Гавань

– Подожди, Славочка. Таня еще урок не закончила.

Славка ждал. Влюбленные – они такие.

Но однажды увидел, как его мамаша что-то перетирает с Танькиной бабкой.

О чем там у них шла речь, он не знал, но мамаша выдрала его – молча и беспощадно. А потом прижала зареванную Славкину рожу к груди и вздохнула:

– Так-то сынок. Таня – не нашего полета птица. Не надо тебе за ней ходить. Такая вот педагогика…

Вот тогда-то про педагогику Славка все и запомнил. Крепко и навсегда.

И хотя теперь, когда он вырос большой и красивый, а Танька превратилась в очкастую мышь, теперь, когда он вкатывает во двор на любимой бэхе (ну, вкатывал, совсем недавно), небрежно щелкает брелоком сигнализации и говорит «здравствуй, Таня», а она, как и положено мыши, растворяется в затхлом сумраке парадной, несправедливость мира все равно сыплет соль на кровавую рану в его трепетной и широкой душе.

Сейчас, конечно, смешно, что когда-то он сох по этой прости-господи. Не сравнить с его цыпочками…

А хорошо в кабаке прошлый раз погудели! Как раз напротив Кировского театра. Там раньше гастроном был – огромный, мама маленького Славика водила: кафельная кофейная плитка, запах сладостей и деликатесов…

А сейчас вот ресторан. Солидный: на стоянке сплошь бэхи и мерины, новенькие, в тонировке, смотреть приятно. Внутри – музыка, скатерть белая, холуи снуют. За окном – театральный служебный вход, где вечерами трутся хмыри с букетами, балерин караулят – тоже, как Ярый, знатоки искусства.

Сидишь себе, значит: слева Стелла, справа Жанна, тапер лабает что-то невыразимо прекрасное, за окнами – вечер, и смотришь из своего бело-хрустального великолепия, как человечки, будто листья палые, за окном шуршат. Бегут себе, сирые. В сумках – картошка да килька в томате. Под ноги все больше глядят. Мазнут взглядом на Кировский, и домой…

В Кировском – самые зловредные билетерши.

Он был там три раза: один раз с матерью и два – с классом. И всякий раз бабки, одетые в зеленые сарафаны под цвет кресел, безошибочным чутьем вычисляли в лобастом пацане нарушителя спокойствия и парию в храме высокого искусства. Мораль ему читали вне зависимости от того, делал что-то Славка или не делал. Сейчас бы попробовали, кошелки. Ну-ну.

Ярый взгромоздился в кресло, не заботясь совпадением ряда и места с тем, что написано в билете. Никто не возразил. Это правильно.

Поставил барсетку на соседнее кресло и сделал звонок по мобильному. Мол, не беспокоить. В театрах мы.

Можно, конечно, было и к антракту подъехать, но посидеть в Филармонии это – прикол. Модное слово «прикол» нравилось ему чрезвычайно.

На сцену выкатили пианино. Ярый напрягся.

К счастью, пианист был мужик. Патлатый, во фраке. Долбал по клавишам, даже не глядя. Не парился, попадет или нет.

Настроение испортилось. Заныло под левым ухом.

Старые раны.

Музыкальные предпочтения Ярого со временем изменились: задорные девчонки из группы «Комбинация», всякие там миражи, эмигранты, шансон – это да. Но все-таки, к музыкантшам он питал определенную слабость.

Вот скажите, может человек, который только что заключил сделку, прикупив подвальный шалманчик «Лилия», рассчитывать, что имущество этого шалманчика поступит в его распоряжение? Что персонал станет слушать нового хозяина, что все будут вежливы и предупредительны?

И что характерно, никто тебя силой не держит: не нравится – вали, куда пожелаешь.

И вот выходит Ярый из директорского своего нового кабинета, и все ему, понимаешь, рады и готовы служить, и видит он в глубине зала…

Вернее, слышит…

Пианист на сцене шарахнул по клавишам так, что Ярый вздрогнул. Ишь, разошелся. Сбил с мысли, козел.

…Так вот, в глубине пустого зала чудная, нежная мелодия прямо льется, будто дождик по крыше капает – кап-кап-кап. А потом еще так, словно речка журчит, как в пионерлагере, когда они с ребятами сбежали с тренировки…

И видит он со спины, что сидит такая тоненькая вся, только пальчики видно прозрачные, по клавишам черно-белым туда-сюда скок-скок-скок… Волосенки беленькие, кофтеночка серенькая, ручки-ножки тонюсенькие.

Умилился вдруг Ярый, вспомнил детство свое, Таньку, мышь очкастую, которая тогда и не мышь была, а любовь всей его жизни, и такая нежность его охватила – сквозь эту музыку, эту пианисточку безвестную, ну, какое она в жизни, малахольная, видела еще счастье.

Подошел сзади тихонько, за плечи ее приобнял да и поволок в кондеечку. Пусть хоть раз в жизни отведает болезная любви пацанской, крепкой, горячей…

А у самого словно бы тикает в голове это самое кап-кап-кап… Тоненькие пальчики цок-цок-цок…

Сука.

Вспоминать тошно. Братки до сих пор ржут.

Зал взорвался аплодисментами, патлатый раскланялся. А Ярый совсем расстроился. Встал, забрал барсетку и вышел из зала.

В буфете Миху признал со спины – по банкам джина «Синебрюхов» – очень уж его корешок уважал. За это ему и кличка от пацанов прилипла.

Миха Синебрюхов расплылся в улыбке. Лыба у него была хорошая, хотя крупные верхние зубы делали его похожим на кролика. Но Ярый посмотрел бы на того, кто скажет это Михе в глаза.

Расположились с удобством: сдвинули пару столиков, заказали девочке коньяку, обменялись новостями о знакомых. Кого подстрелили, кто сорвал бабла в казино, кто намотался на столб на Нижней трассе – все, как обычно.

Наконец, перешли к сути дела. Когда Синебрюхов изложил Ярому свою тему, у того даже челюсть отвисла.

– Миха… друг. Я же тебя не первый год знаю. Ты с дуба рухнул?! Зачем тебе этот тухляк? Тебе чего-то не хватает? Может, денег тебе дать? Миш, ты скажи, не стесняйся…

Но Миха мотнул головой.

– Славка, ну, сколько можно на чужом горбу в рай? Я свой бизнес хочу. Мужик я или кто?

Ярый только головой покачал. И изо всех сил давил усмешку. Держался. А ухмылка сама натягивалась на рожу, едва вспоминал, чем закончился Мишкин бизнес номер раз. И как потом пришлось серьезно говорить с пацанами, которые между собой решили звать Миху «ботаник». И как возили к Хирургу зашивать одного языкатого, который сдуру сказал это вслух. И как Мишка зверел, стоило кому-то при нем хоть что-то сказать про травку и про цветочки…

– Мечта у меня, Славка, – продолжал Синебрюхов. – Может, с детства мечта… «Пятилетку» ты окучиваешь?

ДК Последней Пятилетки – его, Ярого, поляна. Но, блин… совсем расстроил его дружок. И под левым ухом опять заныло.

Много, ой много он мог бы сказать другу за мечту. Но ведь с ним, с Синебрюховым, с братишкой названным, они вместе прошли огонь, воду и медные трубы…

Друзей не выбирают. А уж мечту другу обламывать – это совсем не по понятиям получается.

Ярый вздохнул. Встал, хлопнул кореша по плечу:

– Не вопрос, Миша. Можешь на меня рассчитывать.

И вышел. Но на секунду задержался у буфета, улыбнулся официантке и интеллигентно сообщил:

– А коньяк у вас мерзопакостный.