Россия и современный мир №1 / 2018

Из круга той же Екатерины Павловны вышел еще один любопытный документ, направленный императору, а именно «Записка о мартинистах» Ф.В. Ростопчина. «Мартинисты, – писал Ростопчин, – возвысили и умножили свою секту присоединением значительных лиц, которым доставили важные должности <…> Они все более или менее преданы Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя». «Я уверен, – продолжал он далее, – что Наполеон, который все направляет в своих целях, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколь и опасном <…> Эта секта не что иное, как потаенный враг правительства и государей» [38, с. 79–81]. Суждения этого рода для официальной государственной власти всегда имеют чувствительный «привкус» реально существующего заговора.

В этот же контекст укладываются знаменитые четыре главы «О России» – итог публицистической деятельности 1809–1811 гг. сардинского посланника при русском дворе Жозефа де Местра, которые были переданы императору. Образовательные проекты Сперанского прямо затрагивали интересы протежируемых посланником иезуитов. Последняя глава этого сочинения Местра, «De l’iliminisme», посвящена иллюминизму[14 - Название это неточно переводят как «О просвещении».]. Местр, конечно, был осторожен и не бросал, да и не мог бросать прямых личных обвинений в адрес Сперанского. Его задача была другая: дать императору почувствовать общий контекст и обозначить некую угрозу, существующую внутри правительства: «В своем наступлении эта организация (иллюминаты. – А. Г.) как будто остановилась на подступах к России. Почему? Потому что народ, а лучше сказать – огромная глыба нации просто не готова воспринять ее нашествие, но если правительство предоставит протестантам свободу действий и начнет покровительствовать протестантскому учению, в России случится то, что уже случилось в других странах» [28, с. 89].

В письмах же своему королю Виктору Эммануилу I и другим конфидентам дипломат куда более откровенен: в связи с «весьма влиятельной сектой, которая уже давно поклялась низвергнуть все троны» прямо упоминает имя «г-на Сперанского»[15 - Местр был уверен «в существовании [в России] весьма влиятельной секты, которая уже давно поклялась низвергнуть все троны и с адской ловкостью использует для сего самих государей». При этом зараженные германской философией придворные, такие как «г-н Сперанский», который «исполняет веления той обширной секты», «погубят императора». Впрочем, и сам император не чужд губительных идей: «Истинный враг России – это ее правительство и даже сам император, который дал соблазнить себя новейшими идеями и прежде всего германской философией, которая для России есть не что иное, как настоящий яд» [27, с. 120, 132, 181, 217].]. Ненависть ко всякого рода тайным обществам и масонским сектам, сильнейшей из которых виделись в то время иллюминаты, весьма сближала православных патриотов Карамзина и Ростопчина с истинным католиком и апологетом иезуитов Местром.

Сперанского обвиняли в иллюминатстве многие его противники [40, с. 231]. Он сам признавался царю в феврале 1811 г.: «В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольностей, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом» [43, с. 460]. В.И. Семевский писал по этому поводу: «Cлово “иллюминат” стали употреблять в весьма неопределенном смысле, обозначая им, каждый со своей точки зрения, вообще людей неблагонамеренных» [39, с. 9]. Поэтому ясно, что Сперанского обвиняли не столько в принадлежности к последователям ликвидированного в середине 1780-х годов ордена Вейсгаупта (хотя и это тоже имело место), сколько делали человеком, который готовит свержение в России существующей власти. Такой дискурсивный ход был очень удобен еще и потому, что Александр I хорошо помнил, при каких обстоятельствах сам стал императором.

3

С началом Отечественной войны 1812 г. вновь возобладала идея спасения – теперь уже не Европы, а Отечества. Сперанский, как известно, был смещен, а на место государственного секретаря (конечно с несравнимо меньшими полномочиями) был назначен А.С. Шишков, который и стал главным идеологом борьбы с Наполеоном внутри страны.

Однако с выходом военных за пределы России актуализовалась идея спасения Европы, которая теперь противопоставляла себя спасению Отечества на идеологической основе христианского универсализма [17, с. 242–266]. Это было диалектическое перерождение идеи спасения Европы, предложенной еще Долгоруковым. Она выросла из синтеза идей мессианства российского государя с идеями вечного мира, которая не была забыта императором[16 - Графиня София Шуазёль-Гуфье вспоминала о своей беседе с Александром I в конце 1812 г.: «Я также отметила некоторые соответствия между идеями государя о всеобщем мире и сочинением Сен-Пьера» [52, с. 93].].

Выражением этого синтеза стал Священный союз, который, удивил современников. Его называли и «возвышенным абсурдом» (Р.-С. Каслри), и «плодом воображения, достигшего наивысшей степени экзальтации» (Э.-Д. Паскье), и шиболетом, лишенным смысла («shibboleth vide de sens») (К.-В. Миттерних). Подобные отзывы были спровоцированы, конечно, тем, что религиозно-мистический текст Акта Священного союза не имел ничего общего с дипломатическим документом и «был составлен так, что под него можно было подвести практически любое содержание» (см. об этом: [36]).

Интересную деталь эпохи Священного союза описал Б.М. Гаспаров. В общественном сознании актуализируются и даже контаминируются два образа императора. С одной стороны, он Спаситель, а с другой – идеальный Цезарь, вселенский предводитель монархов («царь царей»), верховная власть которого гарантирует вселенский мир и дарует «золотой век» всем народам (в сущности, он тот же arbitre de paix). Такую контаминацию обеспечила, конечно, новая мистическая составляющая государственной идеологии, изменившая взгляды самого царя: некогда чуждая его рационализму идея «спасения» в свете мистической религиозности становится такой же актуальной, как идея «всеобщего мира». Любопытное свидетельство тому – переписка с Лагарпом, убеждающим своего царственного воспитанника не участвовать в военных действиях Ста дней. Александр отверг эту идею, заявив, что не будет склоняться перед «гением зла», ибо «нужно мужество сражаться с ним» [3, с. 79].

Акт Священного союза – символический документ, заканчивающий войну и примиряющий две дискурсивные модели: мессианство и вечный мир. Однако это относилось к сфере внешней политики. Политика внутренняя жила по своим законам.

Религиозно-мистический элемент, который использовался традиционалистами для дискредитации Сперанского, проник в государственную идеологию и стал полностью поддерживаться монархом.

Возникшее в конце 1812 г. Библейское общество стало выражением такого рода воззрений. Как метко замечает Р. Уортман, «Библия сменила философию в качестве источника этических взглядов, оправдывающих власть императора» [45, с. 299]. Стоит здесь согласиться с М.Л. Майофис, утверждающей, что цель Библейского общества была «с помощью разнообразных мер в области просвещения и реорганизации религиозной жизни мирно, избегая социальных потрясений, совершить модернизацию духовной жизни подданных. Модернизация подразумевала в этот момент создание единого правового, политического и культурного европейского пространства». А само общество «и насаждавшаяся посредством его модель христианства стали в этот период орудиями либерализации режима и модернизации» [25, с. 290, 292].

* * *

В придворной структуре Александровского царствования Сперанскому часто противопоставляют Аракчеева. Схема эта, прочно вошедшая в историографию, восходит к знаменитой пушкинской сентенции о «гениях зла и блага». Однако во времена Сперанского Аракчеев еще не был главой большой придворной партии. Он и сам еще не видел себя в качестве такового. Через две недели после высылки Сперанского будущий грозный временщик писал брату Петру: «Теперь приступаю к описанию, что, я думаю, известно вам уже, о выезде из Петербурга господина Сперанского и господина Магницкого. На их счет много здесь говорят нехорошего, следовательно, если это так, то они и заслужили свою нынешнюю участь, но вместо оных теперь партия знатных наших господ сделалась уже чрезвычайно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных. Следовательно, я, не быв с первыми в связи, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно нелюбим, также буду без дела и без доверенности» [5, с. 191].

Князь Александр Николаевич Голицын, будущий глава Библейского общества и министр духовных дел и народного просвещения, которого под именованием «Голицыных» судя по всему, и имел в виду Аракчеев вольно или невольно способствовал падению Сперанского. Обер-прокурор Святейшего Синода, Голицын чувствовал, конечно, в написанном реформатором проекте унификации масонских лож, предполагавшем кроме прочего «объединение наиболее способных из духовных лиц всех сословий» [10, с. 253] вторжение в сферу своей компетенции. Это, видимо, и послужило поводом к тому, что через Голицына получил доступ к царю Жозеф де Местр. По крайней мере близкий Сперанскому человек, Федор Матвеевич Гауеншильд, директор благородного пансиона при Царскосельском лицее, свидетельствовал, что тот именно Голицыну «приписывал свое падение» [10, с. 261]. Это, впрочем, не мешало последнему взаимодействовать со Сперанским до его падения – по делам реформы духовного образования [22, с. 19–21], а после – использовать его идеи о духовном объединении государственных людей уже в рамках своих собственных проектов [9, с. 137–138]. Сперанский же в должности Сибирского генерал-губернатора активно участвовал в деятельности детища Голицына – Российского библейского общества [22, с. 21].

Нельзя не признать, что существует огромная традиция, считающая князя Голицына лидером обскурантов и главой структуры, которую как современники, так и потомки характеризовали эмоционально («министерство народного затмения». – Н.М. Карамзин; «министерство религиозно-утопической пропаганды». – Г.В. Флоровский). На самом деле, многие инициативы лично Голицына и возглавляемого им Министерства духовных дел и народного просвещения укладывается в проевропейский космополитический дискурс [ср.: 46]. А именовать его «либеральным» или нет – вопрос терминологии.

Итак, к 1817 г., моменту создания голицынского «сугубового» министерства, «космополитическая» ниша при особе императора оказалась прочно занята. Окончательно вошедший в силу Аракчеев стал искать центр противоположного полюса. Саркастичный Н.И. Греч вспоминал: «Аракчеев издавна со всею злобою зависти смотрел на успехи в распространении силы Голицына. Под влиянием его внушений составилась партия антиголицынская, ничем не лучше в нравственном отношении» [14, с. 266]. Современники, размышлявшие на эту тему, в своих оценках солидарны. Аракчеев «стоял на почве неподвижного православия», осуждал Библейское общество, прервал отношения с Голицыным, любил все русское и вообще был «великим патриотом» [6, с. 123; 7, с. 255; 53, с. 196–197].

Главным «рупором» аракчеевской партии стал настоятель Юрьева монастыря архимандрит Фотий (Спасский). Именно его устами царю предлагалась та же самая роль мессии, спасителя, только в жизни духовной и во внутренней политике государства. В формате же религиозного дискурса она становится и вовсе очевидной: «Помазанник Божий! Убо да воскреснет Бог и десницею Твоею и духом на Тебе сущих, – да расточатся враги Бога, – отцев наших, противник Господа нашего Иисуса Христа, хульники Святого Духа, последователи новой вражией прелести, лютого неверия Антихристова; и яко исчезает дым, да исчезнут со всем ложным учением от лица земли нашея!».

Теперь враг, Антихрист, уже не «Наполеон видимый», а «духовный Наполеон»: «Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию: да победит Он и духовного Наполеона лицем твоим, коего можешь ты, Господу содействующу, победить в три минуты». «Духовный» Наполеон – образ собирательный. Это и «сугубое» министерство, и Библейское общество и различные мистики, в том числе из бывшего ближайшего окружения Сперанского[17 - К ним, в первую очередь, следует отнести Р.А. Кошелева, у которого, по свидетельству Ф.М. Гауеншильда, Сперанский был другом дома, но затем Кошелев стал считать его врагом. Кошелев – фигура крайне любопытная. Существует мнение, что именно он был серым кардиналом религиозной политики Александра I. Архимандрит Фотий в первую очередь его считал истинным врагом православной веры (обзор мнений о Кошелеве см.: [29, с. 223–224]).].

Фотий писал о некоем возглавляемом Голицыным тайном обществе: «Общество, верующее во Антихриста, общество карбонариев, всячески старается к 1836 году сделать приуготовления, аки бы к учреждению единого Царства Христова. Ибо в 1836 году замысел есть, что уже все царства, церкви, религии, законы гражданские и всякое устройство должны быть уничтожены, и должна аки бы начаться какая-то единая в сем мире новая религия – едино стадо, единое царство, и должен быть аки бы единый какой-то царь, коего столица предназначается быть в Иерусалиме» [47, с. 377, 378].

С одной стороны, обвинения Голицына в карбонарстве было следствием появления в России реальных тайных обществ, вдохновителем которых сторонники партии Аракчеева называли главу Библейского общества (см. подр.: [13, с. 196–202]). С другой стороны, эти обвинения не были новы для традиционалистов: иллюминатство, в котором обвиняли Сперанского, и карбонарство, которое ставили в вину Голицыну, при всей разнице как самих этих терминов, так и путей их проникновения в Россию, с семантической точки зрения весьма близки между собой, так как потеряли свой первоначальный смысл. Тому, кого именовали иллюминатом или карбонарием, априорно приписывалась подготовка революции, т.е. ниспровержения существующего порядка вещей. «Ах! боже мой! он карбонари!» – восклицает грибоедовский Фамусов в адрес Чацкого.

Подобные обвинения своих оппонентов традиционны для определенных кругов возле престола. Так, в 1831 г., уже в царствование Николая I, дальний родственник князя Голицына, А.Б. Голицын, пугал императора заговором иллюминатов, от которых необходимо спасать государство [11, с. 9–11].

Филиппики Фотия вполне согласовывались с обращениями к царю адмирала А.С. Шишкова. Сравнение вдохновленной Наполеоном «грозы двенадцатого года» с «грозой» голицынской деятельности становится для обоих общим местом: «Угодно было монаршей воле Твоей, без всякого у меня вопроса и без всякого искания моего, наименовать меня министром народного просвещения в самое многотруднейшее время. Я повиновался священному гласу Твоему в 1812 году, когда враг Отечества шел с оружием на Россию. С тем же пламенным усердием повинуюсь и ныне, когда тайная вражда умышляет против церкви и престола».

«Тайная вражда» укоренилась в Министерстве народного просвещения, поэтому необходимо «употребить способы к тихому и скорому потушению того зла, которое хотя и не носит у нас названия карбонарства, но есть точно оное», а «министерство просвещения <…> явно и очевидно попускало долгое время расти сему злу, и, мало сказать, попускало, но оказывало тому всякое покровительство и ободрение» [51, с. 1–2].

Шишков, так же как и Фотий, предлагал Александру роль спасителя Отечества от скверны. Симптоматично, что и здесь Европа оказывается в антитезе России: «Одно слово Твое, один взор рассеет в царстве Твоем всех вольнодумцев, учеников чужих земель. Они почувствуют заблуждение свое и обратятся на правый путь. Престол Твой оградится вернейшими Тебе сердцами, и чужеземные козни не посмеют и приблизиться к пределам Твоего царства. Ты защитил народ Свой от вооружившейся на него Европы, Ты спасешь его от сильнейшего врага – адского духа, устремляющегося искоренить в нем веру и все добродетели. Твой народ возлюбил Тебя, чуждые страны прославят, потомство будет Тебе благодарно, и Бог, по долговременной жизни Твоей, примет Тебя в Свои объятия» [51, с. 79].

Когда в 1824 г. Голицын был отстранен почти от всех занимаемых им должностей, место министра народного просвещения занял именно Шишков, как некогда он же занял место Сперанского.

4

Нет сомнения, что император Александр I не был сторонним наблюдателем борьбы возле престола, напротив, находясь между двух лагерей, он умело лавировал между ними. Двуличие «северного сфинкса» неоднократно описано в исследованиях и мемуарах. Историк В.О. Ключевский искал его истоки в детских годах цесаревича: «Александру вечно приходилось вращаться между двумя противоположными течениями, из коих ни одно не было ему попутным, стоять между двумя противоречиями, подвергаясь опасности стать третьим, попасть в разлад с самим собой» [21, с. 192].

М.М. Сперанский в адресованной Александру I оправдательной записке 1813 г. приписывал такое поведение императора «общему мнению», которое заставляет императора поступать неправильно: «Исполнители, коих Ваше Величество употребляли в сем деле (составлении “твердых законов”, реформах), каждый попеременно в свою очередь, были предметом зависти, клеветы и злословия в большей или меньшей степени». И далее: «Не попустите, Всемилостивейший Государь, чтобы система ложных страхов и подозрений – система, коею, как я догадываюсь, ищут уловить внимание Вашего Величества, – что система сия, всегда приводившая Государей к бесславию, а Государства к бедствиям, превозмогла над достоинством морального Вашего характера» [42, с. 33, 44].

«Система», о которой пишет Сперанский, не была внешней по отношению к Александру, и ближайшее окружение царя это видело уже в начале его правления. Граф Строганов, размышляя о характере своего царственного друга, писал жене в феврале 1806 г.: «Я жалею его, что он имеет такой характер, который будет причиной того, что он никогда не сможет найти верных слуг и всегда будет одурачен шарлатанами и будет жертвой интриг. Его слабость – причина нестабильности его системы, и я не стал бы утверждать, что не она управляет нашим отечеством» [33, с. 199][18 - Оригинал на французском.].

Глава австрийской дипломатии К.-В. Меттерних отмечал в донесении императору Францу I в августе 1817 г.: «Ваше величество, без сомнения убеждены издавна, что ум императора Александра неспособен твердо придерживаться одного и того же круга идей» [55, p. 54]. Но вряд ли дело было в неспособности императора, в слабости его характера. «Молодой государь <…> отлично разбирался между разными личностями и умел вовремя выдвинуть того или другого деятеля, оставаясь лично как бы в стороне и не оказывая наружного предпочтения любимцу данной минуты», – замечал великий князь Николай Михайлович [34, с. 26].

Александр никогда не одаривал всем своим доверием какую-либо одну придворную партию, а, по меткому выражению А.А. Кизеветтера, «становился в свою любимую позу между двух противоположных течений» [20, с. 340][19 - Справедливости ради стоит отметить, что Кизеветтер пишет в процитированном отрывке об уравновешивающем влиянии Сперанского и Аракчеева, с чем автор данной статьи не вполне согласна.]. Он, подобно пушкинскому Онегину, все время менял маски:

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной…

Традиционно противопоставляют «дней Александровых прекрасное начало» и послевоенную эпоху, когда император Александр в поисках мистического озарения оставил дела государственные и в стране наступила темная реакция. Однако с точки зрения придворной борьбы, проходящей в разные периоды Александровского правления, подобная оценка не может быть зафиксирована однозначно. Наоборот, ярко выражена преемственность между дискурсивными моделями, которые перетекали из одного периода царствования в другой.

Ю.М. Лотман писал о страсти Александра I к различным театральным эффектам в повседневной жизни [24, с. 279–287]. Не испытывая склонности к просмотру театральных пьес, «северный Тальма» сам желал быть и актером, и, еще более, режиссером. И это проявлялось не только в любви к командованию парадами или разыгрыванию эффектных слезных мизансцен. В большой пьесе царствования Александра Павловича, написанной им самим, менялись декорации и исполнители главных ролей, но пьеса не сходила со сцены, пока не была отыграна до конца.

Библиография

1. Алексеев М.П. Пушкин и проблема «вечного мира» // Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л.: Наука, 1972. С. 160–207.

2. Альтшуллер М.Г. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. М.: Нов. лит. обоз., 2007. 444 с.

3. Андреев А.Ю. Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза (из истории одного рождественского гимна) // Изобретение века: Проблемы и модели времени в России и Европе XIX столетия. М.: Нов. лит. обозр., 2013. С. 71–84.

4. Андреева И.С. Вековая мечта человечества // Трактаты о вечном мире. М.: Алетейя, 2003. С. 5–26.

5. Аракчеев А.А. Письмо П.А. Аракчееву, 3 апреля 1812 г. // Русская старина. 1874. Т. 10. Кн. 5 (май). С. 190–192.

6. Брадке Е.Ф., фон. Автобиографические записки // Аракчеев: Свидетельства современников. М.: Нов. лит. обоз., 2000. С. 106–126.

7. Булгарин Ф.В. Поездка в Грузино в 1824 году // Аракчеев: Свидетельства современников. М.: Нов. лит. обоз., 2000. С. 252–263.

8. Вигель Ф.Ф. Записки. М.: Захаров, 2003. Кн.1. 607 с.

9. Вишленкова Е.А. «Заботясь о душах подданных: Религиозная политика в России первой четверти XIX века». Саратов: Изд-во Саратовского гос. ун-та, 2002. 439 с.

10. Гауеншильд Ф.М. М.М. Сперанский / Пер. с нем. // Русская старина. 1902. Т. 110. кн. V (май). С. 251–262.

11. Гордин Я.А. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб.: Изд-во «Пушкинского фонда», 1999. 288 с.

12. Готовцева А.Г. «Русский князь» при императорском дворе: Петр Долгоруков и Александр I // Уральский исторический вестник. 2015. № 1 (46). С. 73–81.

13. Готовцева А.Г., Киянская О.И. Рылеев. М.: Молодая гвардия, 2013. 350[2] с. (Жизнь замечательных людей.)