Проклятый дар

– А если она рот не откроет?

– А если не откроет, то ты сделаешь так, чтобы открыла! – сказал он зло.

– Силой, что ли?

– Если понадобится, то и силой. Ты, паря, должен четко понимать, что делаешь все это не ради баловства, что это ради ее же блага.

– Главное, чтобы она сама это понимала, – огрызнулся Матвей и медленно, с неохотой подошел к Алене Михайловне.

Сегодня она не рисовала. Во всяком случае, бумага, которую принес ей вчера Петрович, так и лежала нетронутой на краешке стола, а руки у пациентки были чистыми и почти неподвижными. Тоже, наверное, хороший знак…

– Эй. – Матвей сделал шаг к койке, на которой она сидела, и под ногой у него что-то хрустнуло.

Петрович разглядел впечатанного в линолеум мотылька и болезненно поморщился. Уже и на форточку марлю натянули, а они все летят. Никак через вентиляционную шахту…

– Эй, – снова повторил Матвей, присаживаясь перед Аленой Михайловной на корточки.

– Что ты ей эйкаешь? – проворчал Петрович. – У нее имя есть.

– Да что ты говоришь?! – Парень обернулся, бросил на него язвительный взгляд. Вид у него при этом был такой, словно он вошел в клетку к разъяренной тигрице, а Алена Михайловна не буйная совсем. Ну почти…

– Вот ваши лекарства. Выпейте. – Матвей поставил поднос на тумбочку, протянул пациентке стаканчик с таблетками.

– По одной давай, – инструктировал Петрович из-за его спины.

– А воду запить? – растерянно поинтересовался тот.

– Она может и без воды. Давай уже!

Парень вытряхнул на ладонь одну из трех таблеток, сказал с тяжким вздохом:

– Лекарство выпейте, пожалуйста.

Алена не ответила. Петрович давно привык к тому, что она все время молчит. Молчать-то молчит, но рот открывает послушно, по первой просьбе. Раньше открывала, а сейчас вот заартачилась. А может, не расслышала? Кто ж поймет, какая там слышимость в ее внутреннем мире?..

– Дальше что? – Матвей посмотрел на него вопросительно. Вместо ответа Петрович лишь досадливо пожал плечами. Пусть сам разбирается, дело-то нехитрое. Глядишь, быстренько освоит науку и снимет эту тяжкую ежедневную обязанность с его стариковских плеч.

– Алена, откройте рот. – Парень говорил тихо, но в голосе уже сквозило раздражение, словно Петрович бросил ему вызов, не принять который было бы верхом позора.

Она сидела неподвижно и смотрела не на Матвея, не на таблетки в его ладони, а на мертвого мотылька. Смотрела, молчала, рта не открывала… Вот такая проблема…

– Ну и как с ней? Силой, что ли? – Матвей снова обернулся.

– Погоди! – Петрович сделал шаг вперед, сказал как можно более ласково: – Алена Михайловна, вы бы выпили таблетки, а? Если не выпьете, то придется лекарство вводить внутривенно, вам же потом плохо будет от капельниц.

Пустое… Она не слышала или не хотела слышать. Тонкие руки медленно и методично собирали в складку край больничного халата, обнажая ногу. Да что же это такое?! Хотел как лучше, а теперь что? Идти жаловаться главному, чтобы ее в самом деле на капельницы перевели? Петрович вспомнил, как в самые первые дни своего пребывания в больнице девочка отказывалась есть, как приходилось привязывать ее к кровати и кормить через зонд. Та жуткая картинка до сих пор стояла у него перед глазами, повторения подобного он не хотел. Наверное, лучше будет силой…

Парень смотрел на него очень внимательно, точно старался прочесть его мысли. А может, и прочел, потому что кивнул и, не говоря ни слова, свободной рукой сжал девочке подбородок. Может, сильно сжал, а может, еще что-то вмешалось в ход событий, только Алена Михайловна протестующе замотала головой, а когда это не помогло, укусила Матвея за палец. Больно укусила, до крови, до звериного воя и бешенства в светло-серых глазах.

Петрович хотел вмешаться, но не успел, все произошло слишком быстро для его стариковской реакции. Парень больше не церемонился, действовал четко и выверенно, словно каждый день тренировался засовывать таблетки в горло беспомощным девушкам. Гуманизм в чистом виде…

Алена закашлялась на последней таблетке, захрипела, кажется, даже посинела губами. Петрович уже было бросился на помощь, но девочка справилась сама. Она смотрела прямо перед собой, успокоившиеся руки неподвижно лежали на голых коленках, а по бледным щекам текли слезы. Самые обыкновенные женские слезы, те самые, от которых в груди у всякого нормального мужика делается колко и муторно, а в голову приходят незваные мысли о собственном несовершенстве. А когда слезы еще и вот такие, безмолвные, никому конкретно не адресованные, никакие хитрые женские цели не преследующие, муторно и колко становится вдвойне…

Матвей тоже молчал, баюкал укушенную руку и не сводил растерянного взгляда с девочки, а потом сделал совсем уж неожиданное – сжал ее ладошку в своей руке, сказал шепотом, едва слышно:

– Прости…

Скорее всего, пациентка его не услышала, а если услышала, то не поняла, что он хотел сказать, она высвободила свою руку, медленно провела по его волосам, а потом поднесла пальцы к лицу. Ноздри ее вздрогнули, словно принюхиваясь.

– Я не хотел. – Матвей встал, виновато посмотрел на Петровича. – Оно само получилось, рефлекторно.

– Орел! – Пришедший в себя Петрович неодобрительно покачал головой, склонился над девочкой и, стараясь не смотреть на голые коленки, одернул подол ее халата. – Тебе бы охранником в тюрьме работать, а не здесь… – Он злился на себя гораздо сильнее, чем на этого бестолкового мальчишку, злился и не знал, что делать с этой беспомощной злостью.

Матвей ничего не ответил, молча отошел к двери и уже там замер, привалившись спиной к дверному косяку. По прокушенной руке стекала алая струйка крови, капли падали на линолеум.

Петрович тяжело вздохнул, сказал севшим от волнения голосом:

– На пост пошли, герой. Рану нужно обработать.

– Да какая там рана! – Парень понуро посмотрел на свою ладонь. – До свадьбы заживет.

– До свадьбы заживет. – Петрович согласно кивнул и, обращаясь к Алене Михайловне, громко сказал: – Вы уж нас извините великодушно. Нехорошо, что все так вышло…

– Погасите свет, пожалуйста… – в ее голосе отчетливо слышался страх. – Просто погасите за собой свет, чтобы они не летели…

– Погашу! Вот прямо сейчас и погашу! – Он нарочито громко постучал по выключателю. – Все, погасил! Никто вас больше не побеспокоит, Алена Михайловна.

Петрович уже толкнул дверь, когда краем глаза увидел какое-то движение…

…Они кружились вокруг ее головы белесым нимбом, бог весть откуда взявшиеся ночные мотыльки… Хоть бы не забыть забрать вытяжное отверстие сеткой…

* * *

…Эта тень оказалась не такой, как остальные, она была злой и нетерпеливой. Нетерпение чувствовалось во всем: в жестах, голосе, даже запахе, том самом, который уже почти стал для Алены верным другом, который грелся на ее плече в сером мире и нашептывал что-то ласковое и успокаивающее. Запах обманул, обещал покой, а сделал больно. Или не запах, а его хозяин? Нетерпеливая тень с крепкими и злыми пальцами…

Да, у этой тени были пальцы. И когда они коснулись Алениного подбородка, она вдруг подумала, что у нее есть лицо. Не только полупрозрачные, непослушные руки, но еще и губы, брови, нос… Это было так странно и так неожиданно, что девушка совсем перестала слушать то, что говорила ей тень. Теперь она прислушивалась к другому: к теплу, струящемуся от чужих пальцев, к гулкому уханью где-то глубоко внутри того, что еще совсем недавно являлось частью тумана, а сейчас ощущалось чем-то с ней неделимым. А тень говорила все громче, и пальцы на Аленином подбородке сжимались все крепче и больнее…

Наверное, Алена что-то сделала неправильно, наверное, требовалось быть внимательной и послушной, чтобы понять, что от нее хотят, а она не поняла, и тень разозлилась окончательно. Так сильно, что ненадолго, всего на мгновение, обрела плоть…

…Серые глаза за стеклами очков смотрели совсем не зло, а удивленно и растерянно, уголки четко очерченного рта нервно подрагивали. Тень оказалась вовсе не тенью, и от этого то гулкое и нетерпеливое, название которого Алена так и не вспомнила, забилось еще быстрее, точно помогая вспомнить… Она уже почти поняла, почти дотянулась до тайны, когда брешь между мирами начала затягиваться. Серые глаза потускнели и вскоре совсем погасли, и прикосновений Алена больше не чувствовала. Единственное, что осталось с ней в сером мире, это что-то влажное и горячее, прочерчивающее по немеющим щекам дымящиеся дорожки. А потом ее окружили Другие, и, уже теряя себя окончательно, Алена закричала…

Ася. 1943 год

– Забыла сказать… Старая совсем стала… – Скрипучий голос змеей прокрался в Асино беспамятство. – А девка-то молодец, храбрая девка, только глупая. Молодые все глупые, просят-просят, а про цену не спрашивают…

Ася открыла глаза. Небо над головой уже не было синим, теперь на нем грязными заплатами серели тучи. Сколько же она пролежала без сознания? Как там ее летчик?

Девушка вздохнула полной грудью влажный от болотных испарений воздух и попыталась встать. Голова снова закружилась.