Под созвездием Южного Креста, или Хорошо ли жить в Африке?

На следующий день в назначенное время он входил в медицинский кабинет, чтобы сделать какую-то жуткую прививку от всех африканских болезней вместе взятых.

– Два дня не пить никакого алкоголя, – сказал врач, вколов ему в руку укол.

– Ну хоть пиво можно? – растерянно спросил Олег, так как на вечер он уже договорился с приятелями отметить отбытие в свою первую командировку.

– Даже пива, – строго посмотрел на него врач. – А то потом будете жалеть.

Тяжело вздохнув, Олег вышел из кабинета и поехал на встречу с друзьями. Те уже ждали его, накрыли стол, прикупили водки.

– Мне нельзя, – вздохнул он, увидев на столе бутылочное изобилие. – Мне прививку сделали.

– Да ладно, немножечко можно, а много тебе никто и не даст, – засмеялся Мишка Сухов.

– Врач строго настрого сказал: ни-ни, – отбивался Олег.

– Ну ладно, садись – пей воду, – сдались приятели и, притащив графин с водой из соседней комнаты, с шумом сели за стол.

– Первый тост за тебя, наш дорогой Олег Павлович, – подчеркнуто официально начал Мишка. – За то, чтобы африканская земля приняла тебя как родного, а братья-ангольцы не обижали.

Все выпили водки, а Олег – стакан воды, по привычке поморщившись. Он смотрел, как на глазах веселели его друзья, и ему было завидно.

– Интересно, а что с тобой будет, если ты выпьешь? – как будто прочитав его мысли, спросил Витька Комаров.

– Не знаю, – признался Олег.

– Наверно, пятнами покроешься или какой-нибудь аллергический шок случится, как-никак тебе ввели дозу инфекции, – высказал предположение лучший друг Серега Мешков.

– А может, ничего не будет? Организм у тебя сильный, – заметил Мишка.

– Давай маленькую, – подначивал Витька.

– Ну ладно, давайте, – неожиданно согласился Олег, так ему хотелось присоединиться к друзьям. – От маленькой, я думаю, сразу не поплохеет.

Мишка, обрадованный таким решением друга, сразу налил ему полстопки водки. Олег выпил вместе с друзьями – все сразу уставились на него.

– Ну, как ты? – спросил озабоченно Сергей.

– Да пока вроде ничего, – с любопытством оглядывая себя, сказал Олег.

– А ты рубашку сними, а то не видно, может, пятна какие пойдут, – предложил Витька.

Олег послушно снял рубашку, и друзья оглядели его.

– Пока ничего, – констатировал Мишка. – Надо подождать.

Мужики начали рассказывать анекдоты, сначала вполне пристойные, а потом перешли и на нецензурные.

– Пока чист, – через некоторое время изрек Серега, оглядев Олега.

– Тогда можно еще по одной, – подхватил его мысль Витька.

– Наливай! – вошел в раж Олег.

Друзья вновь выпили.

– Ну ты рассказывай,.. что чувствуешь?.. Будешь… как профессор Павлов,.. который умирая,.. рассказывал… студентам… свои… ощущения, – весело глядя на Олега с расстановкой сказал Мишка.

– Да я ничего не чувствую, – признался Олег.

– Тогда ему еще налить, – обрадовался Витька.

Все опять выпили, и после этого Олегу было уже трынь-трава, он пил наравне со всеми.

– Обманывает медицина, пугает, это чтобы мы не пили, – догадался Сергей.

– А мы пили, пьем и будем пить, – рассмеялся Мишка.

Все веселились, изредка осматривая раздетого до пояса Олега, и, удовлетворенные осмотром, опять наливали.

Глава 2

Через день Олег улетал с военного аэропорта Чкаловский в Анголу. Он выбрал себе место около иллюминатора и, убрав на полку куртку и сумку, сел в кресло. Олег машинально огляделся вокруг, профессиональным взглядом оценивая ситуацию. Удовлетворенный осмотром, он расслабился и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

Через некоторое время он задремал. И опять к нему пришел сон, который преследовал его всю жизнь – мать сидит на стуле, а он, четырехлетний карапуз, стоит рядом с ней. Мать гладит его по русой головке и причитает: «Кормилиц ты мой, на тебя вся надежда» и горько-горько плачет. Этот сон приходил к нему с завидным постоянством, образ сломленной жизнью женщины – его матери – постоянно всплывал в памяти…

Трудное у него было детство. Да и у кого оно было легкое в то тяжелое послевоенное время?

Родился Олег в Москве через два года после окончания войны. Его отцу Павлу Семеновичу было под пятьдесят, когда он женился на его матери Пелагее Ивановне, в тот год ей исполнилось тридцать. Отец прошел всю войну, имел несколько ранений, а один осколок около сердца так и остался в нем навсегда. Конечно, жених он был незавидный для молодой женщины, но выбирать не приходилось. Пелагея радовалась тому, что с руками, ногами, а то, что голова вся седая и в непогоду одолевали его боли в суставах, старалась не замечать. Возраст обоих поджимал, да и природа требовала свое – женщине хотелось материнства. Поэтому поздним ноябрьским вечером сорок седьмого и появился Олежка на свет. Существо получилось маленькое и болезненное – сказались голодные военные и послевоенные годы матери. И когда ребенку исполнилось два с половиной года, врач доверительно сказал женщине, измученной постоянными болезнями сына в минувшую зиму: «Не жилец он на этом свете. В Москве точно не выживет. Ему бы куда-нибудь на природу, на молочко свежее, на воздух. Вам мой совет, не теряйте время, подумайте о втором ребенке».

Мать, плача, передала мужу приговор врача. Отец несколько дней ходил хмурый и задумчивый, а потом сказал жене:

– Собирайся, Пелагея, уезжаем.

– Куда? – вскинула она на него усталые глаза.

– Под Тарусу поедем.

Отец был коммунистом, работал бухгалтером на шарикоподшипниковом заводе, был на хорошем счету. Пришел он после того разговора с женой в райком партии и попросился отправить его куда-нибудь в село. В то время обезлюдели села, особенно не хватало мужчин, вот партия и отправляла коммунистов поднимать сельское хозяйство. Нехотя, но отпустили его с завода, и, собрав свои скромные пожитки, семья уехала из Москвы, лишившись и московской прописки, и небольшой комнаты, которую дал отцу завод.

Устроился отец бухгалтером в животноводческом совхозе под Тарусой, небольшом городке Калужской области, – сам напросился, чтобы быть к молоку поближе. Поселили их в небольшом двухэтажном доме, принадлежавшем некогда помещику Молчанову, а теперь переоборудованном под коммуналку. Жили в нем уже пять семей, в основном одинокие женщины с детьми. Только в одной семье Давыдовых был мужчина – Николай Николаевич, дядя Коля, уже пожилой человек, лишившийся на войне одной ноги и изрядной доли здоровья. Работать в совхозе он не мог и был как бы смотрителем молчановского дома – помогал женщинам управляться с бытовыми трудностями. Жена его, тетя Оля, была рада и такому мужику, а потому не роптала, а мужественно тащила большую семью, в которой росли три дочери. Работала она в столовой, и поэтому семья была сыта и считалась самой благополучной из всех обитателей молчановского дома.

Отцу как бухгалтеру – должность весьма уважаемая на любом предприятии – дали две, хоть и небольшие, комнаты. Топились они буржуйками. Приносить из сарая сухие дрова, пахнущие лесом, станет потом приятной обязанностью маленького Олежки.

За лето на парном молоке и свежем воздухе мальчик заметно окреп, но родители послушались совета врача и следующей весной появился братик Сашка – крепкий и здоровый малыш. Мать тоже расцвела, поправилась и похорошела. Все женщины завидовали ей – все-то у нее есть: и дети, и муж.

Но счастье их длилось недолго. Через два года неожиданно умер отец – злополучный осколок тронулся с места и перерезал артерию, ведущую к сердцу. Мать резко сникла и опустила руки. «Куда я одна с двумя малыми детьми», – плакала она ночами в подушку. Бог услышал ее слезы и забрал к себе маленького Сашку. Зима была в тот год лютая, дети заболели. Хилый Олежка выздоровел, а розовощекий годовалый бутуз Сашка подхватил воспаление легких и умер. Похоронив младшего сына, уселась Пелагея на стул посреди комнаты, обхватила головку слабенького после болезни сына и заплакала, а затем в голос зарыдала и закричала: «Одни мы с тобой на всем белом свете! Надёжа ты моя!». И до сих пор часто ночами слышит Олег этот истошный крик матери.

Одну комнату мать отдала семье Давыдовых, которые жили по соседству, – тяжело было протопить две комнаты, да и Давыдовым было тесно впятером в одной комнатушке. За это тетя Оля иногда делилась с ними продуктами.