Бог – что захочет, человек – что сможет

– А древние города с могучими крепостными стенами, толпы народа на площадях…

– И это тоже издалека идёт, из времён ранних лет моей жизни… Например, когда жили в Коврове, врезались в память торжища на четырёх – пяти площадях, необстроенных, больше похожих на пустыри. Я, мальчик, жадно наблюдал базарную толкотню, эту невероятную пестроту, которая непрерывно менялась, смешивалась, двигалась. В конце тридцатых наша семья переехала во Владимир. Цвет владимирской вишни, владимирский пейзаж со своими архитектурными памятниками, имеющими всемирное признание, влияли на моё сознание, да ещё как! Есть художники, которые работают сразу во многих жанрах, не задумываясь над тем, что же для них главное. Я – пейзажист, пейзажист по призванию.

Как-то Бритов вместе с товарищем по творческим поездкам Володей Гольцеым воспользовались моим гостеприимством в мартовскую пору, когда наблюдается цветение снегов, писали по целым дням начало весны, а в вечернее время к их услугам – деревенская баня. В знак благодарности, на память они расписали створки дверей привезённого из Москвы старого буфета. Приятели принялись за работу поутру, и не прошло трёх часов, как раз к обеду с водкой, щами из той самой, с Сусанной, русской печи, с рассыпчатой картошкой и неподражаемыми огурчиками из дубовой бочки, что пребывала в подполе, два шедевра были сданы заказчику с рук на руки. Написанный по памяти Кимом давным-давно освоенный сюжет – оживлённое, залитое солнцем, бурлящее торжище на фоне красных стен города-монастыря – много добавил красочного огня, вконец разогнав серый сумрак интерьера избы Аграфены и Фёдора Ширшиковых.

– Я, отображая старину, – принялся разъяснять Ким Николаевич, – стараюсь вымётывать на холст то, что живёт во мне, а не просто зарисовывать сейчас увиденное.

Володя Гольцев темой взял особый, располагающий к душевным излияниям уют вечернего деревенского чаепития. «Наша ветхая лачужка и печальна и темна, что же ты, моя старушка, приумолкла у окна», – зазвучал во мне романс на пушкинские стихи, когда разглядывал Володин живописный дар. На картине Гольцева за столом у самовара я и Евгения Серафимовна, преображённые в «старика» и «старуху». Вдаль глядел художник! «Лампочку Ильича», голый стеклянный баллончик, вскоре заезжий дизайнер «упрятал» в деревянно-стеклянную люстру ручной работы.

Немного времени прошло с начала обживания на наш манер дома Ширшиковых в Криушкине, как преображение ускоренным темпом пошло к своему завершению. Оставалось бельмом в глазу возвышающееся рядом со входом в избяной простор современное мебельное диво – одностворчатый платяной шкаф, высокий, узкий, белый-белый. Его безукоризненная, незапятнанная белизна воспринималась как вызов цветному, живописному миру, овладевшему всем пространством русской избы с тёсаными, гладкими золотисто-коричневыми стенами, пленявшими всех без исключения благородным тоном.

Однажды, явившись на уик-энд из Москвы в Криушкино, мы с изумлением не признали за свою вещь тот самый, белый-белый, как пословичная белая ворона, предмет мебели. Платяной шкаф превратился в расписанную сверху донизу, по фасаду и с боков, драгоценную шкатулку очень большого размера. А каковы сюжеты росписей! В парадной колеснице восседают ОН и ОНА в богатых купеческих нарядах и с блаженством на молодых лицах. Так выглядела разделанная под городецкую роспись дверца шкафа. Праздничную композицию венчала стилизованная под девятнадцатый век надпись: «Слава Бычковым!» На боковых стенках, распластав радужные крылья, парили жар-птицы. Что за чудеса? Каким образом произошло преображение «белой вороны»? На столе, под божницей, лежало письмо, в котором Валентин Никольский сообщал: «Это я в отсутствие хозяев испортил аккуратненький беленький шкаф».

В пору расцвета наших с ним дружеских отношений написано стихотворение «Се человек», которое не считаю зазорным привести здесь в доказательство того, что меня Никольский и его домашние пленили, утопили в своём чистосердечии; как к степени их доброты приблизиться, не знал и вот разразился стихами:

Глава семьи – Никольский Валька.
В среде художников – почтенный Валентин.
От всей души, друзья, давайте-ка
Его труды и дни почтим.
Прикован, словно Прометей, к скале,
Он навсегда к коляске инвалидной.
Мать да сестра – в оконце свет
В сей юдоли печальной и незавидной.
Дом для всех открыт, без изъятъя —
Заблудшим, жаждущим беседы.
Сюда я приводил приятелей,
Здесь знал триумфы и победы.
Таланты открывая зряшные,
Они любовью их дарили.
Дела надрывные, сердешные
Мы на их головы валили.
Ему пристало бескорыстие.
Как мало их, кто любит сирых больше, чем себя.
Он православным был воистину —
Христа, как истину, всем сердцем возлюбя.
И не с брюзжаньем, а с заботой,
Любой большой вопрос страны
В семье Никольского обсудят:
«Что наверху там скажет кто-то!
Мы сами голоса не лишены».

Знакомство моё с Валентином Михайловичем Никольским, художником-графиком, удивительной доброты, душевной щедрости человеком произошло в начале шестидесятых. В сознании моём этого человека – по всем данным, сверхпочтенную личность – держу с игривым благоутробием за Вальку Никольского, как его величал Володя Великанов, который нас познакомил. Но всё по порядку…

Третья книга трёхчастной саги «Предназначение», как бы автор ни вольничал, перескакивая порою с одной эпохи в другую, подобно юным храбрецам в половодье, во время ледохода, прыгающим со льдины на льдину, общий поток времени в повествовании имеет место быть. Вполне осязаема в первой части («Сказать да не солгать») эпоха тридцатых – сороковых годов, и отчётливо, рельефно проступают контуры эпохи пятидесятых в книге «На дороге стоит – дороги спрашивает». Автор намерен, как в его жизни и в жизни страны происходило, в третьей книге «Бог – что захочет, человек – что сможет» по возможности последовательно, как течёт река времени, рассуждать, вспоминать, рисовать картины характерного проявления черт эпохи политических старцев, а затем и эпохи исторического перелома восьмидесятых – девяностых годов. Намерен использовать все, доступные мне, формы литературы, способы писательства. Профессионалом стал я, по моей прикидке, в начале шестидесятых, когда пришёл в газету «Советский спорт» на штатную работу в качестве литсотрудника, где моим наставником на первых порах оказался Володя Великанов.

Володя Великанов… Фамилия не редко посмеивается над носителем вензеля (В. В. в данном случае) в родовом гербе. Ростом он в великаны не вышел, но и – «коротышка, метр, с кепкой» – это не про него. Тихо, приглушённо, как бы под сурдинку, скажу: «Мужчина ниже среднего роста». У него, в самом деле, всё ниже среднего роста. Всё написанное им не оставило следа, потому что сиюминутное, неприметное, так, кое-что, о промелькнувшем и не запомнившемся. Одёжа на нём как бы подрубленная, снизу и сверху. И это, на удивленье, шло к нему. Он носил тупоносые ботинки, и оттого казалось, будто они с обрубленными носами – нарочно, для смеху, с обрубленными носами. Соответственно, и брюки коротенькие и зауженные. Кургузый пиджачок. Так и хотелось бесстыдно сострить: «недомерок Великанов». Но острота – не, ах, какая – всякий раз застревала в горле.

– Старик, – чуть-чуть картавя, обратился он ко мне, не поднимаясь из-за стола, не прекращая своего вечного занятия – прочистки растянутой в металлический стерженёк канцелярской скрепки, служившей чем-то вроде банника, коим пушкари после боя чистили укороченные медные стволы мортир; Великанов извлекал с помощью этого стерженька из коротышки-мундштука нагар, густую тёмно-коричневую массу, ядовитую смолу – табачный сок. Прочистив канал, по которому в его лёгкие посредством затяжки втягивался вонючий густой дым, он втискивал в мундштучок коротышку-сигаретку сорта «Новые» и укороченными фразами озадачивал меня:

– Шеф, уходя по делам, тебе приказать изволил взять интервью у композитора Аркадия Островского. Повод – «Футбольная песенка», им написанная.

– Знаю, помню… «На лучистом, чистом-чистом небосводе…»

– Заткнись, – прервал он моё пение. – Хорошо, что помнишь. О чём с композитором говорить, ты знаешь лучше меня…

– Скажи, Володя, он, как все знаменитые музыканты, живёт в доме Шульберта на Неждановой?

Ресторан в полуподвале дома, в котором жили именитые композиторы, в обиходе журналистов-газетчиков по памятной всем реплике Бывалова, персонажа кинофильма «Волга-Волга», прослыл, как «подвал в доме Шульберта».

– Ага, – не отвлекаясь от основного в жизни занятия, курения, промычал Великанов. Он вновь сладострастно затянулся, пыхнул в мою сторону дымом и благожелательно улыбнулся пухлыми губами, прокуренными зубами, прищуренными глазами.

– Покури на дорожку.

Тогда все курили, не разбирая, в общем, где, когда, в каких обстоятельствах совершается это самое курение. В помещениях дым стоял коромыслом, ходил волнами, тянулся в постоянно открытые окна и форточки.

(По крайней мере лет двадцать продолжалось массовое, массированное курение в офисах. Помню себя в роли и образе главного редактора издательства «Искусство». 1984 год. В моем обширном кабинете верстается, детально обсуждается годовой план. Все в офисе курят. Мужчины и женщины. Решив раз и навсегда оставить в прошлом эту вредную для себя и окружающих привычку принимаю административные меры. Сотрудники изо всех сил сопротивляются. Я враг нации курильщиков. Вот уже четверть века не курю и дивлюсь на тех, кто остается рабом этой отвратительной, губительной привычки. У меня на глазах один за другим, сжигая, отравляя себя табачным дымом, очень рано уходили на тот свет мои коллеги, товарищи по работе, друзья. Моё «ученичество», моё общение с Володей Великановым оказалось весьма недолгим – укороченное дыхание, физическая немощь и трагический финал.)

Великанов, прокашлявшись, сообщил мне, неофиту, то есть новичку в газетном производстве:

– Да, чуть не забыл тебе сказать. Иткинд просил нас зайти к нему переговорить насчёт преддипломной практики студентов журфака МГУ.

Час от часу не легче! Мне, месяц всего проработавшему в «Советском спорте», рискнувшему поступить в популярную массовую газету, не имея журналистского образования, ответственный секретарь Иткинд желает, видите ли, поручить обучение дипломников МГУ. Хочет вывести на чистую воду Василь Палыча Палёнова, взявшего в отдел общественно-политической жизни «человека с улицы»? Улица ещё та, Сущёвская – редакционно-издательский комбинат «Молодая гвардия». Андрей Давидянц, в молодости блестящее перо «Комсомолки», а в мою пору заведующий отделом очерка и публицистики журнала «Молодая гвардия», где я публиковался не единожды, на просьбу устроить меня, инженера, толкущегося со своими писаниями в молодёжных журналах, куда-нибудь, где хлеб насущный добывают пером и службой в профессиональной газете, предложил не выбор корреспондентские должности в «Сельской жизни», «Советской России» и место литсотрудника в отделе Василия Павловича Палёнова в «Совспорте». Согласился я на последнее – здесь открывалась возможность писать на темы: спорт и искусство, спорт и литература, где у меня уже были кое-какие наработки.

Мы с Великановым, заместителем Палёнова, предстали пред очи всегда жутко занятого ответственного секретаря газеты. Возле стола Иткинда, заваленного корректурами и материалами из машбюро с пометками «В номер» стояли, переминаясь, три добрых молодца.

– Знакомьтесь. Вам, Юрий Александрович, предстоит направлять их работу над дипломными заданиями. Срок представления продукции – три месяца.

За три месяца (хитрый Иткинд о масштабах моего опыта газетчика не сообщил дипломникам) у ребят не было повода усомниться в компетентности наставника – Иткинду не на что было пенять Палёнову, а мне краснеть.

…Бог – что захочет, человек – что сможет. В справедливости пословицы визит к Аркадию Островскому позволил лишний раз мне убедиться.

– Проходите в кабинет, – жестом указала, куда идти, жена композитора.

Дверь приоткрыта. Мне в первые секунды почудилось, что находящиеся в кабинете прослушивают магнитофонную запись.

А у нас во дворе
Всё пластинка поёт
И вечерней порой
Мне заснуть не даёт.

Ровно, как по струнке, сильно, стабильно, с соблюдением всех нюансов росписи композитором вокальной партии звучал красивый бархатный баритон. И песня, как будто, знакомая. Я вошел в кабинет – большую комнату, в которой находились двое: сидевший за роялем композитор и стоявший в концертной позе молодой человек с пышной шевелюрой, певец. Островский показал на свободный стул, приглашая присесть, и продолжил расставлять акценты в новой своей песне «А у нас во дворе».

Идеально, без сучка и задоринки, вёл вокальную партию молодой человек, стоявший в артистической позе у рояля. Лёгкий, летящий ввысь голос. Уверенность, покоряющая завершённость внешнего облика. Строгий костюм. В облике артиста, индивидуальности, характерности сценического образа, отчетливо проявляющейся ранней человеческой самостоятельности, высокой вокальной культуре и внешней, казовой, демонстрации чувства собственного достоинства – всего в достатке, и всё говорило о сильной воле, стойкости, упорстве в достижении поставленных целей. Разумеется, при разительной, бросающейся в глаза завершённости, феноменальности этого редкостного явления – студент четвёртого курса Гнесинки, уже стопроцентно готовый к успехам, свершениям, яркий эстрадный вокалист. Но в его образцовости, эталонности проглядывала перспектива соскользнуть к стереотипности. «Далеко пойдёт за счёт своей образцовости, трудолюбия, отзывчивости на запросы времени, однако, собственных красок, небывалости, когда по одной пропетой фразе угадываешь: Лемешев, Утёсов, Шаляпин, Каллас, Бернес, Шульженко, Пугачёва. «Где-то находим, а где-то теряем», – заключил я, впервые увидев и, главное, услышав Иосифа Кобзона. Чего мне недоставало в его вокализме, так это задушевности, обаяния, неповторимого шарма. Конечно, пение Иосифа Кобзона не дистиллированная вода, в нём изобилуют оттенки сердечности, однако превалирует брутальность, которую певец не желает принять за индивидуальность его как вокалиста. А тем не менее характерных красок, обертонов недостаёт, звучание голоса разочаровывает со стороны духовной.

Молодой вокалист, уходя, спросил Аркадия Ильича:

– В котором часу завтра запись на радио?