Да. Нет. Не знаю

– Ты будешь учить меня, как разговаривать по душам с собственными детьми?

– Я не буду, а вот привлечь Георгия Константиновича к этому разговору явно не помешало бы.

– Георгий Константинович, – ехидно произнесла Аурика, – подарит Наташке очередное сокровище («Лапочке – на лапочку», – передразнила она отца), поцелует в лоб, признается в любви и уйдет домой. А на следующий день Наташка пойдет в школу, обнаружит там, что наши слова не имеют ничего общего с реальной действительностью, и вообще перестанет с нами разговаривать, пока что-нибудь не произойдет.

– А что должно произойти, чтобы она с нами заговорила?

– Не знаю, Миша, – вздохнула супруга и с тоской подумала о предстоящем разговоре с дочерью.

Аурика искренне считала себя виноватой перед Наташкой. Девочка, исключительно по праву первородства, оказалась той самой экспериментальной площадкой, на которой молодая мамаша попыталась осуществить свой педагогический замысел, сформированный под влиянием надлежащей научной литературы, которая, как потом выяснилось, не имела ничего общего с реальной жизнью. Но тогда, семнадцать лет назад, Аурика Георгиевна считала иначе и грозно покрикивала и на отца, и на Глашу, а уж тем более – на Коротича, признававших один-единственный закон воспитания: закон абсолютной любви. Это сейчас Аурика со стыдом припоминала, как натужно орала Наташка от голода, от обиды, от тоски по человеческому теплу, а тогда наивная мамаша была уверена, что лучше перетерпеть один раз, чем дать поблажку и «закабалить себя» на всю жизнь.

Не давала ей покоя и память о том, как скоро Наташка была передана в руки трясущихся от нежности Глаши и Георгия Константиновича – исключительно под предлогом того, что иначе великолепная Аурика Одобеску не справится с написанием кандидатской диссертации и страна так и не узнает имени новорожденного исследователя. На самом же деле, и в этом она мужественно признавалась сама себе, ей надоели визг, пеленки и ночные бдения возле дочери, которая осмелилась развиваться вопреки описанным в книгах законам. Ну, а когда родилась Алечка, Наташка окончательно перешла в разряд старших детей и автоматически оказалась лишена надлежащего внимания.

Будучи молодой матерью, Аурика не замечала, а сейчас мучилась от воспоминаний о том, как девочка ломала язык, пытаясь говорить с младенческой интонацией. Но вместо того, чтобы лишний раз обнять дочь, усадить к себе на колени, расцеловать в пухлые щеки, взбить эти черные, как смоль, пышные волосы, она шлепала ее по губам и обещала поставить в угол. Что и говорить: если бы не Георгий Константинович, а с ним – Глаша и Коротич, Наташка могла бы ожесточиться и вырасти нелюдимой и зажатой. Но вместо этого свету Божьему предстала рассудительная, острая на язык, не по годам развитая девица, говорившая с собственной матерью с покровительственной интонацией чуть ли не с пятилетнего возраста. А дела было-то – на копейку! Ни дед, ни отец, ни старая нянька не усматривали ничего противоестественного в детских лингвистических изысках Наташки и старательно коверкали собственную речь для того, чтобы у девочки родилось представление о том, что ее понимают взрослые люди и, если той так угодно, считают ее такой же маленькой, как и маленькую Алечку.

«Наверное, если бы я была с ней более мягкой и ласковой, Наташа росла бы с ощущением собственной красоты. Ведь, кроме деда, отца и Глаши, она должна была отражаться в восхищенных глазах матери, а вместо этого она видела в них строгий взгляд экзаменатора», – точно определила Аурика одну из причин происходящего. «Неправда! – тут же оправдывала она себя. – Я всегда считала своих детей красивыми». – «Потому что тебе это льстило! – строго выговаривала сама себе Аурика Георгиевна Одобеску. – Четыре красивые девочки, как две капли воды похожие на собственную мать. Вот и получалось, что в них ты видела исключительно отблеск собственного великолепия!» – «И не такая уж я великолепная, – вновь и вновь оспаривала саму себя Аурика. – Я обыкновенная. Толстая. У меня огромный живот. Фигура табуретки. И двигаюсь я, как слон на цыпочках…» Но дальше логическая цепочка не выстраивалась: Аурика по поводу своего внешнего вида в сомнениях не пребывала, однако осознала это свое преимущество впервые – исключительно в связи с Наташкиным «несчастьем». Это послужило поводом для вознесения хвалы Георгию Константиновичу, сумевшему привить собственной дочери ощущение уверенности в собственной привлекательности.

Разговор с Наташей Аурика решила отложить, дабы та, в силу собственной прозорливости, ничего не заподозрила. Прежде чем начать работать над самооценкой старшей дочери, мать прокрутила в голове все возможные варианты. В любом другом случае она отправилась бы за советом к Георгию Константиновичу, но не сейчас: крайне не хотелось признаваться в собственных «недоработках». Одним словом, Аурика побоялась разговора с отцом. Ей не хотелось, чтобы вновь всплыла тема ее материнской несостоятельности. Младшая Одобеску решила разобраться с возникшей проблемой самостоятельно.

Совершенно неожиданно на помощь супруге пришел Михаил Кондратьевич, ненароком поинтересовавшийся у Наташи о ее планах, имея в виду выбор вуза и, соответственно, профессии.

– Мехмат, – не раздумывая, выпалила девушка, не переставая при этом жевать. – А что еще?

– Всю жизнь счетами греметь? – язвительно передернула Аурика, еще не предполагавшая, куда их заведет спор о будущей профессии.

– Ну, я же не бухгалтером собираюсь быть! – встала на защиту собственного выбора Наташа.

– Если бы бухгалтером, мне бы было понятно. А что такое мехмат?

– А что такое истфил? – не осталась в долгу старшая дочь и с вызовом посмотрела на сверкающую глазами Аурику. – Мама, что ты к мехмату прицепилась? Тебе-то какая разница?! Учиться же мне.

– Наташа, девочка моя дорогая! Во-первых, мне обидно. Почему математика? С чего это вы все взяли, что у тебя способности исключительно к точным наукам? Ты даже не представляешь себе, как интересно заниматься историей. Археологические экспедиции, раскопки, архивы, исторические документы…

– Что-то я не помню, чтобы ты проводила время, зарывшись головою в песок, – моментально отреагировала девушка, увидев, что мать вошла в роль настоящего ученого.

– Имею полное право! У меня – четверо. Экспедиции вполне без меня обойдутся. Зато в анализе фактов…

– Да, – не выдержал Михаил Кондратьевич. – Анализ фактов – это, безусловно, процесс важный и без тебя немыслимый.

– Не надо унижать мою профессию! – огрызнулась Аурика. – За все семнадцать лет твоя дочь, Коротич, даже не соизволила поинтересоваться, чем это ее мать занимается. Могла бы, хоть для приличия, и на кафедре у меня появиться. Посмотреть, что это за зверь такой.

– Видела я твоего зверя, – отмахнулась Наташка. – Ты меня туда притаскивала. Ничего интересного. Одни карты и призраки.

– Не знаю, каких ты призраков ты имеешь в виду…

– Призраки веков, – страшным голосом произнес Михаил Кондратьевич, но тут же осекся, разглядев гневные искорки в пламенных очах возбужденной Аурики.

– Это твоя математика – сплошной призрак, никакой вещественности, одни умозаключения.

– Хватит спорить, – вмешалась Наташа, почувствовав, что мать разошлась не на шутку. – Все равно решать буду я.

– Решай, конечно, – воскликнула Аурика. – Только помни, дорогая: невзирая на то, что тебя будут окружать по преимуществу мужчины, это будут особые мужчины – сухари и педанты. Скучные, неинтересные и абсолютно неромантичные.

– Неправда! – запротестовал Коротич. – Я не такой. Среди математиков романтиков ничуть не меньше, чем среди остальных представителей профессий.

– Меньше! – строго сказала Аурика и пнула мужа ногой под столом.

– Ну, может быть, чуть-чуть, – сдался Михаил Кондратьевич.

– Не чуть-чуть, а значительно меньше, – назидательно произнесла мать и, повернувшись к дочери, изрекла: – Он (Аурика показала пальцем на мужа) исключение. Так и знай.

– Наташа, – обратился к ней отец, – а может, мама права? Может быть, есть смысл рассмотреть еще что-нибудь, кроме мехмата? Пока есть время.

Привыкшая доверять отцу, девушка растерянно перевела взгляд с одного родителя на другого, пожала плечами и потянулась за конфетой.

– Какая конфета! – возмутилась Аурика. – Ты же суп ешь.

– В желудке все переварится, – вывернулась Наташка.

– И все-таки, – Коротич вернулся к начатому, – сделай маме приятное (Аурика снова стукнула его под столом ногой): сходи, посмотри, пройдись по факультетам, посмотри кафедры, лаборатории – а там решишь.

– Да не хочу я! – взмолилась Наташа, но, заметив, как погрустнело материнское лицо, согласилась: – Ну, ладно. Хотите – схожу, но только предупреждаю…

– Ладно-ладно, – в один голос воскликнули родители и с облегчением переглянулись.

Если бы Аурика Георгиевна Одобеску в числе массы достоинств на тот момент имела еще и стратегическое мышление, она бы тщательно подготовилась ко встрече с дочерью в стенах собственного вуза. Ну, например, поговорила бы с коллегами, продумала бы экскурсионный маршрут, включающий в себя различные достопримечательности института, отвела бы Наташку в богатейшую библиотеку, созданную силами студентов и преподавателей и известную на всю Москву собранием редких книг. На худой конец – в приемную комиссию, заседавшую в огромном, не приспособленном для данного вида деятельности зале, на стенах которого были развешаны огромные стенды с характеристиками факультетов.

Но ничего подобного доцент Одобеску предпринимать не стала. Мало того, она благополучно забыла о договоренности с собственной дочерью. И в день Наташиного визита на кафедру всемирной истории Аурика Одобеску всерьез была озадачена совершенно другим вопросом. Речь шла о плохой успеваемости вверенной ей кураторской группы и, в частности, студента Снежкина, завалившего зимнюю сессию и в очередной раз не явившегося на переэкзаменовку, официально назначенную деканатом.

Внешне Андрюша Снежкин был абсолютно непрезентабелен, но это не помешало ему снискать в студенческой аудитории громкую славу знатока женских сердец. Легкомысленный юноша был хронически весел, знал огромное количество пикантных анекдотов и умел брутально прошептать на ухо нечто такое, отчего румянец покрывал девичьи щеки.

К Аурике Георгиевне, читавшей на их курсе историю Средних веков, Андрей относился с особым трепетом. Поэтому он всякий раз, когда оказывался перед очами великолепной Аурики, затаив дыхание, замирал и, не отрываясь, смотрел на внушительный бюст преподавательницы, пытаясь мысленно представить, как же это выглядит на самом деле. Роскошные формы доцента Одобеску довольно часто выступали предметом обсуждения в студенческой аудитории, причем – и в мужской, и в женской ее части, а благодаря студенту Снежкину они превратились в главную достопримечательность факультета, на которую приходили взглянуть даже студенты с других специальностей. И, по мнению абсолютного большинства зрителей, оно того стоило.

Вот и сегодня бедный юноша стоял перед преподавательницей, не поднимая головы. Аурика Георгиевна по неведению принимала это за проявление стыда и раскаяния. На самом деле Снежкину нравилась именно эта позиция, потому что она давала злостному нарушителю учебной дисциплины возможность любоваться главным женским сокровищем, невнятно проглядывавшем сквозь полупрозрачную ткань кремового батиста.

– Посмотрите на меня, Снежкин, – наконец-то не выдержала Аурика, устав лицезреть перед собой ту часть студенческой головы, в которой, по определению, должны располагаться чудом сохранившиеся обрывочные знания о предмете.

Студент поднял глаза и с вожделением посмотрел на полные губы строгой преподавательницы.

– Я прождала вас тридцать минут. Вы не явились. Могу я полюбопытствовать, прежде чем напишу на вас очередную докладную: в чем причина вашего отсутствия?

– Я не смог, Аурика Георгиевна, – промычал Снежкин и облизнулся.

– Что значит «не смог»?! – возмутилась Аурика.

– Не смог, – Снежкин был немногословен.

– Тогда что вы хотите от меня, господин Не Смог?