Россия и современный мир №1 / 2018

Vishlenkova E.A. «Zabotjas' o dushah poddannyh: Religioznaja politika v Rossii pervoj chetverti XIX veka». Saratov: Izd-vo Saratovskogo gos. un-ta, 2002. 439 p.

Zorin A.L. Kormja dvuglavogo orla. Moscow: Nov. lit. oboz., 2001. 414 p.

Восстание декабристов и перспективы модернизации России в восприятии американцев в 1820-х годах

    А.С. Панов

Аннотация. В статье рассматривается проблема восприятия американцами восстания на Сенатской площади сквозь призму революционных движений в Европе и Латинской Америке первой половины 1820-х годов. Североамериканское общество внимательно наблюдало за разворачивающимися в мире событиями, пытаясь сравнить их со своим собственным революционным опытом. Автор приходит к выводу о том, что восстание декабристов воспринималось в США как составляющая мирового революционного тренда, требующего осмысления. Как и в отношении других стран, где происходили восстания или революции, России следовало пройти тест на готовность к модернизации.

Ключевые слова: движение декабристов, образы Другого, модернизация, ориентализм, национальный характер.

Панов Антон Сергеевич – аспирант, ассистент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики, Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ), Москва. E-mail: pushpanrocks@gmail.com

A.S. Panov. The Decembrists and the Americans’ Perception of Russia’s Modernization Prospects in the Context of the 1820s Revolutionary Wave

Abstract. The article considers the problem of the Americans’ perception of the Decembrist revolt in Russia on December 14, 1825 through the prism of the revolutionary movements in Europe and Latin America of that period. The North American society was closely observing the unfolding events in the world, trying to compare them with their own revolutionary experience. In this context the Decembrist revolt in Russia is perceived in the USA as a part of the worldwide revolutionary trend, requiring comprehension. Together with other countries where revolts or revolutions took place, Russia should be tested for its modernization abilities.

Keywords: the Decembrist revolt, images of the Other, modernization, orientalism, the national character.

Panov Anton Sergeevich – postgraduate student, assistant lecturer at the Department of Area Studies and Foreign Policy, Russian State University for the Humanities (RGGU), Moscow. E-mail: pushpanrocks@gmail.com

Одной из ключевых проблем в изучении Русской революции 1917 г. до недавнего времени являлся поиск ее идеологических и духовных истоков. Для поколений советских людей была непреложной истиной сформулированная В.И. Лениным мысль о трех поколениях русских революционеров, первым из которых оказались декабристы. Дворянские офицеры, вышедшие 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь, как известно, «разбудили» Герцена, который, в свою очередь, «развернул революционную агитацию» [9, с. 261]. Эта ленинская аксиома во многом стала причиной появления декабристского мифа в историографии и побудила отечественных историков к усиленному изучению убеждений лидеров декабристов, в том числе «американских корней» их проектов. Так, например, хорошо изучен вопрос о влиянии Конституции США и главных законов отдельных штатов на конституцию Н.М. Муравьева [1, c. 492–496; 4].

По другую сторону Атлантики изучение восстания декабристов в XX в. находилось под воздействием концепций, в которых выражалась различная степень уверенности в способности России к модернизации и демократизации. Поэтому знание о дворянских тайных обществах, возникших во второй половине царствования Александра I, также во многом мифологизировалось [24].

Недавние российские исследования начали «возвращать» декабристов в их историческую среду и в значительной степени избавили от идеологии [8]. В связи с этим представляется актуальным возвратить восстание на Сенатской площади и в соответствующий ему по времени американский контекст.

В статье рассматриваются образы декабристов в репрезентациях современников-американцев. Изучение заокеанского взгляда на петербургские события декабря 1825 г. осуществляется на основе методологии социального конструктивизма (в частности, так называемого западного ориенталистского дискурса) [5; 12; 14]. В рамках заявленной методологии нас будет интересовать не соответствие образа реальности, а то, почему инонациональные события воображались так, а не иначе. Поэтому восстание декабристов рассматривается не само по себе, а в американском социокультурном и политическом контексте, который и позволяет ответить на вопрос «почему».

Источниковая база представлена материалами американской прессы и реляциями посла США в России Генри Миддлтона. Газеты в «эру доброго согласия» не только были самым простым способом узнать о происходящем в стране и мире, но стали «основным полем борьбы общественных идей» [6, с. 19]. Мы ограничили выборку газет двумя главными изданиями той эпохи: во-первых, это «Нэшнл Интеллидженсер», выпускавшейся в Вашингтоне, имевшей полуофициальный статус и старавшейся сохранять нейтральный тон; во-вторых, «Найлз Уикли Реджистер», издававшейся в Балтиморе Иезекией Найлсом, горячо поддерживавшим в первой половине 1820-х годов революционно-освободительные движения в Латинской Америке и Греции.

* * *

Первая революционная волна 1820-х годов (как это явление назвал Эрик Хобсбаум), прокатившаяся по странам Южной Европы и Латинской Америки [15, с. 158–159], оказала серьезное воздействие на формирование национальной идентичности Соединенных Штатов Америки. Наблюдая за происходящими событиями в разных уголках земного шара, представители молодой американской нации не только сравнивали зарубежный освободительный опыт со своим, но и убеждались в его уникальности.

Было бы логичным предположить, что американцы с симпатией относились к любой революции, однако это вовсе не так. После разочаровывающего опыта Французской революции образованные круги в США весьма осторожно восприняли новую волну протестных движений в 1820-х годах. На восприятие американцами революций влияло множество различных обстоятельств.

Так, например, в исследовании А.А. Исэрова об отношения США к борьбе Латинской Америки за независимость убедительно показано, что религиозный фактор оказывал реальное влияние на образ этого региона в репрезентациях американцев. Католицизм в глазах протестантской общественности становился религией подчинения и невежества, препятствуя успешной либерализации латиноамериканцев [6, с. 51–56].

В то же время борющиеся за независимость греки имели больше шансов достичь успеха благодаря наследию своей древней философии, высоко ценившейся в образованной среде США. Жители Пелопоннеса XIX в. виделись многим американцам наследниками великой культуры своих далеких предков из Древней Эллады, с которыми они в действительности имели мало общего. Общее воодушевление довольно ярко иллюстрирует письмо анонимного читателя, опубликованное в 1823 г. в «Юнайтед Стейтс Газетт», где тот приветствует желание греков повторить американский революционный опыт [56; 58].

Эти два примера – лишь отдельные воплощения теории о линейном прогрессе народов, уходящей корнями в эпоху Просвещения, в рамках которой формировались представления европейцев и американцев о мире. Согласно ей, все народы проходят один и тот же стадиальный путь развития от варварства до истинного просвещения, что в синхроническом разрезе позволяет рассмотреть все страны мира на разных уровнях прогресса. Для суждения о степени цивилизованности народа вводилось умозрительное понятие «национального характера», выявлявшее соотношение между свободным правительством (и / или рыночной экономикой) и «качеством» жителей той или иной страны [57, p. 3]. Ключевыми факторами, оказывавшими влияние на национальный характер, были природные условия (климат, расположение государства и др.) и историко-культурный контекст (происхождение нации, религия, форма правления и др.).

В крайне популярном американском географическом атласе Вудбриджа, вышедшем в 1824 г. и издававшемся почти без изменений до 1866 г., государства разделены на несколько категорий: на дикие, варварские, полуцивилизованные, цивилизованные и просвещенные. Россия в этом своеобразном рейтинге народов занимает четвертую ступень – цивилизацию, которая в целом характеризуется хорошим знанием наук и искусств, а также равенством в положении мужчин и женщин. Но, как замечает составитель атласа, некоторые цивилизованные страны (например, Польша или Португалия) могут быть названы таковыми лишь с оговорками, поскольку большая часть их населения во многом сохраняет варварские обычаи. К таким государствам относится и Россия [59, p. 176], так как большая часть населения страны остается «вассалами или рабами» [59, p. 179] и, несмотря на определенный прогресс в деле распространения знания [59, p. 208], невежественна [59, p. 200].

Анализ степени развития стран и особенностей национальных характеров позволяет Вудбриджу ранжировать все государства в своеобразном рейтинге силы. Европейские страны, по его мнению, могут быть разделены на четыре класса. Россию, наряду с Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией, он помещает в наиболее престижный первый класс (это великие державы в рамках Венской системы международных отношений), правда, предсказуемо с несколькими оговорками. По мнению автора атласа, Российская империя обязана этому положению только своими размерами, численностью населения и значительным политическим влиянием, хотя ее культурное и научное развитие оставляет желать лучшего [59, p. 259].

После Наполеоновских войн именно размеры и недостаточная цивилизованность Российской империи страшили американских современников. «В каком же состоянии оставлена Европа после всех этих событий (т.е. после Наполеоновских войн и Венского конгресса. – А. П.)? – вопрошал спикер Палаты Представителей Генри Клей в 1818 г. – Она разделена на две великие силы: одна имеет неоспоримое превосходство на земле, а другая – на воде. Париж перемещен в Санкт-Петербург, а флотилии [стран] Европы находятся на дне моря или сконцентрированы в портах Англии. Россия – это огромное сухопутное животное – внушая благоговение ужасным видом своей необъятной силы всей континентальной Европе, ищет способ окружить Порту, и, представляя себя океанским кракеном, желает омыть свои огромные бока в более мягких водах Средиземного моря» [19, p. 157].

С началом революционных событий в Европе и Латинской Америке на рубеже 1810–1820-х годов отношение к России как к противнику либерализации еще более усилилось. Если Священный союз, именуемый на страницах «Найлз Уикли Реджистер» «печально известной хунтой» (notorious junta), представлялся многим американцам реакционным, но хотя бы цивилизованным образованием, то Россия во главе с Александром I начинает представать той «извечной» силой, которая в принципе отрицает все новое и готова на завоевания и интервенции – лишь бы все осталось как прежде [21, p. 21–22].

Опасения относительно возможного появления вооруженных сил Священного союза в Южной Америке толкают в 1823 г. президента Дж. Монро и госсекретаря Дж.К. Адамса к формулировке «доктрины Монро», постулирующей принцип «Америки для американцев» и запрещающий европейским империям продолжать колонизационную политику в Америке. Восторженно принятая простыми гражданами США, она одержала окончательный успех скорее благодаря поддержке Великобритании [20, p. 193]. Как бы то ни было, отказ от планов Священного союза по отправке карательного корпуса в Южную Америку в потенциале мог привести к увеличению роли США в регионе и воодушевлял тех, кто мечтал о повторении американского революционного опыта где-нибудь еще [25, p. 175; 7]. Однако едва ли кто-либо осенью 1825 г. мог предположить, что к сонму наций, охваченным огнем восстания, может примкнуть и Россия.

* * *

Если государственная машина во многом замкнута на воле одного человека – в нашем случае российского императора – то его смерть так или иначе принесет изменения для всей жизни страны. После того, как 11 февраля 1826 г. американские газеты сообщили о смерти Александра I [28], в прессе стали появляться разного рода спекуляции о будущем России и взаимоотношениях между великими князьями Константином, считавшимся всеми наследником, и Николаем.

Константин Павлович, рассматривавшийся основным наследником усопшего императора, был характеризован как обладатель «очень вспыльчивого характера и жестокого нрава», обладающего большим авторитетом в армии [45; 29; 30; 31]. Йезекия Найлз в большой статье 11 февраля отзывался об Александре I и о Константине крайне негативно, называя первого холодным и расчетливым деспотом, а второго – высокомерным и жестоким любителем военной помпезности и парадов [47]. Перспективы грядущего царствования также отнюдь не радовали: по мнению автора статьи, новый император вполне может замахнуться на исполнение мечты своей бабки Екатерины и присоединить к России Грецию вместе с Константинополем, тем самым не только сделав империю еще более могущественной и угрожающей, но и обрубив на корню революционные устремления самих греков [45]. После известий о желании Константина отречься от престола в пользу своего брата внимание прессы естественным образом переключилось на Николая Павловича [46; 48; 35].

Первые упоминания в газетах о событиях на Сенатской площади датируются 16 и 18 марта, а причиной волнений названо нежелание солдат присягнуть на верность Николаю. Кроме того, указывается, что в восстании погибли примерно 200–300 человек, в том числе несколько генералов [34; 49].

В течение всей весны и лета на страницах газет появляются сообщения об арестах и проводимом расследовании, в ходе которого было выяснено существование разветвленной тайной организации офицеров [44; 36; 37], а также передаются слухи о тяжелом внутриполитическом положении императора [29]. Следующее упоминание прессы о декабристах относится к 6 апреля, когда газета «Нэшнл Интеллидженсер» сообщила, что уже ко 2 февраля «в российской столице было совершенно тихо», а император принимает самое деятельное участие в расследовании недавних событий в армии [34]. Кроме того, газета сообщает о четырех сотнях человек, приговоренных к смертной казни [42].

15 апреля в «Найлз Уикли Реджистер» указывается, что имел место широкомасштабный заговор, история которого уходит корнями в 1815 г. Целью заговора было убийство не просто императора Александра I, но и обоих его братьев. Руководителем заговора именуется Михаил Орлов, который якобы хотел стать главой новообразованной республики [там же].

Далее, 25 апреля в короткой заметке сообщалось, что Николай I продолжает заниматься последствиями «беспорядков», награждая отличившихся в их прекращении [27]. 4 мая – что аресты продолжаются, как продолжается и расследование всех обстоятельств волнений. При этом указывалось на абсурдность планов заговорщиков [40]. В общей оценке их численности газеты разнились: «Найлз Уикли Реджистер» сообщала о 20 тыс. человек [50], в то время как «Нэшнл Интеллидженсер» – о 14 тыс., включая представителей самых знатных семейств. По мнению автора последней заметки, император находится в сложном положении, так как «и помилование, и наказание могут быть в равной степени фатальны» [39].

20 июля некий капитан Дикинсон сообщил газете о том, что «судьба людей, принимавших участие в восстании при восшествии Николая [на престол], будет скоро предана огласке», причем «никто из них не будет казнен, но все они будут отправлены в ссылку в Сибирь на больший или меньший срок, согласно степени вины» [32].

Только 7 сентября тема воссоздания хода событий на Сенатской площади была окончательно закрыта, когда газета «Нэшнл Интеллидженсер» напечатала краткую версию «Донесения Следственной комиссии», официального доклада российских властей о произошедшем. «Донесение» попало за океан не без участия американского посла в России Генри Миддлтона, находившегося в Санкт-Петербурге в то время и описавшего события на Сенатской площади в письмах к государственному секретарю Генри Клею.

* * *

Миддлтон происходил из богатой плантаторской семьи Южной Каролины, владевшей более 700 рабами, что делало его одним из самых крупных рабовладельцев штата [2, примечания]. К моменту своего назначения послом в Россию Миддлтон был уже достаточно успешным политиком. Он занимал пост губернатора Южной Каролины (1810–1812), а затем был представителем от штата в Конгрессе (1815–1819), отстаивая вместе с Джоном Кэлхуном в составе партии джефферсоновских демократов права и свободы американского Юга.

В Санкт-Петербурге Миддлтон показал себя умным дипломатом, отстаивая интересы США на тихоокеанском побережье, а также выступая сторонником новых освободительных движений в Южной Америке и Греции. Аристократическое происхождение и хорошее образование делало его «своим» для петербургской дворянской элиты, что позволило ему завязать дружеские отношения с заведовавшим Комиссией составления законов М.М. Сперанским, министром финансов (до 1823 г.) Д.А. Гурьевым и министром иностранных дел К.В. Нессельроде.

В донесениях американского посла о восстании декабристов следует выделить несколько тематических блоков: причины, цели, итоги восстания и – самое интересное – его размышления насчет перспектив реформ в России.

По данным Миддлтона, молодое поколение русских дворян и офицеров недовольно своим пассивным положением в обществе, желает принимать более деятельное участие в управлении государством, а заговор готовился уже достаточно давно под видом собраний литературного общества, имевшего филиалы в разных частях страны [2]. Члены сообщества имели контакты с зарубежными либералами, а князь С.П. Трубецкой [3, с. 336–346] даже «получил от Бенжамена Констана проект конституции, которую подразумевалось привести в жизнь при подходящем случае» [2; 13]. Поводом к выступлению стал затянувшийся кризис междуцарствия после смерти Александра I [10, с. 62].

Как сообщает американский посол 21 декабря 1825 г. (2 января 1826 г.), 14 декабря восставшие видели свою основную задачу в том, чтобы «представить на подпись Сенату план правления, устанавливающий регентство» [2]. В своем следующем послании Миддлтон подчеркивает, что «точные цели восстания до сих пор неясны, но кажется, это было что-то вроде попытки смены [формы] правительства» [там же]. Он употребляет при этом словосочетание «institute of government», которое, по замечанию М. Раева, использовалось в то время как эвфемизм для обозначения конституции [55, p. 289. Footnote].

Восстание, как известно, провалилось, и власти для расследования обстоятельств создали специальную Следственную комиссию («Следственный комитет») во главе с генералом А.И. Татищевым. В сообщении от 26 декабря Миддлтона о том, что комиссия «каждую ночь проводит в крепости, допрашивая очевидцев и рассылая по всей стране указы об арестах подозреваемых» [2]. Спустя месяц, 30 января (11 февраля) 1826 г. американский посол сообщает о беспрецедентном масштабе расследования: «Число людей, приговоренных к тому или иному наказанию (за исключением тех сотен, что пошли по этапу), по всей вероятности, могло достигнуть примерно четырех или пяти сотен» [2; 11, с. 394–395]. Эти данные, а также прилагавшийся к письму секретный правительственный отчет о допросах, судя по всему, могли быть получены им от одного из членов Секретного комитета, расследовавшего обстоятельства неудавшегося переворота, князя А.Н. Голицына, в чьем доме Миддлтон снимал апартаменты [2].

Кроме того, какую-то информацию он мог получать и от М.М. Сперанского. Как замечает П. Бушкович, «дипломат никогда не называл свои источники, но его дружба с семьей Сперанского указывает на один из них. Сперанский был вовлечен в расследование и с 1 июня стал членом Верховного уголовного суда над декабристами. Миддлтон также получал официальную информацию от Нессельроде, но неизвестно, говорил ли он с ним приватно. Донесения других послов содержали сведения об официальных встречах с царем, и некоторые переклички в сообщениях указывают на то, что Миддлтон беседовал и с ними» [там же].

* * *

Однако не вышеописанные сообщения американского посла представляют собой наибольший интерес, а его личные размышления на тему возможности проведения реформ в России. Генри Миддлтон относился к числу пессимистов в отношении перспектив либерализации императорского режима. По его мнению, реформы давно уже назрели, однако существуют серьезные сомнения, что они немедленно улучшат состояние дел в стране, так как «в кругах, которым принадлежит реальная власть, царит дурманящее невежество, а проблеск разума так мал, что борьба за реформы может стать настоящим бедствием, избежать же его можно, только проявляя большую осторожность и не применяя никаких провокационных мер». Кроме того, по мнению американского посла, для подавляющей части населения страны сама жизнь – «это физическое выживание, а значит, он [народ] недостаточно зрел для утверждения или отстаивания своих неотъемлемых прав» [2].

Генри Миддлтон, как и маркиз де Кюстин 13 лет спустя [21, p. 22], увидел Россию в категориях «извечности» и «постоянности», отказывая даже декабристам в западной цивилизованности, замечая, что «безрассудство» вооруженных выступлений заговорщиков «может быть точно оценено только теми, кто хорошо знает склонности и чувства русских, а иначе можно воспринять это событие как действия преступников, сошедших с ума от своих амбиций» [2].

Политический режим России, по мнению американского посла, в принципе не может быть модернизирован и либерализован, потому что ее народ находится на таком уровне цивилизации и образованности, что отвергает саму мысль о какой-либо другой форме правления, кроме деспотического абсолютизма [там же].

Таким образом, как верно заметил американский исследователь М. Раев в комментариях к размышлениям Миддлтона, «автократия – единственная подходящая форма правления для России, а Россия – самая подходящая страна для тирании» [55, p. 288]. Американский посол настолько эссенциализирует эту формулу, что пытается осмыслить вообще всю структуру российского общества через нее, выстраивая трехчастную модель по принципу матрешки, где император безраздельно правит дворянством, имеющим столь же обширную власть над собственными крестьянами: «Я склоняюсь к мысли, что привычка к повиновению сидит так глубоко, что даже не требуется сильного руководства, чтобы держать всех в подчинении, тем более это уже стало второй натурой. Добавлю, кажется самым естественным, что настоящая знать склонится к союзу с самодержавием, чтобы использовать выгоду крепостничества [2].

Исходя из этого, прочность всей государственной структуры будет зависеть не от того, когда и насколько либеральными будут реформы. Прочность структуры будет зависеть от того, насколько российская власть как «единственный европеец» (согласно афоризму А.С. Пушкина) окажется осторожна и аккуратна в реализации своих замыслов в стране, где любое покушение на «извечные» порядки будет грозить крушением всей конструкции. Вот поэтому демарш декабристов, блестящих представителей молодого дворянства (того самого сословия, которое выступает медиатором между властью и народом), вызывает смятение дипломата, характеризующего их не «сумасшедшими преступниками», но беспечными мечтателями, ослепленными идеалами.