Неуязвимость

ничто тебя не берёт.
И лишь когда пора уезжать —
тоска открывает рот.

Неважно зачем, от кого, куда,
плевать на сколько и с кем,

стоишь и смотришь в свой чемодан,
пустая, как манекен.

И твой чемодан распахнут, как рот
той самой тоски дурной.
Но как бы хотелось наоборот —
всегда уезжать, как домой!

Неважно зачем и куда – не суть,
плевать, на год или час.
Ты хочешь легко отправляться в путь,
как будто бы вся лучась.

И твой чемодан закрывает пасть,
как маленький сын кита.
И те, от кого веселы, толпясь.
И солнечно там – куда.

Ты знаешь, что все они будут тут,
когда ты вернёшься к ним.

И дом твой – дорога. И птицы поют
над этим домом твоим.

Дракон

Путешественники пахнут краями, откуда вернулись.
Когда отец прилетал из Китая, куда за товаром гонял
в девяностые,
из куртки его пахло пряно и громко, гвалтом
пекинских улиц,
бензином, огоньками на красных пагодах.
Живыми драконами, тёмными, как кровь венозная.

Вот как пахло от всех вещей папиных.

Он вынимал из кармана жвачку или какую-нибудь ерунду,
всю исписанную долгими чёрными иероглифами,
и я осторожно подносила её ко рту,
и нюхала, нюхала, даже почти не трогала.

Когда я возвращаюсь с гастролей, мои вещи пахнут,
конечно же, по-другому.
Чужими сигаретами, чужими квартирами, коих
было немало.
Церковными свечками, не знавшими огня драконьего.
Духами всех, кого я там обнимала.

А потом одно отправляется в стиральную машину,
второе – к друзьям на полочку, а третье – в мусорку.

И запах куда-то девается. Но ведь не им же единым
мы живы,
он же, в конце концов, не хлеб и не музыка.

Про путешественников есть другая важная штука,
помню по папиным возвращениям из Китая.

У них (у нас) в глазах всегда остаётся что-то,
что мы выбрали в миг, когда покидали.

Вот в моих, например, навсегда – рожки Кёльнского
собора,
купола Киевской лавры.
Питер – весь. С какой-нибудь крыши, само собою.
Вороны Тауэра, угловатые от прохлады.

А в глазах папы, вернувшегося из Пекина
раз, наверное, двадцать и в целом к сантиментам
не склонного,
до сих пор живут не пейзажи из кино —
лент с Джеки Чаном, а искры огня драконьего.

Я нигде, нигде, нигде не встречала дракона живого,
впрочем, как и те, кто кроме папы бывал в Китае.
И поэтому папа вёз отважно огонь его нам
как то, чего в девяностые больше всего не хватало.

Девяностые. Мне три с половиной.
Столько же остаётся до новой эры.
Бабушка смотрит за стенкой свой детектив любимый,
мама читает мне сказку про храброго пионера.

Небо в окне ледяное и чёрное, как кока-кола,
лампочки в люстре круглые, как чупа-чупсы.
И я говорю маме: «Давай заведём дракона?»
И смеюсь от какого-то радостного предчувствия.

А потом врывается папа в ночи в наш быт
громким запахом улиц Пекина, миллиардом китайцев сразу,
я взлетаю в руках его к люстре (ну-ка, кто тут у нас не
спит?!)