тоже была ничего себе. Но абсолютно не знала секретов рукотворной неземной красоты…

Людочка оказалась в этом смысле незаменима. Она учила меня премудростям макияжа. Первое изменение, которое она внесла в мой облик – выщипанные в ниточку брови. Не считая того раза, когда мои малолетние подружки сбрили мне брови и отчикали ресницы, этот раз был первым. Потом наступила очередь волос – я стала пепельной блондинкой с локонами и была похожа на Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел». Теперь бабушка при виде меня скорбно произносила одно и то же:

– Луче бы мне повылазило, чем видеть это безобразие в доме. Какое щасте, шо твои родители не радуются так сильно вместе со мной. Шоб моим врагам видеть такое каждый день во сне и наяву – может, они скорее сдохнут!

А преображения продолжались. Мои веки, в зависимости от времени суток, становились то голубыми, то серыми, то лилово- томными, как у Веры Холодной. Губы я красила темно-коричневой помадой, а ресницы – купленной у цыганок невесть из чего сваренной тушью, расфасованной в спичечные коробки. Веки после нее жутко чесались и краснели, полагаю, из-за большого количества мыла.

При нашей с Людочкой небесной красоте мальчиками мы были обеспечены на годы вперед. И не проходило дня, чтобы нас куда-нибудь не приглашали. Мы ходили на концерты в Зеленый театр, когда приезжал Валерий Ободзинский или Вадим Мулерман. А восходящая звезда эстрады красавец Ренат Ибрагимов, а Эдуард Хиль!..

Весь неореализм кинематографа я знаю благодаря этим мимолетным, иногда однодневным знакомствам с самобытными и колоритными юношами Одессы. Танцевальные площадки города были буквально брошены нам под ноги.

И мы пользовались всеми удовольствиями, предоставляемыми юности, бездумности и беззаботности нашей щедрой ласковой Одессой. И наши ночные посиделки на берегу моря, и катания на лодках по лунной дорожке, и долгие прощания под домом под аккомпанемент бабушкиных комментариев:

– Молодой человек, випустите уже ея руку. Ви ея так жамкаете, шо она превратилася у шницель без костей. Доченька, подымайся наверьх- уже холодно… Или, может, тебе сбросить вЯзанку (вязаную кофту), шоб ты не поморозилась?

– Бабуля, – иногда отзывался очередной джентльмен, – вас сильно колышет, шо я держу вашу внучку за руку? Так хто вам мешает не смотреть? Все, она уже подымается, ша, не делайте волны…

Я входила в квартиру, бабушка стояла в позе «руки в боки» и, когда я, независимо, как мне казалось, проходила мимо нее в комнату, она громко вздыхала и говорила:

– И шо с тебя будет, када ты вирастешь…

***

О чём я могу думать?.. Конечно, о моей благословенной, очарованной и прекрасной Одессе. То, что происходит со мной сейчас – эти ностальгические рефлексии, какие-то прорывы в несуществующую реальность, ретроспекции – вот это мои страсти по тому, чего давно уже нет…

Однако есть память…

И вот я шагаю по брусчатке Пушкинской улицы к своему дому номер 42, который образует угол с ул. Чичерина. Там трамвайная остановка. Четвертый номер трамвая идёт прямиком к парку Шевченко, а потом пешком надо спуститься на пляж Ланжерон…