Неуязвимость

мы небо
мы не боимся
мы море, нас море под этим ливнем
мы тысячелицы
стотысячелицы
мы голос, звучащий светло и длинно

мы больше страха
мы смех сквозь грохот
мы древний голос страны свободной
и нас не тронет
и нас не скроет
трусливое, тёмное и слепое

мы говорим, что Россия – наша
мы говорим, что она спасётся
мы
не
боимся, и это значит
мы говорим – и выходит солнце

Незабудки

…И тогда пришла Она к Марье и в ноги упала ей.
Говорит: «Хоть ты защити меня, обогрей!»

«Посмотри, – говорит, – до сих пор я вся в синяках,
не болят они больше, да всё не сойдут никак».

Говорит: «И к подругам ходила я, и к ментам,
лезла в п|етлю – а он обещал, что найдёт и там».

«Здесь же, – плачет Она, – голубые цветы цветут,
сделай, Марья, чтобы меня не нашёл он тут!»

Марья гладит по голой спине её, вся звеня.
«Сколько вас, – отвечает, – здесь таких у меня!
Становись, – говорит, – вот сюда, как есть, босиком,
становись, – говорит, – голубым-голубым цветком».

…И смотрела Она, становясь голубым цветком,
как из их квартиры его волокли менты.
И орал он, но голос Ей был уже незнаком,
и впервые Ей не было страшно до тошноты.

У подъезда шептались старухи. Курил сосед.
Сыну лет четырёх мать прикрыла глаза рукой.
И на всё это падал бескрайний, звенящий свет —
не сентябрьский, а какой-то совсем другой.

А потом голубое настало вдруг забытьё.
Позабыла Она несчастное тело своё,
позабыла имя, голос, лицо и быт,
так и стала цветком средь таких же цветов голубых.

И глядит на них Марья.
И шепчет: «Ни там, ни тут
не найдут они вас. Не найдут они вас. Не найдут».

«Настоящей любовью накрывает не сразу…»

Настоящей любовью накрывает не сразу,
а потом – через месяц-два
или годик-два.
Потому что судьба, она, может быть, и зараза,
но всегда права.

Так сначала вдоволь попьют твоей сладкой крови
да закусят мозгом,
а потом вдруг сидишь ты и видишь этот точёный профиль,
глаз отвести не можешь.

Потому что это не профиль, а готическая архитектура,
ну а локон – почти Мадоннин…
Ты сидишь, словно Божий дурак или Божья дура,
и потеют ладони.

А тебе человек рассказывает же что-то
про чужие интрижки, про валютные курсы.
И не знает, что сердце твоё – чёртов сгусток шторма,
что твоё молчание – это почти искусство.

Человек говорит, ты любуешься нервным ртом,
нежных рук лебедями по тёмной глади коленей.
А вокруг прорастает отложенное на потом
и сменяют друг друга десятки земных поколений.

Только вы всё сидите, друг другом любуясь до одури,
точно Папка Небесный решил, мол, да ну вас, лодыри,
и впервые, наверное, сжалился над тобою.

Слушай, слушай про доллары, чьих-то детей и погоду, и
нет, не бойся смерти, не бойся рая.

Там же небо совсем как глаза её – голубое.
Там же в принципе все только светятся, не сгорая.

Дорога-дом

Ори, целуйся, дерись, ишачь —