В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3, часть 1

Да как же так можно?! Сдаться?!

Ты никогда не сдавалась, мерзавка! И вдруг раскисла. Как ты смеешь предавать тех, кого убили из-за тебя? Соберись, стерва, ишь, разлеглась.

Я поднялась, чувствуя себя так, словно сбросила старую кожу, старый панцирь растрескался или это был кокон, в котором я обитала так счастливо, так богато и благополучно. Где я была знаменита, интересна многим, признана, желанна. Желанна до степени ставшей запредельной, когда человек рехнулся и решил сделать себе игрушку по моему подобию. Пора бабочке выбраться из этого кокона и зажить новой жизнью.

Я открыла бутылку с водкой, налила себе в стакан, рюмок здесь не было предусмотрено, и выпила столько, сколько вошло в глоток, который влился в горло, минуя рот. Внутренности обожгло. Весь мертвящий холод сразу растворился. Мне показалось, что я услышала смех Володи: «Ну ты даёшь, Танюшка! Маладца! Так держать! И не разнюнивайся больше». Удивительно, не помню, чтобы я прежде пила водку, но сейчас мысли мои неожиданным образом прояснились, мозг заработал, кажется, даже в руках появилась ловкость, а в спине – сила.

Я посмотрела на экран. В квартире никого не было. На часах без четверти два. Я вышла в квартиру. Надо остричь волосы, одеться так, чтобы не привлекать внимания… как сказал Марк, сыграть, чтобы никто не узнал и не думал даже, что я это я. Покрасить, конечно, волосы нужно, но дома у меня краски не было, ничего… эту проблему решить очень легко, круглосуточные магазины на каждом шагу. А пока…

Я взяла кухонные ножницы и отрезала косу у самого затылка и положила рядом с раковиной. Так странно было видеть собственные волосы вот так отдельно от себя. Ещё страшнее ощущение от волос, оставшихся на голове. Сколько себя помню, у меня никогда не было коротких волос. Я потрясла головой, потрогала их, стриганула ещё, всё как можно короче, чтобы проще было покрасить потом, криво-ровно, сейчас на это наплевать, после разберусь, взяв косу с собой, тщательно собрала в пакет короткие обрезки волос, и отправилась одеваться.

Одетая и готовая выходить, я ещё раз всё проверила и выглянула в окно, посмотреть, что происходит во дворе. Я и не думала ехать на своей машине после того, что услышала, я выглянула осмотреться, что во дворе. Всё было, как и должно быть глубокой зимней ночью, все спят, где-то поблизости чувствовался шум и суета, но это было где-то на улице, по верхним окнам даже пробегали отражения проблесковых огоньков милицейских машин, или пожарных… Но что теперь раздумывать, гадать, почему они там и что там взорвалось…

И тут я увидела возле моего «поршика» фигурку в куртке с капюшоном. Подросток обернулся по сторонам, достал что-то из кармана, отвёртку должно быть? Я подумала: разминировать всё же пришёл? Я думала о том, что говорили сидевшие здесь люди, от которых остался, между прочим, крепкий запах джинсов и ботинок с настоявшимися в них носками, и собиралась позвонить из таксофона и сообщить о минировании, решат, что хулиганы, но проверят… а тут, эти решили всё же разминировать…

И вдруг… я отпрянула от окна так, что свалилась на задницу, уронив сумку. Стёкла не вылетели, но колыхнулись, как мембрана у Серёгиного барабана, когда он ударял в неё… Я подскочила на ноги, машина горела громадным факелом, достающим почти до уровня нашего четвёртого этажа, парня не было видно за огнём и дымом, объявшим её, верещали сигнализации всех окрестных машин.

– Господи… – вслух произнесла я. – Спасибо тебе, что ты заставил меня очнуться.

Я взяла сумку на плечо, натянула шапочку пониже и направилась к каморке, чтобы выйти в соседний подъезд и вдруг вспомнив, вернулась и забрала с собой косу и пакетик с остальными волосами.

Когда я вышла, во дворе ещё никого не было, я видела фигурку, лежащую в пламени как полено, ужасно, что бедный парнишка попал вот так под огонь, ещё одна несчастная жертва… Но нельзя останавливаться, нельзя позволить теперь всё же обнаружить себя, всё тогда бессмысленно. Проходя мимо, я бросила в огонь свою косу, не имея никаких мыслей насчёт опознания, я не сомневалась, что волосы сгорят без остатка, такой силы был огонь, я бросила их туда, как кокон сбрасывает бабочка, как Иван-царевич лягушачью кожу бросил в огонь…

Я спокойно вышла со двора через калитку и видела, как спешили к нашим воротам несколько человек, но они не прошли бы без ключа, тем более не открыли бы ворота для своих машин, но я не собиралась им помогать в этом, среди них был Валера, я сразу его узнала, а я сейчас должна держаться как можно дальше от него. Но я долго оглядывалась на них, выискивая среди прочих его фигуру в чёрной куртке и шапке…

А внизу по улице, ниже школы, в которую ходил когда-то Марк, он сам мне рассказывал об этом и показывал окна своего класса, кабинетов, он любил вспоминать школьное время, моим глазам предстало пепелище или кострище, даже не знаю, как вернее: искореженные и обугленные осколки, обломки, и ничего уже, что напоминало бы автомобиль, в окрестных домах были выбиты стёкла и людей на улице было много из-за этого. Все жались к стенам домов, никого не пускали за ограждение. Множество служебных машин, некоторые с мигалками, небольших фургонов. Пожарных уже не было, но следы замёрзшей на морозе воды и пены тянулись к самому Калининскому. Милиционеров низших чинов в форме здесь было десятка полтора или больше, и ещё много в цивильной одежде с деловитыми лицами. Я прошла мимо всех, мимо их машин, припаркованных ниже, и ещё раз оглянулась, в надежде увидеть ещё раз Валеру, но бесполезно, даже если бы на улице никого не было, ворота в наш двор в углублении арки, просто так их не увидишь. Скорее всего, я не увижу больше этого дома, не увижу этот двор. И не увижу Валеру. Пусть… Только пусть он живёт.

Я и не думала, что эта мысль недолго станет успокаивать меня…

Глава 4. Роман

Долгое время моя жизнь складывалась исключительно удачно. Лет до двенадцати-тринадцати я был, что называется, баловнем судьбы: мой отец был одним из отцов города и не какого-нибудь, а Петербурга, мать завкафедрой Марксизма-Ленинизма в Универе, ни братьев, ни сестёр, во мне, отличнике и спортсмене, а я подавал надежды как пловец и баскетболист, души не чаяли.

И вдруг все стало рушиться. Для начала закончился Советский Союз, и, хотя вначале ни я, никто из моей семьи, никакой разницы не почувствовал, но дома мрачными голосами обсуждали, что грядут плохие времена. Я не сразу понял, что плохого они видят в том, что по телевизору теперь стали показывать то, о чём раньше даже, не то, что на кухнях, но и под одеялами не шептались, в продаже появились кассеты музыкантов, о которых я мог только слышать и тайно бывать в каких-то квартирах, чтобы их послушать, и то по большому знакомству моих старших друзей, вхожих в их круг, что девчонки и женщины на улицах стали одеваться и краситься ярко и даже вызывающе. Ну, колбасы их, несчастной, не было, но её и раньше не было, но это меня не касалось, спецпайки обеспечивали нас продуктами бесперебойно, не только нас троих, но и бабушку, пережившую блокаду и потому к продуктам относившейся особенно трепетно.

Но как раз бабушка умерла в начале 1992-го года, вскоре после того как распался СССР. Когда это произошло на Новый год, я, признаться, ничего не почувствовал и не подумал, но её застал в таком гневном возбуждении, смятении даже, когда пришёл навещать по уже многолетней привычке, что подумал, не от возраста ли она повредилась в уме. Она плакала, гладила меня по голове и повторяла:

– Как же вы переживёте всё это, деточки? – обращаясь словно и не ко мне, а ко всем каким-то «деточкам».

– Ну а что произошло-то, бабуль, подумаешь, ну называть по-другому будем. Зато теперь «железный занавес» свалился, свобода.

Она посмотрела на меня и покачала головой, будто сокрушаясь моей глупостью или наивностью.

– Не слушай, Господи, неразумных, ибо не ведают, что творят. И что говорят. Страшные дни пришли, Ромаша, – она, как и все в семье, любовно называла меня вот так, уменьшительно «Ромаша».

А через неделю бабушка умерла. Не могу сказать, что я уж очень горевал, то есть было грустно, конечно, но в двенадцать кажется, что в шестьдесят уже пора. Мама долго была в печали и даже вполне искренне, отцу, как мне кажется было безразлично, он не радовался, конечно, но у меня сложилось ощущение, что он не очень-то и заметил произошедшее.

Однако бабушкины слова, её слёзы странным образом запали глубоко мне в душу. Я потом много раз думал, когда я начал вспоминать её слова? Сразу, после того, в течение года мама потеряла работу, она числилась ещё некоторое время в Универе, но кафедру закрыли за ненадобностью, и вскоре и её саму отправила такую же свалку, как и её марксизм, который до того был самой престижной кафедрой. Мама так и говорила всегда, что выбрала именно это после истфака, на котором была вначале комсоргом, а после парторгом, и уверенно шла по этой самой «партийной линии» к своей цели – быть наверху. Вот только вершина во время землетрясения оказалась самой ненадёжной и свалилась первая, и её увлекая за собой.

Но дома она не сидела и дня. Очень быстро устроилась к своей подруге кооператорше, которая потом стала называться бизнес-вумен администратором в парикмахерский салон, вскоре салон этот начал процветать, потому что у них долго не было конкурентов, не так-то просто раскрутиться было в те годы – денег не было, кредиты брать было опасно, банки «крышевали» бандиты и обманывали честных предпринимателей, разоряя и обирая до нитки, а после этого ещё и отправляя на тот свет, поэтому пришлось балансировать между всех полюсов, а их было уже не два, а много больше, потому что все хотели кормиться от предпринимателей, вот и приходилось встраиваться. И если бы не отец, который из правящего кабинета никуда не делся, сменил только вывеску и стал называться не невыговариваемым мной и непонятным горисполкомом, а ещё более непонятным префектом. Хотя, что такое «префект», я тоже до сих пор не знаю, только ясно, что это какой-то начальник. Я долго не вдавался в подробности, меня устраивало: родители существовали в своём мире, я в своём, не пересекаясь, параллельно.

Тем более что вскоре по плаванию я вышел в финал юниоров по стране, чем гордился, однако накануне чемпионата на тренировке по баскетболу, который я никак не хотел бросать ради плавания, потому что баскетбол мне казался тем же плаванием, только в воздухе, я упал и серьёзно повредил колено. Предстояло множество манипуляций, уколов и прочей досадной суеты, которой никогда в моей жизни прежде не было, но главное не это, а то, что на чемпионат я не попал. Мне было пятнадцать в тот момент.

Я не отчаялся, переносить многотрудное лечение мне было несложно, но я стал подолгу бывать дома, и в результате стал слышать разговоры родителей. И вот, что в этот момент поразило и обескуражило меня: все мои детские годы они верой и правдой служили этому самому марксизму-ленинизму, выступали не собраниях, с высоких трибун, как отец, на седьмое ноября и первое мая, а теперь стали ругать это самый марксизм на чём свет стоит, причём, едва ли не последними площадными словами, которые я слышал только от вечно-синих сантехников, которые толклись по утрам возле нашей жилконторы. Родители говорили о том, как им не было жизни при коммунистах, а они оба, как вы понимаете, сами всю жизнь были коммунистами, как их зажимали, не давали жить и говорить, ограничивали во всем, как говорили с ними свысока и нагло, а моим родителям в момент разговора только-только исполнилось по сорок, и, вероятно, им, как всем молодым людям, приходилось терпеть некое высокомерие более зрелых и опытных людей. А ещё о том, что из-за того, что «они» всё же рухнули, им приходится теперь приспосабливаться к новым реалиям, думать, как жить, куда «отдавать» меня учиться, будто я предмет, и они думают, в какую комиссионку меня лучше сбагрить, подороже.

Это не просто удивило меня, это стало неким потрясением, и я сразу вспомнил бабушкины слова и её слёзы. И в этот день, а это было накануне моего шестнадцатилетия, я не просто стал иначе смотреть на них и чаще прислушиваться к тому, что они говорят, в тот день я повзрослел и понял для себя, что значит слово «лицемерие», до сих пор я применял его каким-то литературным героям вроде Тартюфа.

Нет, я очень любил их и люблю, ну, хотя бы потому, что любить мне больше было некого, мои друзья, а их было не так много, были ребята и девочки какие-то поверхностные, я не разделял их устремлений, тем более что их у них особенно не было, а родители меня обожали и мной гордились.

– А куда теперь идти учиться? В мед? Чтобы за три копейки бабок сварливых ублажать? Или в пед, ещё лучше, там эти дети… Инженеры теперь все на рынке, или, в лучшем случае, машины гоняют из-за бугра. Только финансовый остаётся, но ты же знаешь мою математику…

Девчонки сплошь мечтали быть моделями, но шли всё в те же педы и меды, чтобы стать косметологами и логопедами.

– Сейчас ещё психология становится очень популярной, – сказала одна, мечтательно закатывая обольстительные карие глаза. – Вот я и думаю…

Я сам немного потерялся. То есть я думал о карьере лётчика, но не говори об этом никому, чтобы не засмеяли: «Ты чё, Воронов, как в совке космонавтом быть мечтаешь? Ты в менты ещё пойди!» Или стали бы над фамилией в связи с этим хихикать. Но таких возможностей я никому не дал и держал свои мысли при себе. Мои сверстники меня считали слишком высокомерным и не сходились близко, даже те, у кого родители работали вместе с моими и их положение было выгоднее моего. Не знаю уж, чем я всем казался таким заносчивым, я был молчалив, спокоен, ну что поделаешь, если у меня уравновешенная психика, я ни разу за всю школьную жизнь не вышел из себя настолько, чтобы подраться с кем-нибудь, к тому же учился я исключительно хорошо. Так что я не распространялся о своих намерениях и мечтах в компании ребят, с которыми общался и которых с большой натяжкой мог назвать друзьями, но других у меня не было.

Тем более что и родители не восприняли всерьёз мои слова о Лётном, им виделся МГИМО или Универ, но не меньше. Я решил не спорить, но самостоятельно узнать, какие нужны экзамены и как вообще попасть в наш Петербургский университет гражданской авиации, какие требования, какая программа и так далее. Надо сказать, требования были довольно строгие, особенно в том, что касалось здоровья, но тут у меня всё было, что называется, на «отлично» всегда, исключая ту несчастную травму, лишившую меня возможности стать чемпионом России среди юношей, но и она два года не давала о себе знать, и я забыл о ней и на медкомиссии показал себя прекрасно, и экзамены начал сдавать тоже на высшие баллы.

Но тут и случился скандал. Мама «неожиданно» узнала, что я не на юридический в Универ подал документы, и тайно от меня, а вернее, просто не принимая в расчёт возможность существования у меня вообще какого-то бы ни было мнения, забрала мои документы и перенесла их в Универ, даже договорившись там, чтобы сданный мной экзамен был зачтен как вступительный.

Я уже говорил, что я исключительно уравновешенный и мирный человек, тем более с родителями, но здесь я не выдержал.

– Я не стану учиться на какого-то там юриста, мама! – твёрдо заявил я, вернувшись из Лётного, когда выяснил, что мой экзаменационный лист аннулирован и меня не допускают к дальнейшим вступительным экзаменам. – Я хочу летать и буду.

– Ромик, это блажь, детство, – снисходительно усмехнувшись, сказала мама.

Отец, войдя в комнату, остановился на пороге с вопросительным выражением на лице.

– Кто тут повышает голос?

– Ромаша решил Гагариным стать, дурачок, – усмехнулась мама, обернувшись от плиты, где грелись приготовленные нашей домработницей Аллой Ивановной тефтели.

– Что за детский сад, Ром? Ну, какие сейчас лётчики? Ты что, романтических книжек перечитал? Или влюбился и хочешь перед какой-то дурочкой необычно выглядеть? Поверь мне, девчонок у тебя будет не то что вагон, а сорок вагонов, и ради любой из них ломать свою жизнь не стоит.

Они не только не поняли и не приняли мой, как я считал, достойный выбор, но и посмеялись надо мной. Я бы понял их небрежение, если бы я неожиданно в артисты подался, никаких данных у меня для этого не было, но не только не воспринимать всерьёз, это я бы ещё перенёс, но мешать мне сделать то, что я давно решил, это было чересчур даже для них.

– Почему вы не уважаете меня? – спросил я, посмотрев на них.

И что вы думаете? Они просто рассмеялись, переглянувшись, то есть в их понимании этого даже и не предполагалось. Мне стало так обидно, я был самым беспроблемным ребёнком, о котором можно только мечтать, я никогда не болел, я отлично учился и вёл себя в школе, мною можно было гордиться и козырять перед друзьями, у которых были не такие прекрасные дети, и теперь, когда я, впервые в жизни проявил свою волю, её не только не приняли или стали противодействовать, её просто не заметили. Точнее его, этого проявления. Будто это не просто неважно, или несерьёзно, а словно этого не существует.

Вот это и взорвало меня. Вначале обнаружившееся лицемерие, а теперь полное пренебрежение мной. Словно я предмет в квартире, который можно переставлять, как вздумается. И я подумал тогда, а что я для них? И любили ли они меня когда-нибудь, как люблю их я? Я думал, они станут гордиться моим выбором, моей самостоятельностью, и тем, что я самостоятельно поступил в такой престижный ВУЗ, но оказалось, что и гордиться они рассчитывали только, как рисовали себе, или вообще не думали об этом. Да и не гордились вовсе, есть сын и есть, при случае пристроим его в адвокатуру или в ту же мэрию, или в администрацию губернатора… Но нет, будущность чиновника мне казалась хуже любой беспросветности. Стать таким же фальшивым, как они, на работе говорить одно, а дома другое и ни во что не верить, в конце концов, этого я для себя не хотел.

Поэтому для начала я ушёл из дома. Помогло то, что бабушкина квартира была давно оформлена на меня ещё ею, как дарственная, бабушка унаследовала её за своими родителями и дедом, героем Невского пятачка, умершим задолго до моего рождения, когда моей маме было только девять лет, я в ней бы прописан, как и мама, они с отцом были всегда очень практичными, а после мы приватизировали эту квартиру. Так что я был состоятелен в этом смысле.

И тут я стал вести жизнь, какую подростки вели вокруг меня, как большинство моих одноклассников, узнал, что такое алкоголь, кое-какие наркотики, которые называются, почему-то «лёгкими», но от всего этого меня только мутило, ужасно болела голова, так что я хоть и был очень здоровым человеком, но к различным ядам неустойчивым. Я узнал и секс со случайными девчонками и со своими бывшими одноклассницами, которые, оказывается, давно имели на меня виды. Это оказалось очень приятно, довольно весело, но только вначале, а потом хотелось поскорее выпроводить подружку восвояси и остаться спать одному.

Так прошёл целый год, когда я не учился, работал в Макдональдсе и то со скуки, чтобы знакомиться с девчонками и не брать денег у родителей, на минимальные нужды мне хватало, потому что я мог себе позволить работать не как другие, только в выходные или после учёбы, а целыми днями. Едва до менеджера не дослужился. Но к весне беспутство я почти оставил, готовясь к новому поступлению в Лётный.