Шут герцога де Лонгвиля

– Это ты сочинил?

– Да.

– В добрый час, – повторила Карменсита. – До свидания.

– До свидания, – сказал молодой человек, и разверзшийся дверной проем поглотил темный закутанный в просторную накидку силуэт девушки.

Снова нагрянули пустота и леденящая тишь.

И было слишком больно и удивительно сладко. Внутри клокотало пламя. И имя ему было совесть. Оно жгло все внутри жарким огнем. Поднимая до глаз кипучие слезы, и в мозгу колотилось единственное слово – «наказание».

Луна кротко смотрела в крохотное окошко, словно убитая горем вдова. Луна была бледно-малиновой и взывала о помощи. Страшная, испепеляющая тоска защемила сердце, в воздухе почудился плач. Надрывный, мучимый мыслью о конце всего мира… Но кончается ли мир, когда его покидаем мы? Он только становится нищим и осиротевшим, когда уходят добрые, чистые, светлые люди. И тогда даже солнце смотрит с жалостью на покинутую землю. И греет не так. Не попадают его лучи в колодец опустошенности…

Он услышал в себе собственный голос, говоривший кому-то страшные, убийственные в своей правоте фразы. И это был конец…

– Я должен любить, я люблю… невыносимые терзания, когда сердце разрывается в клочья, когда душа разматывается в тонкую нить! Я счастлив от горя, я наслаждаюсь муками… Мне хочется петь, когда я теряю друзей!.. Я пою сквозь рыдания! Я не боюсь ничего. Я убиваю страх! Я хохочу в лицо кошмарам жизни, мне весело, мне легко, я безгранично счастлив!.. Я безумно рад…

Когда Карменсита разыскала Гоннеля, он предложил ей сразу же отправиться в обратный путь, но она рассказала хорошую новость об освобождении Анри. И разбойник принял единственное разумное решение – разойтись в разные стороны. Он пойдет своей дорогой, а девушка останется ждать, когда юноша выйдет из тюрьмы, ибо пребывание Гоннеля в Париже было небезопасным, его могли в любую минуту узнать и арестовать.

– Уходишь? – спросила девушка.

– Да, Карменсита, – разбойник сделал паузу и добавил. – Куда вы потом?

– Не знаю.

– Приходите ко мне. Я буду только рад.

– Что мы там сможем делать? Мы – актеры, дорогой Клеман, – улыбнулась девушка. – Спасибо тебе за всё! Я никогда не забуду твоей доброты.

– Прощай, Карменсита.

– Прощай, Клеман.

Они знали, что их судьба больше не сведет. Никогда в этой жизни.

Эпилог

Как зарождается легенда? Из домысла, из любопытного желания продлить, догадаться, узнать о чем-то, заслуживающем внимания. Порой хочется соединить несоединимое, приписать радость и доброту, разбудить счастливый финал у того, что закончилось как-то иначе. Вранье одного человека сделать правдой, преданием, в назидание грядущим поколениям. Или наоборот, забыть истину и рассказывать о чем-то совершенно ином, сказочном и грустном, где зло наказано, а любовь всё равно победила.

Легенды придумывают те, кто ничего толком не знает, но хочет, очень хочет казаться осведомленным: чтобы все завидовали и пытались понять причину этой осведомленности. Но легенда уже начинает существовать. И ей все верят, бережно храня в душе каждое ее слово, каждое ее чувство и мысль.

Одна из таких легенд ходила в давние времена и рассказывала о тяжелой мести, совершившийся над родом достославных вельмож, живших неподалеку от Парижа, и высшем знамении, которым Господь подвел черту под гнусной деятельностью этих господ. Никто никогда не пытался опровергнуть правоту этого предания, ибо истины не знала ни одна живая душа. Да и кому придет в голову докапываться до правды там, где ее, быть может, и никогда не было. Подумаешь, тщеславие победило разум. Это же легенда, значит, сказка.

На рассвете герцога разбудил странный звук. Казалось, что-то перезванивает, словно бубенцы. Мелодично и грустно пели серебристые погремушки, навевая смертельную тоску и пытаясь разбудить в жестком сердце сострадание. Тщетное занятие. Герцог давно не был в состоянии чувствовать что-либо.

Но сейчас он почувствовал – раздражение, и рывком дернул за шнурок балдахина. Ткань поползла вверх, и недовольный господин де Лонгвиль быстро оглядел спальню, пытаясь догадаться, откуда идет звук.

Неожиданно краем глаза он заметил нечто необычное, некую перемену в комнате. Чего-то не хватало.

Он вновь обшарил взором обстановку и вдруг издал сдавленный вздох испуга. Вот она, перемена в спальне, лишившая покои герцога яркости и веселости: портрет, на котором был изображен разноцветный карлик с разинутой пастью, сейчас пустовал, и чернота, заключенная в позолоченную раму, завораживала каким-то гипнотическим ужасом.

Но вот сильнее забряцали бубенчики, и этот звук донесся с противоположной портрету стороны комнаты. Герцог обернулся скорее машинально и увидел в зеркале свою побледневшую физиономию, а рядом с собой – совершенно живого, подвижного горбуна, беспечно болтающего ногами и потрясающего связкой бубенчиков, которыми он так забавлялся при жизни. Шум шел из-за зеркальной поверхности. В действительности же карлика не существовало. Так пытался внушить себе герцог, но из этого мало что получалось.

Неожиданно уродец отвлекся от бубенцов и посмотрел в упор из зеркала на бывшего своего хозяина.

– Ну что? – глухо спросил он. – Ты жив пока еще, проклятый господин? Я проклял твою душу, но тело не успел. Сейчас оно настанет, возмездие за всех, кого ты уничтожил в этом мире! Ты должен умереть. Ты переполнил чашу небесного терпения пролитой кровью невинных.

– Я не проснулся, это сон! – бормотал господин де Лонгвиль, ныряя под подушки.

– Я отомстил тебе! – продолжал разноцветный призрак. – Я лгал тебе тогда, когда сказал, что у твоей жены родилась двойня. У тебя никогда не было второго ребенка! А если бы этот юноша и вправду оказался твоим сыном, ты сделал выбор, беспощадно избавившись от него. Ты – конченная черная душа! Ты не спасешься. Я проклинаю весь ваш дом! Свершилась месть! Свершилась!

– Замолчи! – воскликнул герцог.

Но страшный голос продолжал выкрикивать проклятья, изредка и злобно позванивая бубенчиками. Это было невыносимо. Герцог зван на помощь, звал слуг, но они точно вымерли. Никто не приблизился к дверям спальни.

И тогда господин де Лонгвиль в отчаянии схватил первое, что попалось под руку, канделябр, и швырнул им в зеркало.

На мгновение всё заглушил звон разбившегося стекла, но тут же ликующий смех победителя пересилил его, и герцог в ужасе заметил, что в черноте зеркальной рамы веселится горбун, сотрясаясь от хохота. Тут же из-за разбитого зеркала выползла тонкая струйка белесого тумана, очень густая и очень тяжелая, и стала быстро заполнять спальню. Вслед за туманом в комнату выскочил карлик и с воплем радости прыгнул на ложе герцога.

До Лонгвиль струсил не на шутку. Да и было отчего: горбун сорвал с него одеяло и принялся душить бывшего господина.

Герцог хотел защищаться, и не мог, руки словно приросли к поверхности постели. Смрадный дух призрака отнимал последние капли воздуха, сворачивая комнату в тугой черный узел. Смех гремел над самым лицом, угасая с каждым мгновением. А потом завыли низкие воловьи жилы струн, и всё заволокло чем-то красным и мерцающим.

Когда герцог затих, его убийца весело подпрыгнул, снова захохотал и кинулся в окно, которое со звоном разлетелось на куски.

Туман, доставший уже до подоконника, свободно пролез в образовавшуюся дыру и вырвался на волю. Висящая на стене опустевшая картина свалилась на пол, по пути налетев на кресло и разорвавшись в клочья. Впрочем, этого уже не было видно, ибо всё погрузилось в сплошную белую реку тумана, хозяйски орудующего в проклятом замке, который уже начали покидать его обитатели. Они уходили через потайной ход, расшвыряв стражу и расчистив себе путь к освобождению. Они торопились, боясь захлебнуться в ползущем молочном облаке. Кто-то из этих людей впервые увидит свободу. Что она им даст?..

Толпа зевак спешила на площадь. Было воскресенье и ожидалось неплохое зрелище: опять кого-то казнили. На этот раз преступником оказался не простой разбойник, а как будто даже барон или герцог… Говорили разное. Хотя, кто его там разберет. Может, бастард какой-то или самозванец.

Люди рекой мчались вперед, к Гревской площади, сметая и увлекая за собой всё живое. Карменсита, жалкая в грубой холщовой накидке, не избежала этой участи и слилась с потоком, вскоре выбросившем ее на сушу ступенек одного из домов, окружавших место предстоящих событий. Мимо пробежало несколько человек с целью повыше взобраться и найти местечко, откуда бы можно было всё пронаблюдать. Один из них, смеясь, схватил Карменситу за руку и повлек за собой.

Едва они успели занять места у карниза на крыше трехэтажного дома, как толпа зашевелилась и о чем-то загудела.

Вскоре стало понятно, что произошло. Началось!

Где-то вдалеке, в конце одной из улиц, примыкавших к площади, затрещал сверчок барабана и начал приближаться.

Спустя четверть часа она появилась здесь, внушительная процессия, в центре которой находился осужденный. Солнце сияло сегодня не слабее вчерашнего, и всех присутствующих неприятно слепило золотое шитье на черном бархатном камзоле преступника. Складывалось впечатление, что это очень состоятельный человек, раз выбрал для подобного события столь роскошное платье.

Карменсита не могла разобрать и половины из того, что происходило, ибо процессия вышла из боковой улицы, а преступник оказался к девушке спиной, ей ничего не оставалось, как довольствоваться созерцанием его роскошного наряда. В таком платье любой дворянин мог бы ехать под венец или на прием к королю. Золото отделки переливалось на солнце чудесными зайчиками, и это было похоже не видение: звезды на черном бархате неба… Девушка неотрывно следила за осужденным, впрочем, как и остальные зеваки. Всем и каждому интересно, как страдают и умирают другие.

Вот он поднялся на помост.

Кто-то маленький, похожий на голодного комара, прочитал во всеуслышание приговор. Палач подал преступнику знак, и тот стал снимать камзол. Волшебный бархат упал на грубые доски, подняв при этом небольшое облачно пыли.

Карменсита с сожалением перевела взгляд с камзола на осужденного, который уже становился на колени, и теперь его лицо было отчетливо ей видно. Карменсита скользнула взглядом по этому лицу и в мгновение ока похолодела, как лед. Ноги словно судорогой свело.

– Господи! – прошептала девушка. – Неужели это он?