Гавань

И протянул пухлую руку. Взгляд был пустой, ухмылка – наглая. Головошея и прочее тулово – округлое, как у пингвина. Ильич читал его биографию, как по нотам.

…Увидел зимнее утро. Как крепкого краснощекого школьника тащит в школу бабушка, груженная портфелем, мешком со сменкой и лыжами для физкультуры. Семенит юрким буксиром, тянет баржу, а баржа, то есть любимый внучек, басовито ревет, огрызаясь, и толстые щеки горят, как снегириная грудь. Оскальзывается в валенках с калошами, тормозит у ледяных луж. Бабушка ждет: пусть порезвится маленький. А в школе, размотав с внучоночка шарф, снявши с него заячью ушанку и теплую, добытую по блату дубленку, проводит кровинушку до гардероба и долго будет махать ему вслед.

В школе он будет огребать поджопники по крепкой заднице, позже пыхтеть, давя массой и зажимая обидчика в угол. Еще позже – зажимать в углу тихих девочек, тех, кто не может дать сдачи, и чувствовать себя невозможно крутым.

Звать его будут «жиртрест», «мясо» и «красный». Он научится ставить подножки, выворачивать чужие портфели и орать на училок басом: «А че сразу я?!».

Школа выпустит его с троечным аттестатом и перекрестится. А он выйдет в большой и прекрасный мир и получится… это.

– Дай, – повторило это, окатив Ильича пивным духом.

Дело было швах. И численный перевес на чужой стороне: за краснорожим маячили двое.

В коробке не было ничего ценного. Но то была его, Ильича, коробка. И он тащил ее от самого дома.

В третий раз говорить не стали – пихнули в лоб пятерней, и Ильич повалился на спину. Коробка прикрыла его, как прижизненное надгробие.

– Вот жук навозный, – заржал жирный. – Сам лежит, а коробку не отпускает. Давай-ка, дедуля, посмотрим, что у тебя…

– Сссуки, – прошипел Ильич, – совести нету!..

– Еще лается, – сказал второй и пнул его в бок.

Коробка, подхваченная толстым, взлетела наверх.

Ильич, скрючившись, перекатился на бок.

В рот набился песок, «ухо» – слуховой аппарат – захрипело и отключилось.

– Ну-ка, что там дед тащит?..

Толстый вытащил нож и взрезал картонное брюхо, наплевав на веревки, которые можно было аккуратно развязать.

Даже не подумали убежать: поверженный пенсионер не представлял угрозы.

Троица заинтересованно нагнулась над коробкой.

И тут…

Краснорожий схватился за голову. Морда сделалась совсем багровой, как будто вот-вот лопнет. Второй свалился на колени, а третий согнулся пополам – его вырвало.

Если бы Ильич не знал, что в коробке лежит продуктовый набор, то подумал бы, что там – нервно-паралитический газ или что-то совсем безобразное, вроде расчлененного тела.

Почти ослепший от песка, налезшего в глаза, он нетвердо поднялся.

Эти глянули него, как на привидение, и поползли в кусты.

Ни черта Ильич не понял, ничего не слышал, но знал одно: убираться отсюда надо как можно скорее.

Дошкандыбал до коробки, глянул опасливо. Все на месте: тут тебе и кофе, и печенье буржуйское. Увидел, как кусты ходуном ходят: то ли выворачивало отморозков там, то ли припадок случился.

Ничего не понял Ильич в безухой своей тишине.

Присел на камень, дух перевести.

И услышал.

Да не ухом – ухо-то в кармане лежало, песком забитое.

Как бы душой услышал, кому сказать – решили бы, что дед спятил.

Будто бы плач: тихий, тоскливый.

Будто бы от воды.

И никого вокруг. Только камыш качается да чайка под небом летит.

А плач не стихает – чуть не слезы на глаза наворачиваются.

Неизвестно зачем достал из коробки печенье буржуйское, да на камень у воды положил. Что бы там ни плакало, что бы ни мерещилось, долг – он платежом красен.

Взял коробку и потащился к Боцману на рандеву. На барже ребята рукастые, может, и «ухо» починят.

Прочапал несколько шагов по песку – и слышит, плач будто и прекратился. Словно толкнул кто – обернулся Ильич.

Все по-прежнему: вода рябит, чайка летит.

А печенья на камне и нету.

***

Боцман шуровал на камбузе. Николай наблюдал за ним из кубрика через раздаточное окошко.

На камбузе гремело и лязгало. В царстве Ядвиги Боцман был медведем в посудной лавке: что-то ронял, чем-то шпарился, что-то рассыпал. Чайник, и тот не сдавался без боя – плевался, шипел и свистел.

Звуки и сдержанный мат сообщали о ходе сражения. Хорошо, Ядвига не слышит – у себя сидит. И Кокос с ней, слава богу, иначе Боцман ему уши уже оттоптал бы со своей бегемотовой грацией.

Наконец, в окошке показалась боцманские лапы с двумя кружками: алюминиевой – скромной такой, на пол-литра, и маленькой эмалированной с мухомором, словно похищенной из младшей группы детского сада. В кружках плескалась черная жижа.

Боцман возник в кубрике, и тут же в помещении стало тесно. Плюхнулся на диванчик, от чего Коля на своей стороне приподнялся на пару вершков, водрузил кружки на стол. Коле, естественно, достались мухоморы, а Боцман стал сыпать в свою рафинад: раз кусок, два, три… на восьмом Николай сбился со счета.

Пить такую патоку – это ж зубы сведет. Коля вообще без сахара пьет. Но тут уж у каждого свой вкус, как говорится.

– Ща! – сказал Боцман, – у меня тут, – и метнулся к куртке, висевшей на гвозде возле двери.

Зарылся в широкие карманы и извлек банку. На стол нес ее, как хоругвь, торжественно и вдохновенно. Водрузил перед собой и расплылся в счастливой улыбке:

– Тетушка Борджиа подогнала. Уважает!..