Снято! Всем спасибо

Потом она теряла терпение окончательно и вытаскивала меня из воды, остывшую, дрожащую.

– Вот! Ты похожа на того глося с лЕдника. Глаза тоже на одну сторону. Так перекривило, шо я тебя почти не узнала у воде.

Она растирала меня большим махровым полотенцем, и я быстро переодевалась в сухое за импровизированной полотенечной ширмой.

Иногда с нами ходил дедушка и тогда:

– Нюся, шо ты сидишь как пришитый, иди пройдись, дай ногам циркуляцию.

– Оставь меня в покое. Я смотру газэту.

– А дома ты не можешь? Иди, я тебе говорю. Там я видела наверьху очередь за вишней. Иди займи!

– Та вишня сгорит, пока мы домой приедем.

– Не сгорит, не успеет. Да, майн шэйнэ пунэм[2 - Моя красавица – идиш.]? (это уже мне). А я так хочу снова в этот визгливый, галдящий, весь в золотых бликах лягушатник, где и вода-то уже не вполне морская, потому что на этом мелководье, в основном, плещется малышня и дети постарше, вроде меня. Иногда кто-то не сдерживается и этот «бассейн», с водичкой цвета сами знаете чего, пополняется жидкостью хоть и солоноватой, но по составу далекой от морской воды. Но какая ерунда это все по сравнению со счастьем плескаться, визжать, прыгать, притапливать ближайших соседей и самой вдруг оказаться погруженной «с головкой» чьей-то мстительной рукой.

Но вот наступает самое мое любимое пляжное время – бабушка открывает сумку с едой. А там… Молодая картошечка с укропчиком, чесночком и сливочным маслом в стеклянной литровой банке под голубой капроновой крышкой, помидоры «Бычье сердце» («та хiба ж цэ помiдори? Цэ ж чыстый мьёд! Дама! Дама! Ото дывыться, я тры на похiд поклала. Дывыться, якi гарнi!»), огурчики, покрытые ознобными пупырышками, чуть примятые, в палевой скорлупе, крутые яйца, украинский хлеб, нарезанный щедрыми ломтями, куриные «пульки» (и как не протухли на этой жаре?). И в другой литровой банке клубника, пересыпанная сахаром, а рядом, в вощеной бумаге огромный кусок штруделя с вишней. Ну, яблоки, груши, сливы и абрикосы – это так… не считается. Ну, как же, ребенок приехал поправиться.

– На, – говорила бабушка, – накушайся.

Как будто я голодала всю предыдущую жизнь?!

Плывущий в густом дурмане акаций и лип, засыпанный тополиным пухом, мой город волшебный, где ты? Где шоколадные, чуть влажные каштаны, которые я собирала под деревьями в траве, и они поблескивали из треснувших шипастых мячиков-скорлупок? Где ночи на песчаном пляже в Аркадии, с костром и цинковым, гремящим как корыто, огромным листом, положенным на два камня, выломанные штормом из волнореза и вышвырнутые на берег волной, и наполненным только что нарванными на волнорезе мидиями? И друзья, сидящие в кружок с гитарой и бутылкой «Рислинга»; пущенная по кругу и последняя сигарета на пятерых? А тут прожектор таранит темноту и пришпиливает нас к месту своим лучом, и пограничники (потому что ночью эти пляжи превращаются в пограничную зону – через море Турция, вроде не враги, но граница все равно на замке).

– А ну, быстро отсюда! Не положено.

Мы забрасываем костер песком. Мидии остывают на листе, не успев потрафить нашим гурманским замашкам…

Я, пожалуй, здесь остановлюсь; воспоминания – это азарт своего рода. И надо знать, когда остановиться. А потом, когда-нибудь я вернусь в свою Одессу, укутанную флером прошлого и сказочного, в город-праздник, в город – мечту.

Ах, Одесса…

Цирк

Я никогда не любила цирк.

Вернее, не так – я невзлюбила цирк после одного-единственного представления.

В Одессу приехал знаменитый дрессировщик Вальтер Запашный со своими львами и тиграми. Моя бабушка Аделя, которая жизнь положила на то, чтобы привить мне любовь к доброму, разумному и вечному – в том числе к животным, – решила, что поведет 4-летнюю меня в цирк, там в ребенке пробудится немедленно любовь к живому и прекрасному в виде зверей, воздушных гимнастов и клоунов, и я свою духовность, приобретенную таким образом, пронесу через всю жизнь, как факел. В общем, красота спасет мир, дайте животным жить, Гринпис победит и трам-пам-пам. Как-то так…

В цирке было полно народу. Взнервленные мамаши с потными детьми, которые непременно хотели погладить обезьянку, сидевшую на плече у фотографа в фойе или сфотографироваться рядом с побитым молью чучелом бурого медведя с жутко оскаленной пастью и страшными стеклянными глазами, униформисты, снующие туда-сюда с какими-то ящиками, железными шестами и ведрами с песком…

Я схватила бабушку за руку и потянула к выходу. Не тут-то было! Бабушка зашла со мной в зал и я увидела огромную арену, которая на самом деле была не такой уж огромной. Но об этом я узнала через много лет. Диаметр любой цирковой арены 13 метров и ни сантиметром больше.

В зале стоял странный запах, который не был похож, например, на запах новогодней елки – свежий, веселый, праздничный или на запах дня рождения с запахом торта и свечек, которые я задувала. Запах цирка был тревожным и каким-то непривычным. Мне, маленькой девочке, трудно было понять, что именно я нюхаю. Сейчас я точно знаю, что там пахло болью, страданием и страхом.

Заиграла бравурная музыка и начался парад-алле. Потом были клоуны, были и воздушные гимнасты и вольтижеры. И вот под барабанную дробь на арену из распахнутых клеток пошли большие кошки. Я сидела ни жива, ни мертва, хотя по всей окружности арены была натянута прочная металлическая сетка.

Я многого не помню уже. Запомнился красавец дрессировщик в золоченом трико и с шамбарьером в руке, его «Ап!» и щелкающий звук кнута, и снова «Ап!» – уже с угрожающей интонацией, и лев, который так и не сдвинулся с места. И тогда красавец-дрессировщик начал хлестать льва по бокам и морде. Зверь отворачивался, нехотя переступал лапами, один раз даже поднял переднюю лапу, как бы защищаясь, но не хотел запрыгивать на разноцветную тумбу.

А дрессировщик, кажется, совсем слетел с катушек – он молотил кнутом по рычащей львиной морде, и лев вздергивал голову, и его роскошная грива колыхалась от резкого движения.

Я больше не могла на это смотреть. Я ревела в голос и кричала что-то сквозь сетку ограждения этому мерзкому дядьке. Бабушка быстро повела меня к выходу. Ей было очень стыдно за внучку, которая не сумела проникнуться любовью к такому яркому и веселому делу – к цирку. Ведь дети любят цирк…

Через много лет, когда у меня уже был маленький сын, она рассказала мне, что я тогда кричала.

Я кричала, что хочу, чтобы лев откусил голову своему мучителю и вообще сожрал его. А потом я открою клетки и выпущу на свободу всех зверей, которые живут в цирке. Я рвалась туда, на арену, чтобы, видимо, тут же начать акцию по освобождению животных. Но бабушка оказалась сильнее.

Со своим сыном я отправила в цирк свою маму. Через полчаса она привела его домой, красного и зареванного. «Мама, – икая и шмыгая, сказал мой трехлетний отпрыск, – там ведмежонок плакал. А его тетя шлепала по лицу палкой. Я не хочу так». «Мой сын», – подумала я.

В зоопарк мы не ходим по той же причине – смотреть на заморенного верблюда с висящей клоками шерстью и пьющего мутную воду из помятого алюминиевого корыта или на белого медведя, одуревшего от одесской жары и плюхающего пузом по мелкой теплой воде трехметрового бассейна, – просто невыносимо.

У моего 32-летнего сына есть собака – питбуль, которого зовут Хоп. Он уже преклонного возраста пес. А у меня кошка. Ей почти 21 год.

Говорят, животное само выбирает себе дом. Если это так, то нам с сыном повезло.

Шаланды, полные кефали

Мне 18 лет. я люблю жизнь, и у меня к ней – пока – никаких претензий.

Я наслаждаюсь относительной свободой, живя у бабушки с дедушкой. Это не то же самое, что жить с родителями, скажу я вам.

И, как результат самостоятельности – смена устремлений и конечных целей.

Просто голова крУгом… Что может нравиться 18-летней девице, которая вырвалась на оперативный простор большого приморского города с роскошной историей, сомнительными и обожаемыми героями местного эпоса, веселым народом с его колоритным языком, жарким солнцем, синим морем, прекрасными пляжами и друзьями, случающимися каждую минуту – то в кафе, то на танцах, то на том же пляже…

Куча возможностей проявиться, понравиться, выбрать и отбросить то, что не нравится, фыркнуть в ответ на приветствие или, наоборот, улыбнуться – все теперь в моей власти.

Про наших соседей по одесской коммуналке уже, по сути, я рассказала. У меня теперь есть подруга Люда – дочка той самой медсестры Тамары Ивановны по кличке «Бульдозер», которая живет через коридор от нашей комнаты и работает в психушке на Слободке. Колоритная дама гренадерского роста и с волосами цвета напрочь выгоревшего сена и такой же текстуры, уложенными в громадную «халу», «Бульдозер» похожа скорее на продавщицу овощного магазина, чем на медработника. Но и то сказать – работать в скорбном доме – это не хухры-мухры, тут некоторая душевная грубость даже предпочтительна – меньше сама скорбеть будешь. Так нам Тамара Ивановна объяснила.

Люда старше меня – ей 21. Она учится в медучилище и тоже работает медсестрой, но хирургической. А я после знакомства с процентной нормой поступления в Лениградский универ на журналистику, и получив по четырем сданным экзаменам четыре высших балла, но не найдя себя в списках поступивших, и попытавшись объясниться с конфликтной комиссией по этому поводу, поимела приватную беседу с председателем этой самой комиссии, которая мне популярно объяснила, почему мой пятый пункт менее предпочтителен, чем пятый пункт Оксаны Лебедюк из деревни Малые Колтуны. «У нас норма – 1% представителей вашей национальности», – стесняясь и розовея ушами, объяснила мне ученая дама. Я глупо спросила – почему, на что мне со вздохом ответили – потому что…

Год пропал. Я уехала в Одессу и устроилась на работу в Государственную научную библиотеку имени А. М. Горького. Крупнейшую в городе. А оттуда уже, автоматом, поступила в Институт культуры на книгоиздательский факультет.

Ну, все это довольно скучно…

А веселуха началась у меня буквально с той минуты, как я вдохнула густой аромат акаций, соскочив с подножки вагона.

Меня встречали дед и бабушка. С огромным букетом моих любимых розовых пионов.

…Через пару дней мы с Людочкой отправились в кинотеатр Короленко смотреть самый крутой зарубежный фильм «И дождь смывает все следы». У нас были хорошие места в первых рядах, но они были уже заняты какой-то парочкой и я, заикнувшись, что, мол, ошибочка вышла и не могли бы молодые люди пересесть, тут же и пожалела об этом.

– Шо-шо? – приблатнённый Ромео сощурил один глаз, сплюнув в газетный кулечек усики и глазки вареных рАчков (так в Одессе называются мелкие рачки, но ударение ставится на первом слоге), ви шота сказали или мине послышалося, миледи?

– Ой, Гарик, шо ты так нервничаешь? Девочки уже идут прямо и не оглядываются. Да, девочки? – отреагировала Джульетта, сильно смахивающая на посмертную маску Тутанхамона, ритуально раскрашенную и не успевшую хорошо просохнуть.

Тут Людочка, вздернув подбородок и цедя слова, чем поразила меня до изумления, так как я знала ее совсем другой – сдержанной и спокойной, – с типичной оттяжечкой одесской произнесла: