Земля святого Николая

– Да… Так вот. Володю тогда наказали за эти чернила: заставили сидеть в тёмной комнате. А дедушка…

– А дедушка отругал папеньку за меня! Заставил выпустить. Я тогда сказал, что жить к дедушке уйду. Навсегда. Да маменька не пустила.

– А как-то у дедушки Арина принесла сосновых шишек для самовара! Зачем она их в гостиной оставила? На столе… А Володя стал кидаться. Мы – в ответ. И Оля попала в портрет дедушки. А потом плакала, просила прощения и кричала, чтоб дедушка её наказал. Помнишь, Оля?

– Да-да! И дедушка посадил меня к себе на колени, и вытирал мне слёзы своим платком. А платок табаком пах, вкусно.

– Ещё бы. Не каким-нибудь турецким, а на дедушкиной земле выращенным, – Евдокия промокнула глаза бугорком ладони.

Слезинки капали то на синее платье, то на розовое. Вот и ночь перед Рождеством…

А за окном до рассвета тревожно выла метель.

***

Утром Превернинские собрались к завтраку – все молчали. Солнце искрило в глаза из оконных узоров. Горничная Алёна в белом переднике разливала кофе с сахаром.

Хлопнула входная дверь.

– С праздничком! С Рождеством Христовым! – послышался тонкий женский голос.

Отставной полковник Московского драгунского полка Евгений Кириллович Заряницкий приходился Фёдору Николаевичу племянником в пятом колене. Молодую жену – свою Любовь, Алексеевну, первый раз он привёз в Превернино за три года до Наполеонова нашествия. Привёз, будто дочку. На девять лет его моложе, на две головы ниже. В ангельских медовых кудряшках и розовом платье в чёрный горошек.

– У Заряницкого вкус недурён, – признался жене Фёдор Николаевич. – Но жаль молодку. Сколько ей? Семнадцать? Ребёнок совсем. Придёт время: Евдокию за кого хотите выдавайте. А Ольгу – не дам! Только за молодого пойдёт!

Да не так-то было.

Любовь Алексеевна по душам с Марией Аркадьевной разговорилась и призналась:

– Я Евгения Кириллыча девочкой десятилетней полюбила. Приехали мы как-то с бабушкой в гости к родне его, а он служить ещё начинал. Как увидела его в драгунском мундире, с розовыми воротничками – так внутри всё и перевернулось. Знаю, осудите вы меня, отвернётесь… А как он из Австрии вернулся, не смогла я больше… Приехала одна к нему домой – да в чувствах своих и открылась. «Что ж теперь, – говорит он, – мне остаётся? Только жениться на вас. Я, – говорит, – под Прейсиш-Эйлау такого повидал, что о любви ли думать? Ласке я разучился. Выйдете за меня – наплачетесь».

Через год они к Превернинским с сыном приехали. А ещё через два: Витебск, Смоленск и Бородино, Вязьма и Красный, Лютцен и Бауцен, Лейпциг и Фер-Шампенуаз…

– Молись, Мишенька, за папеньку молись! Помолимся вместе, – шептала Любовь Алексеевна.

И младенец, в таких же, как у неё, медовых кудряшках, хлопал серо-зелёными отцовскими глазами из колыбели. На икону Спаса Нерукотворного в тёмном уголке под красной лампадкой – куда смотрела маменька и почему-то плакала.

***

– Добро пожаловать к столу! – воскликнула Мария Аркадьевна. – Какая радость право, что вы приехали!

Алёна засуетилась с посудой. Московские гости уселись за стол.

– Ну, Миша, спой тропарь Рождества, – попросил Фёдор Николаевич крестника.

Круглолицый кудрявый подросток с большим не по годам носом встал со стула.

– Рождество Твое, Христе Бо-же наш, возсия-я мирови свет ра-азума, – пропел он благодатно-тихим тенором. С непривычки казалось, что мальчишеский голосок его осип от жабы, – в нем бо звездам служа-щии звездо-ою уча-ахуся Тебе кланятися, Солнцу Пра-авды, и Тебе ве-дети с высоты Восто-ока. Господи, сла-ава Тебе!

Зашелестели рукава – все перекрестились. Зажурчал кофе по чашкам, звякнули по тарелкам с пирожными серебряные ложечки.

– Не передумал насчёт духовной семинарии? – спросил Фёдор Николаевич.

– Нет.., – Миша закраснелся. Вот только что получилось спеть так красиво – и вдруг откуда-то бас вышел. Да ещё и замолчали все.

– А мы вам подарки привезли, – сказала Любовь Алексеевна.

Лица Владимира и Ольги сделали неудачную попытку улыбнуться.

– Вы нас ради Бога простите, что мы так нежданно к вам. Вчера хотели приехать, да не решились, заночевали на станции: такая пурга была, – Евгений Кириллович грел жене озябшие пальчики. Муфты, перчатки – что они против мужских горячих рук?

– Володя тоже вчера приехал, – чуть слышно отозвалась Ольга.

– Напрасно вы вчера задержались, – Владимир поднялся со стула. – Простите…

Ольга, сидя напротив, выпячивала нижнюю губу – того гляди заплачет. Евдокия… Её место рядом с сестрой пустовало.

– Опять ушла и не сказалась, – вздохнула княгиня.

– Что у вас случилось? Мари? – Любовь Алексеевна произносила по-московски «случилос».

– Ох, Любонька…

***

Скрепив брошью поясок русской шубки под грудью, Евдокия накинула на голову пуховую шаль, спустилась по заметённым снегом ступеням и села в приготовленные сани.

Она ехала знакомой дорогой, в своё Первино. Мороз подрумянивал щёки, чистота снега слепила до слёз.

Кучер остановил тройку перед четырьмя белыми колоннами крыльца. Барышня вышла из саней:

– Ступай к родне, погрейся.

Скрип валенок по снегу затих. Тихо стало повсюду. В этом добром уголке звуки ушли со смертью дедушки.

Опустела старая терраса, где летом дедушка пил чай с мёдом и смотрел, как на лужайке играют внучата. Не стало на столе скатерти, вышитой кружевом руками бабушки. А когда-то здесь всё жило и радовалось. Слышался детский смех. Было счастье и было лето. Каждый день внучат привозила няня в девять утра повидаться с дедушкой.

– Во-он дедушка ваш на балконе стоит, – говорила она с горки.

«Дедушка на балконе» – это означало маленькую чёрную фигурку над балюстрадой второго этажа. И вот она пропадала – и на террасе уже стоял настоящий дедушка. Улыбался: «Ласточки мои!» И доставал из карманов конфеты. Открывалась дверца коляски – и к нему бежал голубоглазый мальчишка с длинными ресницами; следом – Дунечка с тёмными косами и большой куклой под мышкой; а последняя, протягивая пухлые ручки, торопилась Оля. Дедушка садился к столу, охая от умиления, сажал маленькую к себе на колени, а старшие прижимались к обтирающему щёки чёрному кафтану. Горничная выносила на террасу медовые булочки, пирожки с малиной, лесной земляникой или яблоками, варенье в хрустальных вазочках, сладкие орехи… и – самовар! У каждого была своя фарфоровая чашка. И пусть из разных сервизов, и пусть Владимир одну разбил – но разве мог дедушка своим «ласточкам» в чём-то отказать? Чай свежий, горячий, приправленный прохладой утреннего ветра, пах дымком и сосновыми шишками. И так не хотелось уезжать домой! Дома ждали уроки, учителя и слово «нельзя». И учебник по придворному этикету с картинками, которым взахлёб зачитывалась Ольга, но зубрить его заставляли Евдокию.

А как-то в июле 1812 года внуки вернулись от дедушки, и маменька объявила дрожащим тоном:

– У нас война в отечестве.

– Где война? – спросил Владимир.

– Французский император захватил Ковенскую губернию.