Дела семейные. Рассказы

За побег Марии Майер светил Магадан, и она, забрав сына, затаилась в одной глухой деревушке. Пересидев контрольный срок, переехала в другую. Работала, как проклятая, потом вышла замуж за безногого вдовца с шестью детьми, «прикрывшись» русской фамилией мужа. Петька же так и остался Майером, продолжая носить клеймо «фашистенка». С малолетства ему пришлось много трудиться, ведь работа в деревне никогда не кончается: был он подручным на сеялке, подсобником у плугаря, пастушонком, водовозом, грабельщиком, вершельщиком… А сколько унижений пришлось вынести, сколько слез проглотить: то бригадир, потехи ради, хлестнет «немчуренка» бичом по спине, то отчим безногий в подпитии фашистским отродьем назовет, то сводные братья поколотят…

Поучиться в школе Петьке удалось совсем немного. Впервые за парту сел он девятилетним переростком. Получил трехлетнее образование. На этом обучение и закончилось. Страна нуждалась в рабочих руках. Однажды, шепотом он спросил мать:

– За что они все нас так ненавидят?

Та испуганно прижала палец к его губам:

– Подрастешь, сам поймешь. Это все война проклятая. Потерпи, родной. Все будет хорошо. Мы еще вернемся обратно.

Она рассказывала ему о довоенной жизни, о немецких обычаях и праздниках, об отце, пропавшем без вести, о красавице Волге. И Петька стал грезить возвращением на родину. А еще он мечтал стать механиком, ведь к двенадцати годам уже успел переработать на всей имеющейся в колхозе технике. Когда набирали молодежь на курсы механизаторов, подал заявление. Но где там! Немцу к толковой профессии путь заказан. Вот тогда-то в первый раз шестнадцатилетний парень заплакал, по-детски, навзрыд:

– Все пропало! Это же – моя мечта!

Директор совхоза почесал пятерней затылок и, крякнув, махнул рукой:

– Где наша не пропадала! Давай заявление. Вдруг пронесет.

Пронесло. Петьку зачислили в школу механизаторов и разрешили уехать в город за двести километров. Через полгода механизатор широкого профиля Петр Майер вернулся домой с отличным аттестатом.

Дальше стало легче. В пятьдесят шестом злой рок, преследовавший русских немцев, ослабил свою мертвую хватку. На каждом шагу только и слышно было: «Реабилитация!». Грехи, навязанные немцам наконец были «отпущены». Они ликовали: «Свобода!».

Петькиной радости не было предела: теперь они с мамой могут вернуться на Волгу! Но сбыться мечте было не суждено. Сердце Марии не выдержало: остановилось как раз в тот момент, когда ей сообщили о реабилитации. Слишком велико было напряжение последних лет, слишком изношен был организм.

После похорон окончательно спившийся отчим указал пасынку на дверь, и Петя снял угол у вдовы Баумгартнерши, тощей разбитной тетки, слывшей в округе заправской свахой. Работы в колхозе хватало. Силенок тоже. Трудился Петр трактористом, комбайнером, шофером. В вечерней школе закончил восемь классов. В свободное время ходил в клуб на спевки – уж очень красивым голосом обладал. Бывало, как затянет:

Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветет,
Лучше нету той минуты,
Когда милая придет, —

сельские девчата аж млеют. Но женился Петр не на местной, а на Ане, племяннице Баумгартнерши, приехавшей к тетке в гости из Киргизии. Даром, что ли, та свахой считалась? Женился и ни разу об этом не пожалел. Правда, на мечте о Волге пришлось поставить крест: Аня не могла оставить больную мать, дом с приусадебным участком и домашнюю живность. А на Волге, как впрочем, и в Сибири, у них не было ничего.

Жили они с Анечкой душа в душу. Правда, недолго. Умерла она сразу после третьих родов. Только и успела сказать на прощание: «Береги детей, Петя! Глаз с них не спускай. Пока жива мама, поможет».

Теща, и в самом деле, вынянчила всех троих. Умерла, когда Васька уже школу заканчивал, а Лешка после политехнического два месяца на заводе инженерил.

Сам Петр так больше и не женился. Не до амуров ему было, детей поднимаючи. А, когда спохватился, понял, что припозднился с этим вопросом: привык он уже к своему образу жизни. А потом не один ведь жил. Вначале в доме хозяйничала баба Лиза, затем эстафета перешла к невестке. Место для новой хозяйки так и не освободилось. Да и некогда ему было задумываться над своей личной жизнью: то растил сыновей, то женил их, то внуков нянчил, как и обещал Аннушке.

Она была бы довольна – вон какие ребята выросли: умные, толковые, умеют зарабатывать, детей своих любят, отца уважают. Вот только с отъездом этим… Если б не Людка, Олег бы поехал. Но без детей он не сдвинется. Да и любит он эту патриотку чертову. Своеобразно, но любит – как собака палку.

Ладно, пусть в Киргизии сидит – за могилками присмотрит, за живностью, за пчелами. Опять же, дом ему остается, могут в него перебраться, а свою жилплощадь квартирантам сдавать. Людка – еще тот цербер, не даст Олегу опуститься. Ей, русской, и в самом деле, нужна та Германия, как рыбе зонтик. А ему, Петру, надо ехать. Там, на чужбине, он детям нужнее будет.

Уже через неделю Васька выехал в столицу за анкетами. Почти полмесяца простоял у посольства, но нужные бумаги привез.

В конце марта девяносто третьего Майеры наконец получили вызов. Довольно быстро упаковали чемоданы. Присели на дорожку, выпили. Петр Карлович попытался, как бывалоче, спеть с Маринкой дуэтом – не вышло: из горла вырывались лишь жалкие всхлипы.

Дед махнул рукой, вылез из-за стола и пошел на кладбище. Он долго стоял на могиле Аннушки и плакал, седой, сгорбленный, в коротких брюках, открывающих не только все носки, но и кусок голых незагорелых стариковских ног. Брюки эти он надевал в особо торжественных случаях. Их ему еще Аннушка покупала. Маринка с ним уже не раз ругалась, подсовывала новые, выбрасывала «подстрелки» на чердак – ничего не выходило. Петр Карлович каждый раз находил и надевал любимые штаны, потому как они – почти новые: ни одной дырочки моль не проела.

***

Уже два года Майеры жили в Германии. Дед – в двухкомнатной квартире, молодые – в трехкомнатных. В разных подъездах, но в одном доме. Лешка работал на механическом заводе, правда, теперь уже не инженером, а рабочим. Ишачил по десять часов в день, таская домой все, что плохо лежало. Весь балкон у него был забит трофеями: наждачной бумагой, изолентой, напильниками, резцами, сверлами. На вопрос: «Зачем тебе этот арсенал?» отвечал: «В хозяйстве все сгодится!».

Лешкиной зарплаты на приличную жизнь не хватало (они взяли в кредит машину, мебель и компьютер), и Катя по пять часов в день убирала квартиры местных богатеев. Дети учились хорошо, немецкий освоили быстро и совершенно безболезненно влились в новое общество. Маринка устроились поваром в местный санаторий, а Васька все не мог найти себя в новых условиях. Он невзлюбил Германию и с утра до ночи ругал ее на чем свет стоит. «Проклятое капиталистическое общество» не устраивало его скукой, бездушием, необходимостью «ишачить на эксплуататоров». Неделю он проработал вместе с братом на заводе, потом забюллетенил раз, другой, третий. Когда после третьей хвори вышел на работу, ему тут же вручили «голубой конверт» – болезненных в Германии не жалуют.

«Вы только подумайте, – возмущался Васька за ужином, взывая к пониманию отца и брата, – это ж как нужно вкалывать, чтобы жить по-человечески! Чтоб машину приличную купить, квартиру по-европейски обставить, на Канары в отпуск слетать. Это ж не жизнь уже будет, а рабство. Нас как в детстве учили: „Мы не рабы. Рабы – не мы!“. Мастер-гад над головой стоит: ни перекурить, ни нужду справить, ни новостями перекинуться. У нас же как было? Поработаешь часок-другой, потом с ребятами на заводском дворе посидишь на солнышке, о жизни покалякаешь. А эти роботы стоят, как пеньки и, молча, вкалывают. Кончилась смена – прыгнули в машины и – домой. Ни тебе пивка с коллегами выпить, ни козла забить, ни побалабонить. Индивидуалисты проклятые!».

Марина, видя, что муж деградирует, взяла в кредит семилетний «Фольксваген» и отправила Ваську на водительские курсы. Дед одобрил ее действия и поучаствовал в оплате обучения сына. Василий встряхнулся, ожил, стал искать работу.

***

Наступил девяносто пятый год. Отечество свое Людка уже не любила. Она его ненавидела. В Германию косяками пошли ее жалобные письма с просьбами сделать все возможное для ускорения их приезда на родину Майеровских предков. Людмила писала, что жить в Киргизии стало невозможно: русские дернули в Россию, немцы – в Германию. Школа стала совсем не той, что была раньше. Учатся в ней сейчас одни киргизы, которым, по большому счету, начхать и на оценки и качество полученных знаний. Родители успехами своих чад совершенно не интересуются. Престиж учителя упал до нуля. Зарплату нагло не выплачивают. За последние два месяца им, вместо денег, выдали четыре мешка сахара. Вынуждены гнать самогон на продажу. Олега с работы вытурили – все равно в кино уже никто не ходит – и он сильно запил. Вот до чего дожили! Они давно уже подали документы на выезд, но проклятые бюрократы заявили, что ждать теперь нужно несколько лет – слишком большой наплыв желающих свалить с горячо любимой родины.

Олег в переговорах не участвовал, даже голоса не подавал. Племянницы же присылали своим двоюродным открытки к праздникам и фотографии, на которых выглядели прибито, растерянно и убого.

Людка в письмах не извинялась, не сожалела о своем хамском поведении, не старалась сгладить осадок, который остался у всех от ее прощальных слов. Она требовала помощи. Так и писала: «Костьми лягте, но ускорьте наше спасение из этого ада! А пока сделайте гостевое приглашение. Мы приедем, осмотримся, примеримся к тамошней жизни».

– Что, клюнул в жопу жареный петух патриотов-то наших? – злорадствовала Маринка. – У фашистов помощи запросили. А как же «не надо рая, отдайте мою отчизну» или как там у Пушкина?

– У Есенина, – поправил Васька супругу.

– Один хрен! Сначала гадят в душу, а потом… самогон гонят и спиваются. Они свой выбор сделали.

– Так-то оно так, – вмешался дед в беседу молодежи, – да внучки ведь ни в чем не виноваты. Им-то это за что?

Скупая слеза скатилась по его морщинистой щеке.

– Ладно, папа, – смягчилась Маринка. – Фиг уже с ним, с этим блоком антифашистским. Соберем с Катькой пару посылок детям и вызов им сделаем. А вот ускорить их приезд никак невозможно. Мой шеф звонил на днях в Кельн по этому вопросу, там только злятся. Говорят, надо проявить терпение. Все, мол, идет своим чередом.

***

Через четыре месяца встречали в аэропорту Олега. Людке с девчонками виз не дали. Не мудрено: у семьи – эмиграционные документы в обработке, вдруг дернут раньше времени. В стране должны остаться заложники.

Поселился он у Василия с Мариной. Сразу сказал: «Приехал я на все три месяца. За хлебом и зрелищами. Так что, развлекайте дорогого гостя: рестораны, пикники, ночные клубы, стриптиз-бары. В общем, все, что положено». Присутствующие засмеялись, оценив «шутку юмора». Позже выяснилось, что Олег не шутил.

Вел он себя довольно странно: все время ерничал, глупо хихикал, подкалывал братьев и отца, называя их новоявленными буржуями, подтрунивал над уборщицкой подработкой Кати. Всем было неловко за гостя. Первой догадалась Маринка: «Да он нам просто завидует! Вы, как хотите, а я молчать больше не буду». В тот же вечер она с деверем поссорилась.

Олег, как обычно, стал требовать новую бутылку водки. Марина отказала:

– У нас не кнайпа. Мы каждый день не пьем. Сделай перерыв. Печень тоже иногда должна отдыхать.

– Ох, ни хрена ж себе, как заговорили! – взвился он. – Я гляжу, вы тут полностью онемечились. Забыли, как все из одного котелка хлебали? Буржуями заделались? Родня вам теперь побоку!

– А кто мешал заделаться буржуями вам? – вступился за жену Васька. – Отшибло тебе, как мы с Маринкой чуть не на коленях перед вами стояли, умоляли не отрываться от коллектива. Теперь жаба давит?

Подобного демарша от младшего брата Олег никак не ожидал. Рассчитывал на то, что они вместе поставят на место бабу-дуру, а оно вон как повернулось.

– А я все думаю: что это вы меня за месяц только два раза в ресторан сводили и на спиртное жметесь, – сузил глаза Олег. – А это вам неохота, чтобы мы сюда перебрались. Оказывается, для вас – проблема нужного человека в ресторан сводить, чтоб он ускорил ход наших бумаг. Боитесь, что не отдадим вам деньги за эту «поляну»?