Титан

«Питер Лафлин и К°»

Партнерские отношения, которые в конце концов сложились у Каупервуда с маклером товарной биржи Питером Лафлином, совершенно удовлетворяли его. Лфлин был высоким, костлявым биржевиком, который провел большую часть жизни в Чикаго, приехав туда подростком из западного Миссури. Он представлял собой типичного маклера старой школы с лицом Эндрю Джексона[4 - Эндрю Джексон (1767–1845) – седьмой президент США, один из основателей Демократической партии (прим. пер.).] и телосложением Генри Клея, Дэви Крокета или «Длинного Джона» Уэнтворта.[5 - Генри Клей (1777–1852) – американский юрист, политик и государственный деятель. Дэви Крокетт (1786–1836) – американский офицер и политик, фольклорный персонаж в США. Джон Уэнтворт (1807–1865) – мэр Чикаго, известный борьбой с местными бандами (прим. пер.).]

Каупервуда с ранней юности интересовали колоритные персонажи, да и они испытывали интерес к нему. Если немного потрудиться, он мог подстроить свое восприятие мира под психологию практически любого человека. Во времена своих первых блужданий по Ласаль-стрит[6 - Ласаль-стрит – главная торговая улица Чикаго в описываемое время (прим. пер.).] он наводил справки о смышленых биржевых трейдерах и давал советчикам небольшие комиссионные за знакомство. Так однажды утром он познакомился с Питером Лафлином, который торговал пшеницей и кукурузой на товарной бирже, имел офис на Ласаль-стрит рядом с МЭддисон-авеню и вел скромную биржевую игру акциями зерновых и восточных железнодорожных компаний для себя и своих клиентов. Лафлин был проницательным и осторожным американцем, вероятно, шотландского происхождения, обладавшим всеми традиционными американскими недостатками, такими как неряшливость, привычка к жевательному табаку, сквернословие и другие мелкие пороки. Судя по его виду, Каупервуд почти не сомневался, что у него есть досье на каждого из более или менее значительных уроженцев Чикаго, и это само по себе представляло большую ценность. Кроме того, старик был откровенным, прямолинейным, непритязательным и совершенно не амбициозным, то есть обладал качествами, поистине бесценными для Каупервуда.

Один или два раза за последние три года Лафлин крупно погорел на частных «корнерах»,[7 - «Корнер» – скупка ценных бумаг на вторичном рынке со спекулятивными целями (прим. пер.).] которые пытался подстроить, и ходили слухи о том, что теперь он стал чересчур осторожным, иными словами, боязливым. Поэтому однажды утром Каупервуд пришел к нему с намерением открыть небольшой брокерский счет в его конторе.

– Генри, – услышал он голос старика, обращавшийся к молодому, не по годам серьезному клерку, когда вошел в просторный, но довольно пыльный офис Лафлина. – Раздобудь мне бумаг «Питтсбурга и озера Эри», ладно? – увидев ожидавшего в прихожей Каупервуда, маклер добавил: – Чем могу быть полезен?

Каупервуд улыбнулся.

«Значит, он называет акции «бумагами», не так ли? – подумал он. – Хорошо! Думаю, мы с ним столкуемся».

Он представился бизнесменом из Филадельфии и поведал о своем интересе к разнообразным чикагским предприятиям; о своем намерении инвестировать в любые хорошие акции с потенциалом роста и особым желании вложиться в какие-либо публичные корпоративные бумаги, которые безусловно будут повышаться в цене по мере расширения и развития города.

– Ну что же, если бы вы появились здесь лет десять-пятнадцать назад, то нашли бы на земле много полезных вещей, – заметил Лафлин. – Тут были газовые компании, пока Отуэй и Апперсон не прибрали их к рукам, а потом все эти конные трамваи. Я был тем, кто втолковал Эдди Паркинсону, как будет здорово, если он сможет организовать Линию Норт-Стейт-стрит. Он пообещал мне кучу бумаг своей компании, если дело выгорит, но так и не сдержал обещание. Впрочем, я и не ожидал этого, – благоразумно заметил он и блеснул глазами. – Я слишком давно работаю на бирже. Так или иначе, он больше не при делах. Михоэлс и Кеннели ободрали его, как липку. Да, если бы вы были здесь десять-пятнадцать лет назад, то могли бы войти в долю. Впрочем, теперь без толку даже думать об этом. Их бумаги торгуются почти по сто шестьдесят за штуку.

Каупервуд улыбнулся.

– Хорошо, мистер Лафлин, – сказал он. – Насколько я понял, вы уже давно ведете дела на бирже и много знаете о том, что здесь происходило в прошлом.

– Да, с 1852 года, – ответил старик. Густая поросль его вздыбленных волос напоминала петушиный гребень, длинный выдающийся подбородок наводил на мысли о Панче и Джуди, а слегка крючковатый нос и высокие скулы контрастировали со впалыми смуглыми щеками. Его глаза были ясными и пронзительными, как у рыси.

– По правде говоря, мистер Лафлин, я приехал в Чикаго, чтобы найти человека, который мог бы стать моим партнером в брокерском бизнесе, – продолжил Каупервуд. – Я сам занимаюсь банковским и брокерским делом в Восточных штатах. У меня есть фирма в Филадельфии и оплаченные места на нью-йоркской и филадельфийской бирже. Я также веду некоторые изыскания в Фарго. Вы можете найти сведения обо мне в любом торговом агентстве. У вас есть место на Чикагской товарной бирже, и без сомнения, вы проводите некоторые сделки на биржах в Нью-Йорке и Филадельфии. Если вы пожелаете присоединиться ко мне, то новая фирма сможет непосредственно заниматься всеми делами. Сам я могу оказывать эффективную помощь извне. Я подумываю о том, чтобы постоянно обосноваться в Чикаго. Что вы скажете насчет предложения организовать совместный бизнес? Как думаете, мы сможем поладить в одном офисе?

Когда Каупервуд хотел кому-то понравиться, у него была привычка складывать ладони и постукивать кончиками пальцев, один за другим. При этом он улыбался, – или, вернее, сиял улыбкой, а его глаза лучились теплым и притягательным, почти гипнотическим светом.

Случилось так, что старый Питер Лафлин подошел к тому переломному моменту, когда ему хотелось получить благоприятную возможность. Он был одиноким человеком, который так и не смог вверить свой изменчивый темперамент в руки любой женщины. По сути дела, он вообще никогда не понимал женщин, и его отношения с ними ограничивались безнравственными связями самого дешевого толка, которые можно было получить только за деньги, та и то с неохотой. Он жил в трех небольших комнатах на Вест-Харрисон-стрит возле театра «Троуп», где ингда сам готовил себе еду. Его единственным спутником был маленький спаниель, добродушная и ласковая сучка по кличке Дженни, с которой он спал. Дженни была послушной и любящей подругой, терпеливо ожидавшей в его кабинете до тех пор, пока он не собирался домой по вечерам. Он разговаривал с собакой, как с человеком (наверное, даже более откровенно), и принимал за ответы ее взгляды, движения и виляние хвостом. Просыпаясь поутру, часто не позже половины пятого, – стариковский сон короток, – он первым делом натягивал штаны, так как редко принимал водные процедуры, не считая парикмахерской в центре города, и обращался к Дженни.

– Пора вставать, Дженни, – говорил он. – Время просыпаться. Сейчас мы заварим кофе и приготовим какой-никакой завтрак. Я же вижу, как ты делаешь вид, будто дрыхнешь. Давай же! Ты достаточно поспала, не меньше меня.

Дженни любовно наблюдала за ним краешком глаза, ее хвост постукивал по кровати, свободное ухо приподнималось и опадало.

Когда Лафлин был полностью одет, споласкивал лицо и руки, повязывал старый галстук-ленточку удобным скользящим узлом и зачесывал волосы назад, Дженни вставала и принималась демонстративно скакать вокруг, словно говоря: «Видишь, как скоро я собираюсь?»

– То-то и оно, – приговаривал Лафлин. – Ты всегда опаздываешь. Не хочешь вставать первой, да, Дженни? Хочешь, чтобы твой старик опережал тебя, верно?

В морозные дни, когда колеса экипажей скрипели по снегу, а уши и пальцы подвергались угрозе обморожения, старый Лафлин, облаченный в тяжелое пыльное пальто старинной выделки и шапку-ушанку, отвозил Дженни в свою контору в черно-зеленой сумке вместе со своими любимыми «бумагами», о судьбе которых он размышлял в последнее время. Лишь тогда он мог взять Дженни в вагон конки. В другие дни они прогуливались, потому что ему нравились физические упражнения. Он приходил в свою контору в половине восьмого или в восемь утра, хотя дела обычно начинались после девяти, и обычно оставался но работе до половины пятого или до пяти вечера, читая газеты или занимаясь расчетами, пока не было клиентов. Потом он выгуливал Дженни или наносил визит кому-либо из своих коллег по бизнесу. Домашняя обстановка, биржевой зал, его контора и соседние улицы были его единственной опорой. Он был безразличен ко всему, включая театр, музыку, книги, живопись и даже женщин в своей однобокой, психически ущербной манере. Его ограниченность была настолько явной, что для любителей хара?ктерных ролей вроде Каупервуда он был настоящей находкой. Но Каупервуд лишь пользовался хара?ктерными актерами и не задерживался на них подолгу в своих художественных замыслах.

Как и предполагал Каупервуд, неведомые старому Лафлину сведения о чикагских финансовых аферах, сделках, возможностях и личностях едва ли заслуживали внимания. Будучи по натуре лишь биржевым трейдером, а не руководителем или организатором, он так и не смог с пользой приложить свои немалые познания. Он с равной невозмутимостью воспринимал свои утраты и приобретения. Когда он терял деньги, то восклицал: «Чушь! Я не должен был этого делать!» и щелкал пальцами. Когда он много зарабатывал или проводил выгодную операцию, то жевал табак с ангельской улыбкой и иногда восклицал во время торговой сессии: «Присоединяйтесь, ребята, скоро прольется дождик!» Его нелегко было вовлечь в мелкую игру, и он терял или выигрывал только в открытой рыночной борьбе, либо при осуществлении своих мелких хитроумных задумок.

Вопрос о партнерстве решился не сразу, хотя это заняло немного времени. Старый Питер Лафлин захотел подумать, хотя Каупервуд сразу же расположил его к себе. День за днем они встречались, обсуждая всевозможные мелочи и условия, но наконец, верный своей интуиции, Питер потребовал для себя равную долю в бизнесе.

– Полно вам, Лафлин, это слишком много, – невозмутимо произнес Каупервуд. Они сидели в кабинете Лафлина где-то в половине пятого, и маклер жевал табак с предвкушение чего-то интересного и многообещающего. – У меня есть брокерское место на Нью-Йоркской фондовой бирже, которое стоит сорок тысяч долларов, – продолжал он. – Мое брокерское место на Филадельфийской бирже и то стоит дороже вашего. И то, и другое образует основной актив фирмы. Она будет носит ваше имя. Как бы то ни было, я готов щедро поступить с вами. Вместо одной трети, что было бы справедливо, я отдам вам сорок девять процентов, и мы назовем фирму «Питер Лафлин и К°». Вы мне нравитесь, и думаю, вы сможете принести немалую пользу. Я знаю, что с моей помощью вы сможете заработать гораздо больше, чем в одиночку. Конечно, я мог бы обратиться к любому из этих парней в шелковых чулочках, но мне как-то не хочется. Лучше решить сейчас, и мы приступим к делу.

Старый Лафлин был безмерно рад, что Каупервуд выразил желание сотрудничать с ним. В последнее время до него стало доходить, что все молодые и лощеные новички на бирже считают его дряхлым чудаком. А теперь смелый, напористый бизнесмен из Восточных штатов на двадцать лет моложе его и такой же хитроумный, как он, – даже более того, как опасался Лафлин, – с ходу предложил ему деловое партнерство. Кроме того Каупервуд со своим моложавым, динамичным и здравомыслящим подходом был подобен дуновению весеннего ветра.

– Меня не особенно волнует имя, – ответил Лафлин. – Можете оформить, как вам угодно; пятьдесят один процент все равно дает вам контроль над фирмой. Ну ладно, не буду спорить. Надо думать, я своего не упущу.

– Значит, договорились, – сказал Каупервуд. – Вам не кажется, Лафлин, что нам понадобится новый офис? Здесь как-то темновато.

– Поступайте, как хотите, мистер Каупервуд. Мне все равно, но буду рад посмотреть, что у вас получится.

Все технические детали были улажены за неделю, а через две недели вывеска «Питер Лафлин и К°, зерновая и комиссионная компания» появилась над дверью просторных, со вкусом обставленных апартаментов на первом этаже дома на углу Ласаль-стрит и МЭддисон-авеню, в самом центре финансового квартала Чикаго.

– Ты в курсе, что произошло со старым Лафлином? – обратился один брокер к другому, когда они прошли мимо новой шикарной комиссионной конторы с зеркальными окнами и осмотрели богато изукрашенную бронзовую табличку на двери в углу здания. – Что ему взбрело в голову? Я думал, он практически отошел от дел. Что это за фирма?

– Не знаю. Думаю, какой-то богач с Востока взял его в партнеры.

– Тогда его дела определенно пошли в гору. Только посмотри на эти зеркальные окна!

Так началась финансовая карьера Фрэнка Алджернона Каупервуда в Чикаго.

Глава 5

О семейных делах

Если кто-то воображает, что этот коммерческий ход со стороны Каупервуда был поспешным или непродуманным, то он имеет слабое представление о проницательном и многостороннем разуме этого человека. Его представления о жизни и власти (закаленные и отточенные за тринадцать месяцев размышлений в тюрьме Восточного округа) определили его жесткую стратегию. Он может, должен и будет властвовать единолично. Ни один человек больше не сможет предъявить требования к нему, разве что в роли просителя. Теперь он отвергал опасные махинации вроде той, которую он провернул со Стинером, – человеком, из-за которого он так много потерял в Филадельфии. По праву коммерческого таланта, мужества и решимости он должен быть первым, и он докажет это. Люди буду вращаться вокруг него, как планеты вокруг солнца.

С тех пор, как Каупервуд впал в немилость в Филадельфии, он пришел к выводу, что больше не будет питать надежд на теплый прием в так называемых высших кругах города. Время от времени размышляя об этом, он осознал, что его будущие союзники, по всей вероятности, будут принадлежать не к числу богатых и влиятельных людей, – клановых и снобистских элементов общества, – но к числу начинающих и коммерчески одаренных сильных людей, которые поднялись с самого дна и с самого начала не имели надежды быть принятыми в светском обществе. Таких людей было много. Если благодаря удаче и личным усилиям он стал достаточно могущественным в финансовом отношении, то мог диктовать свои правила. Индивидуалист и даже анархист по характеру без малейшего представления о подлинной демократии, он тем не менее сочувственно относился к народным массам, хотя и не принадлежал к простонародью, и лучше понимал их нужды и чаяния. Возможно, это отчасти объясняло его желание связаться с таким простодушным и эксцентричным человеком, как Питер Лафлин. Он выбрал его так, как хирург выбирает особый скальпель или инструмент для операции, и несмотря на жизненный опыт старого Лафлина, он был обречен стать орудием в сильных руках Каупервуда, энергичным и пронырливым гонцом, готовым принимать распоряжения от гораздо более мощного и расчетливого ума. Пока что Каупервуд довольствовался проведением сделок через фирму под названием «Питер Лафлин и К°». В сущности, такой вариант был предпочтительным, поскольку так он мог действовать почти незаметно, не привлекая нежелательного внимания, и постепенно разработать несколько операций, с помощью которых он надеялся прочно обеспечить свое финансовое будущее в Чикаго.

Поскольку важнейшим предварительным условием социального и материального обустройства Каупервуда и Эйлин в Чикаго был его развод с женой, его юрист Харпер Стэджер прилагал все силы с тому, чтобы завоевать доверие миссис Каупервуд, которая доверяла адвокатам не больше, чем своему строптивому мужу. Теперь она стала высокой, суровой и довольно некрасивой женщиной, но сохранила следы того пассивного очарования, которое некогда привлекло Каупервуда. В уголках ее глаз, носа и губ залегли глубокие морщинки. Она выглядела отчужденной, подавленной, ушедшей в себя и даже немного оскорбленной.

Стэджэр, похожий на крупного кота и обладавший вкрадчивой, рассудительной манерой речи, был идеальным кандидатом для переговоров с ней. Его учтивое хитроумие и гибкая предприимчивость могли творить чудеса. Он мог бы начертать на своем гербе девиз «Говори тихи, ступай мягко».

– Моя дорогая миссис Каупервуд, – произнес он, сидя в ее скромной гостиной весенним вечером, – мне не нужно объяснять, каким выдающимся человеком является ваш муж, и как бесполезно воевать с ним. Даже признавая его недостатки, – а мы можем согласиться, что они весьма многочисленны, – не стоит пытаться строго призвать его к ответу.

Миссис Каупервуд раздраженно заерзала, и Стэджер всплеснул тонкими женственными руками в уничижительном жесте.

– Вы знаете, какой характер у мистера Каупервуда, и насколько он поддается принуждению. Он необыкновенный человек, миссис Каупервуд. Никакой обычный человек не смог бы пройти через то, что ему пришлось вытерпеть, и подняться до своего нынешнего положения. Если вы прислушаетесь к моему совету, то позволите ему идти своим путем. Дайте ему развод. Он готов и даже стремится обеспечить достойное обеспечение для вас и ваших детей. Я уверен, что он щедро позаботится о вашем будущем. Но ему все более неприятно ваше нежелание дать ему законное право на развод, и я сильно опасаюсь, что дело дойдет до суда. Если до того, как это случится, я смогу прийти к разумному и удовлетворительному соглашению с вами, то буду чрезвычайно рад. Как вы понимаете, я глубоко огорчен текущим состоянием ваших дел. Мне очень жаль, что так получилось.

Мистер Стэджер со скорбным и огорченным видом возвел очи горе. Он чрезвычайно сожалел об изменчивых веяниях этого бурного мира.

Миссис Каупервуд в пятнадцатый или двадцатый раз выслушала его речь до предела своего терпения. Каупервуд не вернется. Стэджер был таким же проводником ее интересов, как и любой другой адвокат. Кроме того, он был безукоризненно вежлив с ней. Несмотря на его двуличное ремесло, она наполовину верила ему. Он тактично перечислил десяток дополнительных выигрышных пунктов. Наконец, во время двадцать первого визита, он сообщил, что ее муж решил разорвать финансовые отношения с ней, больше не оплачивать счета и не делать ничего, пока мера его ответственности не будет определена судом. В таком случае он, Стэджер, будет вынужден отстраниться от этого дела. Миссис Каупервуд почувствовала, что должна уступить, и выдвинула свой ультиматум. Если он обеспечит двести тысяч долларов для нее и детей (таково было предложение самого Каупервуда), а впоследствии окажет финансовое содействие их единственному сыну Фрэнку-младшему, то она даст согласие на развод. Ей не нравилось это решение. Она понимала, что это означает триумф для Эйлин Батлер, но в конце концов, эту стерву как следует опозорили в Филадельфии, и теперь ей не найдется места в любом приличном обществе. Поэтому миссис Каупервуд согласилась подписать заявление, составленное Стэджером от ее имени. Благодаря махинациям этого вкрадчивого джентльмена оно наконец поступило в местный суд с наименьшей возможно оглаской. Лишь в трех филадельфийских газетах примерно через полтора месяца было опубликовано крошечное объявление о разводе. Когда миссис Каупервуд прочитала его, она сильно удивилось, что дело привлекло так мало внимания; она опасалась гораздо более развернутых комментариев. Ей было невдомек, какие хитрые уловки в общении с судебными служащими и газетчиками использовал юридический советник ее бывшего мужа.

Когда Каупервуд прочитал объявление во время одного из своих визитов в Чикаго, он облегченно вздохнул. Его желание наконец-то сбылось. Теперь он мог жениться на Эйлин. Он послал ей телеграмму с загадочным поздравлением; ознакомившись с ней, Эйлин затрепетала от радости. Скоро она станет законной супругой Фрэнка Алджернона Каупервуда, новоиспеченного чикагского финансиста, и тогда…

– Как замечательно! – воскликнула она, читая телеграмму у себя дома в Филадельфии. – Теперь я стану миссис Каупервуд. Боже ты мой!

Предыдущая миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд, размышлявшая о его неверности, банкротстве, заключении, пиротехнических операциях во время краха банкирской империи Джея Кука и о его нынешнем финансовом подъеме, задавалась вопросом о таинстве жизни. Бог должен существовать: так сказано в Библии. Ее муж, несмотря на грех супружеской измены, не мог быть совершенно дурным человеком, поскольку он щедро обеспечил ее, а дети любили его. Безусловно, во время уголовного преследования он был не хуже некоторых других людей, которые избежали наказания и остались на свободе. Однако его осудили, и она всегда сожалела об этом. Он был способным и безжалостным человеком. Теперь она не знала, что и думать. Единственным человеком, на которого она возлагала вину, была зловредная, тщеславная, легкомысленная и нечестивая Эйлин Батлер, которая соблазнила его, и теперь, возможно, станет его женой. Без сомнения, Бог покарает ее. Он должен это сделать. Поэтому она ходила в церковь по воскресеньям и пыталась верить, что как бы то ни было, все сложится к лучшему.

Глава 6

Новая царица

В день свадьбы Каупервуда и Эйлин, – это произошло в малоизвестном городке Далстон неподалеку от Питтсбурга в западной Пенсильвании, где они остановились ради этого события, – он сказал ей:

– Дорогая, я хочу тебе сказать, что мы с тобой действительно начинаем жить заново. Если ты прислушаешься ко мне, то какое-то время мы не будем особенно выходить в свет в Чикаго. Разумеется, мы будем встречаться с некоторыми людьми; этого нельзя избежать. Мистер и миссис Эддисон не терпится познакомиться с тобой, и я уже слишком долго откладывал ваше знакомство. Но я хочу сказать, что сейчас еще неблагоразумно ходить на приемы и устраивать званые ужины. В противном случае люди неизбежно станут наводить справки. Я собираюсь еще немного подождать, а потом построить такой прекрасный дом, который нам уже не придется перестраивать. Если дела пойдут как следует, следующей весной мы отправимся в Европу, где можно будет поискать хорошие идеи. Я собираюсь устроить большую художественную галерею, – пояснил он. – Во время путешествия мы можем присмотреть кое-какие картины, и так далее.