Звёздное море

– Успокойся. Сейчас я спущусь, позову кого-нибудь – нам откроют номер. А если мы не найдем ключ, нам дадут запасной.

Пройдёт много лет, прежде чем он поймет: мама – артистическая натура, и у неё каждая мелочь превращается в трагедию. Она плачет, заламывает руки, вся – воплощенное горе. Игорь понимал это, и что причина пустяковая – понимал, но все равно не мог оставаться равнодушным, и сердце у него сжималось, и он старался утешить мать.

А вот её подруга Людмила – веселая, и никаких трагедий не устраивает. Людмилу волнуют дела земные. Она говорит с мамой о том, что в последнее время расписание репетиций готовится на один день. Что будет завтра – узнаешь только накануне вечером. Неудобно ужасно! Урок, потом репетиции, короткий перерыв, и снова репетиции или спектакль. Не поешь, не отдохнешь. Не будешь же мотаться в короткий перерыв из одного конца города в другой. А дирекция театра будто считает: чем артистам хуже, тем лучше. Людмила тоже живёт в делах балета – но сиюминутных.

***

Если б Игоря спросили – он сказал, что балет ненавидит. Но не из-за фокусов дирекции, и не из-за того, что маму кроме танцев ничего не интересует.

Нет, балет стал его личным врагом в тихий вечерний час, когда он без стука, неслышно, вошел в мамину комнату, неся в руках «Детей капитана Гранта». Может быть, мама ему почитает?

Она лежала на диване, дремала, укрытая клетчатым пледом. Этот плед был всегда с ней. Она – то набрасывала его на плечи, кутаясь, будто в шаль. То, как сейчас, укрывалась им. Вся мамина энергия уходила на сцену. А дома она была хрупкой, усталой, всё время мерзнущей.

Она лежала, закинув руку за голову, вытянувшись, её ступни были обнажены. Игорь подошел – и забыл, о чем хотел спросить. Он не видел этого прежде. Он помнил маму в туфельках на высоких каблуках. Тридцать третий номер. Золушка. И маленькие ножки очень соответствовали всему маминому легкому, грациозному облику. А дома Екатерина Сергеевна неизменно носила мягкие сапожки, угги.

– Боже, как хорошо, – повторяла она, переобуваясь. Или ничего не говорила – только блаженный, облегченный вздох.

А то, что он видел сейчас… Это были не мамины ноги… нет… они принадлежали какому-то чудовищу. Неестественно длинные пальцы, и мизинцы, будто сломаны. Мозоли! Каменные, темные… На левой ноге ноготь на большом пальце синий, будто его молотком ударили… И это у мамы, которая так заботится о всякой мелочи – долго подбирает платья, украшения, если идет на званый вечер – несколько раз переменит прическу.

Игорь догадывался: не случилось ничего, из ряда вон выходящего. Маму не пытали, прищемляя ей ноги. Уродливые ступни, и летящий бег по сцене – две стороны одной медали. Но как же это больно – красота! Игорь помнит, что у него был такой же синий ноготь, когда он нечаянно зажал руку дверью. Но его мама, возводившая каждый пустяк в трагедию, как раз боль трагедией не считает. Для неё – это неважно. И для тети Люды неважно… Но простить мамино страдание – балету он не мог.

Он всегда был очень чуток к боли. И когда мама рассказывала что-то тяжёлое, историю о мучительном для нее выступлении, когда еле-еле додержалась до конца, она заметила, что Игорь взялся за виски:

– Что с тобой?

– Больно… Будто смычком по сердцу…

Мама запомнила это выражение, и впредь спрашивала: «О спектакле рассказать? Но там будет такое… смычком по сердцу. Так хочешь послушать?»

А в тот раз она, почувствовав возле себя Игоря, пробудилась от дремоты, перехватила его взгляд, и поспешно укутала ноги. При этом она улыбкой старалась показать сыну, что это – ерунда, ничего…

– Зато как красиво, – сказала она, – «Пуанты» по-русски как раз и означает – «остриё, точка». Мы касаемся земли двумя точками, а то и одной. Вот и мозоли… Летать можно только на мозолях…

И потрепала его волосы.

– Что, и у птиц на крыльях есть мозоли? – спросил Игорь, и поскольку Екатерина Сергеевна ответила не сразу, пояснил сам себе, – У них не видно. У них – перья.

– Ты у меня тоже пойдешь в хореографическое училище, – сказала мать, как о решенном, – Сам узнаешь, что это за жизнь.

Он замотал головой:

– Нет, нет…

Но Екатерина Сергеевна никак не среагировала на это его «нет», видимо, просто решила не настаивать в ту минуту. Однако судьбу Игоря она для себя определила.

– Пойми, – доказывала она мужу, который не пребывал в восторге от того, что сына сделают «балеруном», – Игорь же будет идеальным Зигфридом… у него данные, я-то понимаю…

Игорь чуть не взвыл:

– Так вы это серьёзно?! Хорош издеваться, я танцевать не пойду!

Он представил: искалеченные пальцы, все тело болит, и ежедневная каторга у станка…

– Просто покажись комиссии… просто покажись, – убеждала его несколькими месяцами позже Екатерина Сергеевна, – Что ты теряешь? Не беспокойся, там увидят твою кислую физиономию – и сразу дадут от ворот поворот. И пойдем за мороженым.

Приёмные испытания проходили в три этапа. Игорь надивиться не мог – сколько девчонок (девчонок все-таки в толпе было больше) хотят добровольно сесть на балетные галеры. Толстушки и худенькие, высокие и коротышки, стриженные и с бантиками. Кто-то нервничает и дергает маму за руку, другие повторяют разученные танцевальные движения. У третьих заранее – слезы на глазах.

Игорь демонстративно отвернулся к окну: лучше смотреть на дождливый день, на мокрые чёрные дорожки в парке, следить за каплями, бегущими по стеклу, чем глядеть на это общее безумие или слышать привычный, надоевший уже шёпот:

– Посмотри, посмотри, какой мальчик красивый…

Через четверть часа красивый мальчик стоял перед приёмной комиссией, и, не смотря на то, что был почти голым – в одних трусиках, смотрел на мэтров насмешливым взглядом. Все эти: «Повернись… подними голову… встань на носки…» – он выполнял быстро и небрежно, и та же насмешка чувствовалась в его движениях.

– А ведь идеально сложен мальчишка, – сказал пожилой мужчина.

– Конечно, может быть, вырастет, и… Но пока, да-а… – негромко поддержала его дама, так же гладко причесанная, с пучком сзади, как и мама.

Она подошла поправить ему руку, и он заметил какая красивая брошь у нее на груди, внизу глубокого выреза черного платья. В камне мерцают синие искры – будто звёздное небо.

Отсев был большим, очень большим. Когда они с Екатериной Сергеевной уходили, Игорь видел слёзы на глазах не только детей, но и мам.

На втором этапе испытаний за дело взялись врачи. Здесь отбраковка была меньше. До третьего тура дошло около ста человек. Из них предстояло выбрать тридцать.

– Тебе сыграют музыкальный отрывок, – наставляла мама, – И предложат станцевать…

«Я им станцую», – думал Игорь.

И, вот, наконец, он стоит посреди зала. Аккомпаниаторша маленькая, какой-то довесок к роялю. Она заиграла, Игорь с первых тактов узнал вальс. И, не желая ничего изображать, он раскинул руки и закружился – полетел по большому залу, наслаждаясь свободой – потому что дома было все-таки тесно; здесь же – беги не хочу.

А через несколько минут… Игорь распахнул дверь, Екатерина Сергеевна поднялась навстречу:

– Добилась своего? – почти с ненавистью выкрикнул он, – меня приняли!

И пошел впереди нее по коридору, заложив руки в карманы, не желая оглянуться, провожаемый шепотом толпы. Не нужно ему было теперь и мороженое.

…Он занимался в училище два года, и окончательно уверился, что у них с балетом нет ничего общего. Все эти бесконечные репетиции, выкрики педагогов:

– Длинная нога, длинная, длинная… Отходим назад на левой ноге!

– Выверни ногу, пусть пятки улыбаются!

И эта боль, которая пришла, как он и ожидал… Мечты и волнения его соучеников о ролях, о спектаклях – всё это было ему абсолютно чуждым.

– Голубушка, – сказал, наконец, маме старый педагог Захар Максимович, тщетно мучившийся всё это время с Игорем, – Не гоните вы его палкой по этому пути… Невольник – не богомольник. Ваш мальчик нарочно не хочет делать то, что я велю. А как, по-вашему, он будет учиться дальше? Уж вы-то знаете, какие нагрузки в старших классах. Не мучьте сына, отдайте его в обычную школу.

***

Несколько дней Екатерина Сергеевна молчала. Игорь не мешал ей, не подходил с вопросами. Понимал: маме надо пережить крах мечты о его балетной карьере. И что скоро всё будет, как раньше. А попадаться под горячую руку – слышать резкие и несправедливые слова – ему не хотелось.