Снято! Всем спасибо

– Так не берите. – Мужик теряет терпение.

– Мне жалко этого несчастного, я ему устрою достойные поминки. Все, кончено, вот тебе червонец и скажи спасибо, что ты этого кОропа не выбросишь на помойку!

Домой мы добирались с тем же пикейным стариком. Но теперь уже он покачивался и периодически пытался упасть на бабушку, успевшую сесть раньше.

– Ну, – сказала бабушка, обмахиваясь шляпой, – уже может вы таки-да упадете, хоть не будете надо мной стоять в пиджаке, который ваш дедушка последний раз винимал из нафталина во время Крымской кампании.

А потом мы вышли на своей остановке и бабушка сказала, что карп чудесный, и что ей только показалось, что он при смерти.

Детская комната

Здравствуй, школа

Не думала, что когда-нибудь придется вспоминать об этом…

Фотографии, которым 56 лет… Мои родители хранили их, и теперь, когда остался только папа – они до сих пор у него. Многие я забрала, в основном, конечно, свои, но не только. А осталось еще очень много у папы.

Надо бы забрать…

Итак, сегодня в Израиле и 56 лет назад в России – 1 сентября. Я первоклашка-промокашка. Через полгода у меня появится школьная кличка, которая будет сопровождать меня по жизни. Меня будут звать БЕрша (ударение на первом слоге).

Сегодня я знаю, что так звали какую-то экзотическую царицу. Господи, помилуй, ну у нее-то уж точно имя не производное от фамилии Бершадская.

Если бы я тогда это знала, моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Мне не хватало ощущения собственной царственности, тогда как национальное самосознание я вынуждена была в себе выращивать, благодаря отсутствию антисемитизма в стране развитого социализма, правда на местах встречающегося… в отдельных… незначительных… ну совсем крошечных пропорциях. Да ну, ей- богу, даже не стОит и говорить.

Да, так вот ЭТО я тоже узнала в первом классе, несмотря на то, что учительница первая моя Александра Дмитриевна Сурина кричала на перемене: «Поспелов, Бусарев! Как не стыдно! Таня такой же человек, как и вы, хорошая девочка, отличница, ну и что ж, что яврейка, все равно она хороший товарищ!» Я и правда была хорошим товарищем, я хорошо училась, была октябренком, и на моем школьном фартуке была приколота октябрятская звездочка с портретом того, кто «живее всех живых», еще и выменивали мы эти звездочки на те, которые не с золотой кудрявой головкой отпетого херувима Володи Ульянова, а с фотографией оного, только черно-белой. Это считалось высшим шиком. Сама звездочка тоже была красивее и больше похожа на значок. Начиная с первого класса и до конца школы я постоянно доказывала всем, что я хороший товарищ. Все это знали, но доказательства требовались все равно.

Я была бессменным переговорщиком между учителями и проштрафившимися учениками. Нет, у меня были настоящие друзья, а в детстве, это же известно, друзей много не бывает. Поэтому их хватало. Но все равно – я чувствовала и помнила, что я отличаюсь от многих. Мне просто не давали об этом забывать. Первый класс я закончила круглой отличницей. Когда я возвращалась из школы с Ленкой Умниковой (о ней я писала в посте о приезде к нам Юрия Гагарина), к нам подскочили Витька ЖЕветь и Сашка Бусарев, вырвали из рук портфели и начали играть ими в футбол.

Из моего портфеля посыпались тетрадки и выпал табель с оценками. Витька схватил его и порвал, а потом наступил и втер в грязь. «Яврейка, желтая копейка, желтая звезда, сдохни навсегда!» Вот откуда, откуда у пацана, рожденного от советского офицера после войны, была эта прибаутка абсолютно нацистского толка? Я сейчас пишу это и вдруг подумала: ну что ж это я, такой светлый праздничный день, буквально со слезами на глазах, с цветами, трогательными поздравлениями, наказами и напутствиями… Да, у меня тоже не все было так безнадежно и беспросветно… Конечно, нет…

Были праздники, были дружбы навек, распавшиеся после окончания школы, потому что в гарнизонах жизнь кочевая и все временное, даже дружбы… Была любовь к молодому лейтенанту Толику Меркулову. Я – десятиклассница и он – выпускник Рижского авиационного училища. Он брал меня за руку, как ребенка, потому что был очень высокого роста и под ручку ходить с такой малявкой, как я, ему было неудобно. Он рассказывал мне о Прибалтике, потому что был родом из Риги,

Он рвал мне ландыши в майском лесу вдоль железнодорожного полотна, пел песни о героических альпинистах, играл в баскетбол, был капитаном баскетбольной команды полка, брал меня на тренировки и говорил: «Когда ты закончишь школу, мы поженимся и я уволюсь в запас, и буду тренером по баскетболу, мы уедем в Ригу и будем летом ездить в Юрмалу отдыхать с нашими детьми».

…А потом он погиб.

27 мая 1971 года я закончила школу, а его уже не было на свете.

Я не любила школу и учителей своих, за исключением Анны Ивановны – учительницы литературы, и англичанки Альбины Ивановны. Но училась я прекрасно. Если бы я знала, что Берша – имя царицы из экзотической страны, мне не пришлось бы сейчас писать все это.

Если бы я знала…

Большие стирки

Все мои воспоминания, так или иначе, связаны с запахами, звуками и, очевидно, все-таки не всегда точны, а скорее, дорисованы детской фантазией и записаны особым алгоритмом в памяти. Так что за документальную точность никогда ручаться нельзя, но этого и не нужно. Яркость красок не померкла, живая картина моих летних месяцев в гостях – то у одной, то у другой бабушки – целостна и ненарушаема. Этого достаточно для рассказа…

Мои прилукские бабушка и дедушка, тогда, в мои 8—9 лет, были гораздо моложе меня нынешней, и никогда я не думала, что буду когда- нибудь даже старше 20-ти. Мне мои тридцатилетние родители казались глубокими стариками, мне было их даже жалко. Когда наша многочисленная, голосистая и эмоциональная родня, съезжалась со всеми детьми на лето из разных мест в маленький украинский город Прилуки, где все мы родились (кроме моего папы-одессита), и откуда все разъехались потом – места в доме бабули и дедули просто не хватало. Все дети спали на полу, на перинах и хрустящих от крахмала, голубоватых льняных простынях, а взрослые – кто на диване, кто на кушетках, на кроватях, на «дачках» (подобие раскладушки), в гамаках во дворе и там же, под сиреневыми кустами – на кроватях, застеленных тюфяками и такими же чистейшими простынями. Я тут не просто так про постельное бельё, заметьте…

Я помню мои любимые кусты черной и белой смородины, и красной – «парички».

Помню мальвы, из колокольчиков которой мы, девчонки, мастерили куколок, сирень в углу у забора, кусты шиповника и мелких душистых белых роз, и несколько длинных ящиков вдоль дома (в них по ночам просыпались фиалки и так истошно пахли, что в комнатах этот запах оставался до утра).

А ещё там пели соловьи. И днем, посреди двора, варилось варенье, и помешивали его длинной деревянной ложкой в большом медном тазу. Варенье каждый день бывало разным: я очень любила избавлять вишню от косточек. Делалось это с помощью обыкновенной английской булавки, кто ещё помнит. Потом, вся в «кровавых» точках и пятнах от вишневого сока, я бежала к рукомойнику и брызгалась, и фыркала, как лошадь, и было это настоящим счастьем. А ещё были пенки, которые бабушка снимала с кипящего варенья в глубокое фаянсовое блюдце с высокими стенками (из таких блюдец дедушка пил чай, наливая из тонкого стакана в подстаканнике и дУя на это блюдце, и прикусывая отколотый серебряными щипчиками сахар).

Пенки я любила от клубничного и абрикосового варенья, да и вишневые были хороши, но это с белой сайкой и холодным, только из погреба, молоком. Иногда в блюдце с пенкой находили свой конец пчёлы и осы, но это меня не пугало – я круглой ложечкой с витой ручкой выуживала умерших сладкой смертью насекомых и хоронила под кустами роз в спичечных коробках. Все это вижу так ясно, будто вчера…

…Четверги моей прилукской бабули были днями особыми. В этот день с раннего утра затевалась стирка. Бабушка выносила на веранду две большие корзины с «белым» и «цветным». А я, только что проснувшись, еще неумытая, ныла:

– Бабуля, дай синьку развести.

– Не сейчас, мамалэ, подожди. Ты пока умойся, вон твои латкес с яблоками под полотенцем, и пенки клубничные. Ты что будешь – молоко или сливки? А может, какао? А кашу рисовую дать тебе с маслом или без?

Вот я думаю, ведь сливки и масло были настоящими, от соседской коровы Лушки, и ничего – ела и пила я это за здорово живешь, и не толстела, и не болела… М-да…

Дедушка уже давно был на базаре, где работал резчиком стекол (об этом написано в рассказе «Молитва»), все остальные расходились кто куда – на речку в основном, не считая ежевечерней помывки детей в корыте, а взрослых в дворовом дУше. А мы с бабулей, а иногда еще и с двоюродным моим братцем Сашкой рыжим, готовились к большой четверговой стирке.

Сашка носил воду «с колонки» в двух цинковых вёдрах на коромысле. На дне ведер лежали круги «з фанэры» – по мере наполнения ведер водой «фанэра» всплывала и не давала воде выплёскиваться, пока ведра покачивались на коромысле. Гениальное изобретение!

Я трЮхала сзади с маленькими двухлитровыми ведрами, но тоже с фанерными кружкАми и коромыслицем. Мы с Сашкой наполняли две громадные бочки, вросшие в землю, а часть воды выливалась в выварку – здоровущий бак, который уже стоял на керогазе, часть грелась на таганкЕ во дворе – это для первой стирки «белого» перед вывариванием. Во дворе были еще два громадных таза и цинковое корыто, в котором наклонно стояла такая архаика, как стиральная доска. О ней – дальше.

Бабуля в затрапезном сарафане и плотно повязанной косынке, потому что ее непослушные черные волосы всё время выбивались из туго заплетенной и уложенной вокруг головы косы, переливала с помощью Сашки воду из бака, что грелся во дворе, в корыто, а я сыпала туда же натертое на терке и смешанное с содой хозяйственное мыло, потом туда добавлялось немного холодной воды из дворовых бочек, и «белое» замачивалось таким образом часа на два. Точно так же бабуля поступала с «цветным», но без соды. Я и туда сыпала мыло, страшно чихая и обливаясь слезами от мельчайшей взвеси этого жуткого мыла. Даже во рту был противный мыльный вкус.

С тех пор я НЕНАВИЖУ хозяйственное мыло!

Часам к 10-ти утра приходил на обед дедушка, базар-то начинался с 6-ти. Дедушка обедал и ложился на часок отдохнуть. Пока бабуля ухаживала за дедушкой – грела и подавала бульон с кнейдлах или белый борщ, фаршированную шейку или эйсек флейш, домашнюю лапшу или тушеную картошку, а потом компот из свежих фруктов с маковыми коржами или песочным сахарным печеньем, я, взяв порошок синьки, аккуратно сыпала его в полотняный мешочек с тесёмками, завязывала накрепко и опускала в кастрюлю с тёплой водой. Вода становилась совершенно непередаваемого, волшебного, сказочного цвета сверкающего синего шёлка, жалко было потом разбавлять эту красоту, но зато всё «белое» приобретало впоследствии тот самый голубоватый оттенок свежести и необычайной чистоты, присущий бабулиным простыням, наволочкам, пододеяльникам и льняным полотенцам…

Бабушка возвращалась, перемыв посуду после дедулиного обеда, и мы с ней делали новый раствор – крахмальный. Бабуля разбавляла крахмал чуть теплой водой и помешивала в кастрюле длинной палкой, а потом вливала в него, приготовленную мной синьку.

Вообще, всё это шаманство над тазами, исходящими пАром, и кастрюлями, в которых бабуля помешивала свои зелья, сильно смахивало на настоящие ведьминские штучки. Мне страшно нравилось воображать себя колдуньей, безусловно, доброй!

Между тем, в корыте уже отлежалось «белое» и бабуля начинала стирку.

…Стиральная доска! О, это изобретение сродни мобильному телефону, потому что – представьте себе, что до ее рождения, вообще бельё тёрли руками и хорошо, если был специальный камень, об который «били» всю стирку. Господи! В кровь стиралась кожа, руки были похожи на гусиные лапы и страшно болели. Не сказать, что стиральная доска решила все проблемы, но все же, изменила процесс стирки к лучшему, разве нет? А этот звук трущегося о доску белья – трры-трры-трры… Оптимистичный такой, я его очень любила. И обожала саму доску – она у меня работала арфой или гитарой, в зависимости от того, какую музыку я играла.

Но больше на гитару был похож ещё один инструмент, о котором я расскажу дальше..

…Отстиранное и сполоснутое в чистой воде «белое» бабуля загружала в кипящую на керогазе выварку. Это варево она помешивала своей деревянной палицей еще около часа, отвлекаясь на стирку и полоскание «цветного».

Дедушка вставал после обеденного сна и уходил на работу до четырёх часов дня – резать стекла удивительным, не дающим мне покоя крохотным алмазом.

– — Тайбеле, – говорила бабуля, – позови СашУню, где он там бегает, и пусть он спустится в погреб, возьмёт творог и мёд, и вы перекУсите до обеда, пока мы закончим. На буфете возьми миску с булочками с корицей.

Я звала брательника, он обычно в это время где-то прохлаждался под кустами на стёганом одеяле и читал «Трех мушкетёров» или «Всадника без головы». Погреб у нас с ним, в зависимости от темы игр, был то катакомбами, то зАмком Иф, где томился знаменитый узник, то тюрьмой.

А бабуля стирала, а пар вился над двором, стелился в воздухе, и своими влажными тёплыми ладонями цеплялся за кусты и ветки. Жарко! Но как же здОрово…

Я думала, что без меня и Сашки бабушка уж точно не управилась бы. Очень я собой гордилась. Сейчас даже думать не хочется, что же она делала зимой, бедная моя бабушка, когда в этой самой колонке замерзала вода.