Золото. Том 3

Он помолчал, немного почесал лохматую красноволосую голову:

– Ладно… но почему трясёт землю?

Я засмеялся. Мы шли с ним от берега океана, куда спустились сегодня, к квадратным скалам, посмотреть на прибой, на волны, но спустившись, пожалели о своей затее: вблизи волны оказались громадными, а полоска берега совсем узкой. Поэтому, намочив ноги до колен, мы поспешили обратно, карабкаясь и поскальзываясь на камнях, имеющих такие странные очертания, что казались искусственно созданными, они и обламывались плоскими пластинами, обнажая скрытый внутри посверкивающий иней.

Но от воды, казавшейся такой неприветливой льдисто-синей, шёл тёплый дух, куда теплее, чем от окружающих камней, и мелкие брызги, которыми был наполнен воздух, пахли остро и солёно. Казалось, я чувствую вкус морской воды во рту… Сверху так тепло, на солнце, а здесь настоящее царство холода…

– Земля и Небо неотделимы, Лай-Дон, что-то происходит на земле, отражается в небе. А если в Небе, то и на Земле… нет одного без другого.

Лай-Дон засмеялся, довольный моим ответом. Ткнул даже меня кулаком в плечо.

И пока мы не поднялись на самый верх и оставались тут одни, он спросил ещё:

– Ты… всё же с Явором? Ты хочешь… неужели, ты всё же против Ориксая? Из-за Онеги? Думаешь тогда…

– Я не предатель, Доня, – мне приятно было называть Лай-Дона прозвищем, данным ему Онегой. Будто всё как раньше, это грело мне сердце.

И добавил:

– Как бы ни верилось, что смогу и воспользуюсь удачей…

Я посмотрел на моего хозяина и друга и испытал прилив любви к нему. Всё же я ошибался, опасаясь, что он может оказаться таким близоруким и подлым к тому же и примкнуть к заговору брата. Нет, Яван Медведь и, правда, мерзавцем никогда не был.

– Но тогда ты в двойной опасности, Яван, – тихо сказал я, сжав ему плечо рукой.

Он засмеялся, отцепляя мои пальцы:

– Ты что меня как девку щупаешь? Не боись, Доня, друг, Бог… – я кивнул в небо, – не выдаст, свинья не съест, – похлопал меня по ладони.

Смеётся ещё, весело ему. Чего веселится? На лезвие меча жизнь повесил и веселится…

К концу седмицы, когда все оставшиеся ещё на этом холме, стали беспокоиться, что Великий Белогор и царица уже никогда не выйдут из солнечного диска, когда уже привыкли к содроганиям земли и не хватались за неё при очередном толчке, наконец, с солнцем стало происходить нечто: оно потемнело, его закрыла чёрная тень, подул внезапно пронизывающий, холодный ветер, хотя до сих пор было очень тепло и безветренно и даже облаков не было, завыли дальние собаки, заржали и забеспокоились кони.

– Затмение! Затмение…

Люди забеспокоились, как и животные. Хотя мы знали, что затмение вскоре должно было случиться. Но переживать затмение Солнца без Верховного жреца – это впервые и это пугало.

Мало этого, непонятно откуда, ведь облаков не было, будто на небе опрокинули ведро, полил дождь, ливень, целый потоп, разгоняя тех, кто, задрав головы, смотрел на небо, по палаткам и шатрам, кто-то побежал с плато прочь, к селению под горой. Шум стоял от дождя такой, что мы не слышали возгласов друг друга, будто камни сыпались с неба.

Но и на этом все чудеса не закончились: начавшись так же внезапно, как дождь, повалил снег, всё гуще и сильнее, скрывая и холм и всё плато и обрыв к океану, в конце-концов и само небо, мы уже не видели из-за бурана даже соседних палаток, когда вдруг в этом белом верчении появился, будто сгустившись из вьющихся снежинок и хлопьев, сначала неясный силуэт, даже не понять было человек это или…

Но, приблизившись почти вплотную, странная фигура неожиданно превратилась в Белогора, держащего на руках, завёрнутую в одеяло из меха белой лисы царицу, ветер трепал ему волосы, забивая в них снег, вырывал из рук его ношу, но он крепко держал её, даже, когда я бросился на помощь, он не захотел отдать её мне. И только, споткнувшись и теряя равновесие, уступил, иначе упал бы вместе с ней…

Я крикнул:

– На помощь! Великому жрецу помогите!

Излишним было звать, люди уже и так бежали нам на помощь, превозмогая пургу. Когда мы все ввалились, наконец, в шатёр, выяснилось, что Белогор бос, на нём только длинная, ниже колен рубаха, обессиленный, еле живой, он, задыхаясь, без голоса, с оттаивающими волосами, почти упал на скамью, но указывая на куль, что я держу в руках. Я знаю, что внутри Онега, Онега, кто ещё, тем более, что её-то я в своих руках не спутаю ни с кем, я не хочу потерять даже миг из этого потерянного мной счастья – прикасаться к ней…

– Разверни… она задохнётся… – просипел Белогор, подняв плечи, он оперся на лавку подрагивающими от напряжения ладонями, ещё задыхаясь.

Нет, она и не думает задыхаться, она забилась в моих руках, и мне пришлось опустить её на топчан, служивший ложем в эти дни мне и Вее, отказавшейся уехать вместе с детьми обратно в Солнцеград. Моя жена теперь не отходит от меня ни на шаг…

Растрёпанная немного, и тяжело, и быстро дышащая, Онега выпросталась из одеяла. И на ней такая же рубаха, как и на Белогоре, только на ней она болтается, в то время, как его плечи и грудь обтянула тесно. Изумлённо Онега посмотрела на меня, отодвинув рукой, потому что я навис над ней:

– Ваня?!.. ты как… – и, приподнявшись, закашлялась…

Я замер от ужаса, увидев кровь у неё на губах…

Лай-Дон, вертевшийся рядом, увидал то же и, найдясь раньше меня, заорал, бросившись к Великому жрецу и лекарю:

– Кровь!.. Кровь у царицы, Великий Белогор! Горлом кровь!..

Я обернулся тоже, напуганный и растерянный, в поисках помощи, Белогор, спотыкаясь, бросился к ложу, отталкивая меня, к ней:

– Ава… нет! – он зажал ей рот рукой и вскричал, срывая окончательно голос, хотя, казалось, был уже охрипшим: – Разойдитесь!.. Все вон! Вон!

И снова обернулся к ней, пытается остановить кашель, который, очевидно, разрывает что-то в её груди… Мы и вышли бы вон, но за качающимися от неистового ветра стеной шатра, валил снег, завихряясь, мотаясь сразу во всех направлениях, он не выпустил нас, поэтому мы все стали свидетелями того, что произошло дальше, того, что обычно Верховные жрецы стараются совершать тайно…

Белогор, чьи волосы и рубаха стали совершенно мокрыми, от растаявшего снега, весь страшный и бледный и будто постаревший на сорок лет, с треском рванул рубашку на плечах Онеги, обнажив её до пояса, и прижал ладонь к левому боку, прямо под грудью…

Его лицо изменилось непостижимым образом, когда он опрокинул её опять спиной на ложе, продолжая держать руку на её груди, он смотрит ей в лицо:

– Ш-ш-ш, тише, тише… не бойся… Слышишь, не бойся, Авуша, я всё… всё исправлю сейчас! Не бойся, погоди, не дыши так… не кашляй… Ш-ш-ш… Не бойся! Только не бойся… я сейчас!

И повернув к нам перекошенное страхом лицо, крикнул:

– Льда! Снега соберите и на грудь ей!.. Силу потерял… потерял… – а сам бросился в раскрытый полог шатра и исчез в белой мешанине…

Этого я не ожидал… Никак не ждал такого поворота, не должно было быть такого, я уверен, что полностью исцелил её рану, не могло открыться кровотечение.

– Господь! Солнце! Останови Смерть!.. – заорал я, зная, что Он услышит меня.

Он захохотал в высоте и глубине неба, ударяя в моей голове, как молотами изнутри:

– Волю взял, говорить со Мной! – зло смеясь, произнёс Он. – Никто после закрытия Спирали не мог!.. Не мог и не смел! Что орёшь, сердце рвёшь? Думал отделаться засохшей кровью со стрелы? Наглец! Верхогляд! Мальчишка!

– Останови! – прокричал я, превозмогая его смех.

– Нет! – вдруг разъярился Он. – Она нужна Мне! Я заберу Себе, Ей не место среди вас!

– Нет! Только не её! Не её!.. Бери, что хочешь! – кричу я, разрывая сердце…

И Он зарычал строго огромнейшим голосом, куда больше, чем до того:

– Ты мало получил?! – грохочет Он. – Никто не входил ко мне так нахально, как Ты, желая брать! ЗНАТЬ, понимать, увидеть, желая подняться над всем родом человеческим! Все шли, исполняя долг, принося в себя жертву своей золотой крови! Но Ты думал о другом!!! Ты пришёл с желаниями! И тебе мало было удовлетворить свой ненасытный ум, Ты захотел и Её!

Он зашумел злобным ветром вокруг меня, мотая и почти срывая рубаху и волосы, превращая в толстый от снега плащ… но мне всё равно, я не чувствую ничего из того, что испытывает моё тело…