Двойные двери

– Раааастррииига… Рааастрииигааа… А назад тебя не пустят, а назад тебя не пустят…

Елена Львовна закрыла руками лицо и заплакала – жалко, со всхлипами.

Антон открыл саквояж, замешкался на пару мгновений, раздумывая – на каком лекарстве остановиться. И стал набирать в шприц большую дозу успокоительного.

Уже не спрашивая больше ничего, он подошёл к Ане и поднял рукав её халата.

В тот момент, когда он коснулся её руки – полной, прохладной руки – его сердце сбилось с ритма, пропустило удар, а потом стало биться какими-то скачками. Неиспытанная никогда волна тоски и безнадёжности нахлынула на него, комком встала в горле.

Никогда, ни в минуты своих любовных разочарований, ни когда уходил из церкви – он не испытывал такого. В таком состоянии легко разбежаться, вышибить лбом стекло, шагнуть в никуда. Легко затянуть на шее петлю. Выпить все лекарства, какие есть в доме. Его жизнь словно отдалилась от него – он мог взглянуть на неё со стороны, и взгляд тот был усталым и безнадёжным. Удивительно пустой, мелкой, никчёмной видел он сейчас свою жизнь. И дальше всё могло быть только хуже, только безнадёжней.

Ему потребовалось огромное усилие воли, чтобы взять себя в руки, сделать Ане укол. Он отошёл. Но чувство тоски по-прежнему стояло – комом в горле.

Тётя Маша кого-то выуживала из-за своей спины, приговаривая:

– Да не бойся ты, да иди ты сюда…. Поговори же с доктором, холера ты холера… Ну, разве можно так трусить? Расскажи ты ему…

– Это Сима? – быстро спросил Антон.

– Сима.

Не придумаешь затрапезнее девчонки! Серая длинная юбка, какая-то бабушки кофточка. Льняные волосы заплетены в разлохматившуюся уже косу, чёлка сострижена неровной линией на уровне бровей. Бледная, хуже Ани. Взгляд исподлобья – хмурый и перепуганный.

– Расскажи мне, что вчера случилось, – попросил Антон.

Тот же взгляд исподлобья – и молчание.

– Где ты нашла Анну… (ладно, чёрт с ним, с отчеством, не мог он его вспомнить)

– Во дворе, – выдавила девочка. Так невнятно, почти про себя, пришлось переспросить.

– Как это было? Ты встретила её во дворе? Одну или с кем-то?

– Одну, – Сима боязливо оглянулась, точно кто-то мог их услышать, и добавила, – Она в подвал ходила.

– В подвал?

– В летний погреб, наверное, – сморкаясь, пояснила Елена Львовна, – Хотя, что ей там делать – не представляю. Там одни запасы… Не могло же ей прийти в голову лезть в бочку за огурцами.

Сима переводила с Антона на Елену Львовну настороженный взгляд. Она решила ни за что не говорить, что Аня ходила вовсе не в погреб, а в какой-то странный, чуть ли не нарисованный подвал. Подвал, который при этом, несомненно, был. Не хватало ещё, чтобы Симу сочли тоже больной, и начали делать уколы и ей. Но Аню-то не выгонят отсюда, а её-то выгонят, если она заболеет и не сможет работать.

– Аня не говорила, что её что-то напугало? Может быть, она опять этого своего… призрака видела?

Сима отчаянно – то трясла, то крутила головой – нет, мол, нет, ничего не знаю.

– Ладно, отпустите её, – махнул рукой Антон.

Надо было видеть, с какой быстротой скрылась эта самая Сима!

Между тем, лекарство начинало действовать, в глазах Ани уже читалась усталость, голова её клонилась на грудь. Ей нужно было помочь лечь, но Маша медлила, чуть ли не со страхом. Значит, она испытала то же самое, что и Антон, прикасаясь к хозяйской дочке.

Антон заставил себя взять Аню за плечи, уложил её, укрыл одеялом. Бр-р-р… ну и ощущения. Если бы у него был пистолет, он бы мог сейчас, не думая ни о чем, застрелиться.

Он сел напротив Елены Львовны, переплёл пальцы на коленях:

– Я всё-таки уверен, что ей надо полежать в больнице, – сказал он, – Поймите же, сейчас можно обойтись «малой кровью». То есть, пролежит она там недолго, несколько недель, и лекарства будут максимально щадящие. Она потом сможет восстановиться после них, станет такой, как раньше. Если же сейчас запустить болезнь – она может лечиться годами. И медикаменты там будут совсем другие уже.

И ещё, – добавил он, – если у вас есть возможность, материальная возможность, ей бы лучше лечиться не у нас, а где-нибудь…. Израиль… Германия…. Там применяют другие препараты. Мягкие, чуть ли не на травах, но очень эффективные. Они не разрушают личность, но они корректируют поведение человека, он ведёт себя как нормальный. Если вы решите её туда отправить – я могу отвезти Аню, или найду кого-то, кто бы ей отвёз и опекал.

– Пока я сидела с ней, мне стало плохо, – шёпотом пожаловалась Елена Львовна, – Знаете, такое странное чувство…. Мне стало страшно, очень страшно.

И вдруг сказала, вроде бы ни с того, ни с того, ни с сего:

– Может быть, нам освятить дом?

Антон не сразу понял, почему ей в голову пришла эта мысль.

– Но ведь эти старые дома, они обычно… их освящали при прежних хозяевах, – сказал он, – Одного раза достаточно… На дом уже призвано благословение, чтобы всем его обитателям жилось хорошо и мирно.

– Вы ведь прежде были священником? – спросила Елена Львовна.

– Вам рассказали?

Она устало пожала плечами:

– Что здесь можно скрыть, на этом пятачке земли? Не жалеете, что ушли?

Сто раз он слышал уже этот вопрос, и каждый раз не мог ответить сразу – снова и снова задавал этот вопрос сам себе:

– Вряд ли… вряд ли я как священник мог бы принести столько добра, что надо жалеть об этой упущенной возможности. Я сейчас стараюсь делать всё, что могу для людей – как врач.

– Мне запомнилась фраза, – продолжала Елена Львона тем же усталым голосом. Наверное, ей сейчас не было до Антона особого дела, всё её внимание поглощала дочь, но это она хотела ему сказать, – Это доктор Гаше, последний врач Винсента ван Гога сказал ему: «Если бы я написал хоть одно такое полотно, Винсент, я считал бы, что моя жизнь не прошла даром. Я потратил долгие годы, облегчая людские страдания… но люди, в конце концов, всё равно умирают… какой же смысл? Эти подсолнухи… они будут исцелять людские сердца от боли и горя… они будут давать людям радость… много веков… вот почему ваша жизнь не напрасна… вот почему вы должны быть счастливым человеком». Вы – не упустили ли свои «Подсолнухи»?

Они помолчали несколько минут. Потом Антон вернулся к тому, ради чего его позвали:

– Я только могу сказать, что, на мой взгляд – это психическое заболевание. Вам нужен специалист, поймите вы это! Он увидит свою картину, он вам скажет диагноз. А зная точный диагноз, можно…

– Когда я прикоснулась к моей девочке, – сдавленным голосом сказала Елена Львовна, – Меня накрыла такая тёмная волна, словно… Вы простите меня, я такой человек… книжный. Все примеры я могу брать откуда-то из искусства. Помните, конечно, картину Васнецова – птицы Сирин и Алконост? Анечка сейчас как этот Алконост. Она, образно говоря, в чёрных одеждах, и ничего не видит, кроме горя и плача. И все, кто касаются её – чувствуют это бесконечное горе, этот ад… Я всё-таки поговорю со священником. Может быть, он придёт и освятит этот дом, и всех нас.

Глава 9

Возвращаясь домой, Антон не знал, встретит ли он пёсика живым и готов был увидеть распростёртое холодное тельце. Но Рыжик был жив. Правда, он никак не отреагировал на появление Антона – спал. Но лапы у него подёргивались, как будто он бежал. Наверное, ему снилось детство.

Антон приготовил Рыжику еду, сварил куриный суп с овсянкой. И придерживал миску, пока слепой пёс, ориентируясь только на запах, вылизывал все уголки большой миски.

Себе Антон налил только чашку кофе. Он стал кофеманом ещё в институтские годы, когда всю ночь напролёт приходилось зубрить названия костей или мышц. В деревне он хотел отвыкнуть от этой привычки, перейти хотя бы на парное молоко – полезнее, но в минуты, требовавшие сосредоточенности, забывался. Варил в турке крепчайший кофе и подолгу сидел с чашкой в руке, отхлёбывал по глотку.

Антон пытался припомнить ещё какие-нибудь моменты в своей жизни, когда испытывал бы такое отчаяние – чёрное и беспросветное, как сегодня. Когда он учился в школе, его посещали порой мысли о самоубийстве. Наверное, это были неосознанные, подростковые метания, становление психики. Он искал сам себя и мучился этим. Внешне в то время никакого повода кончать с собой не имелось. У Антона была любящая семья, отец и мать в лепёшку бы для него расшиблись. Антон хорошо учился, ни о какой травле в школе и речи не шло. Отчего же он порой боялся выходить на балкон – боялся самого себя: что не удержится, по какому-то сумасшедшему проявлению внутренней воли, перемахнёт через перила и вниз, с восьмого этажа.