Оттепель 60-х

– Бывают шероховатости, это правда, – пробубнил я вместо Хрущёва.

– А для чего вы стоите там, молодой человек?! – уже кричала женщина. – Ах, я и забыла, что вы находитесь там, чтобы своей слепой верой пьянить души несчастных тружеников.

– Да, – твёрдо сказал я женщине, дождавшись паузы, – вы отлично разбираетесь в политике. – А потом после паузы добавил, – и в экономике тоже.

Но на этом не завершились наши беседы с разъярённой женщиной. Состоялся ещё один наш последний разговор, который я по горячим следам зафиксировал в записной книжке. После него я понял, что жизнь за стенами казармы кипит вовсю, даже так, как мне и не снилось. А служить оставалось ещё два года. Привожу наш диалог почти дословно:

– Однажды я спрашиваю у сына: «Какую тему вы проходите, сынок?» Отвечает: «КПСС – оплот мира и демократии». «Не слушай, говорю, их, сынок». «Почему, мама?» «Что ты понимаешь в партиях, малыш?»

– Вы так и сказали ему? – усомнился я.

– Я открыла ему глаза.

– Позвольте, вы делаете это напрасно.

– Молодой человек!..– возмутилась она.

– Нет, я буду спорить с вами, – настаивал я. – И вы уж, пожалуйста, выслушайте меня. Учителя – это старшее поколение, и они обязаны прививать молодым то, во что сами верят. Они создали некий ореол счастливой жизни, и будут оправдывать его, как бы вы его не отрицали.

– А я не верю. Я тоже, то поколение, о котором вы говорите! И я говорю не только о себе.

– Чёрт побери, – возмутился я, – тогда вы должны благодарить школу хотя бы за то, что она даёт общее образование вашему сыну.

– Только это и удерживает меня, – согласилась она. – Но поверьте, эти «большие» пафосные идеи так затасканы, что невольно превратились в нудное жужжание. Да разве можно ничего не понимающего ребёнка так монотонно пичкать «идеями»? Я хочу, чтобы мой сын вырос независимым, и сам разобрался и понял, что надо человеку.

– Вы это говорите от того, что между школой и жизнью была большая пропасть, но ведь теперь этого нет?

– Нет ли?

– Скоро не будет. И ваш сын как раз попадёт под это «скоро».

…На этом наши беседы завершились. И я не знаю, что это была за женщина? Чем она занимается? Я просто понял, что наступили новые времена. И мы их все чувствуем.

…В новогодние дни, когда закончился карантин, и солдат стали отпускать в увольнения, наконец-то все мои, так сказать, «творческие друзья» смогли собраться в гостинице, где остановилась Раида. Они знакомились с ней. Она же, наслышанная до этого о каждом из них от меня, проявляла интерес к ним. Мы пили индийский чай, сухое вино и главное – отводили за разговорами душу.

Первым пришёл Валера Лебедев. Папка, которую он принёс, была забита его рисунками. Я попросил его заранее принести их, чтобы показать Раиде. После взаимного знакомства и некоторой паузы, я спросил у Лебедева, как он относится к Сёмину.

– К Мефодию? А что, умный парень.

– Да брось ты, – провоцировал на откровенность я.

Лебедев достал лист с рисунком:

– Вот, видишь, картинка? Это Сёмин дал мне тему. Мы объединились.

Картинка была политического содержания, она изображала Кубу, окружённую свирепым злым морем, символизирующим США. Куба символически представлена в виде уверенного мужчины, являющемся лучом солнца. На этом луче изображена ракета помощи Советского союза. Ветка пальмы – символ мира. Рисунок выполнен в современном плакатном стиле. Чувствуется ум и смелость задумки. На обороте приведена выдержка из заявления ТАСС и стихи Сёмина. Стихи, по словам Лебедева, были написаны экспромтом.

Лёгким на помине появился и Сёмин. Его я представил так: – Это Федя Сёмин, подпольная кличка Мефодий, он готовит себя в кагорту будущих писателей фантастического жанра. Он вообще очень любит фантастику.

– Приятно с вами познакомиться, – ответствовал Сёмин, – но ваш муж, кроме «Человека-амфибии» и «Неведимки», фантастику не очень жалует, поэтому и иронизирует. Он не хочет признать, что писатель-фантаст – это индикатор человеческого разума. Он мысленно представляет жизнь будущего, грядущего и даже больше – он должен идти впереди общепризнанных открытий. И чтобы стать таким писателем, мне надо ещё многому учиться…

Тут вмешался я:

– Ты что, хочешь сказать, что писатель-бытописец очень примитивен? Да чтобы отразить по-настоящему жизнь, прежде всего надо окунуться в многолюдье: слушать, изучать, записывать, спорить, вытягивать душу из каждого человека, знать многоликий характер жизни и уметь смотреть на неё разными глазами. И только после этого следует раскрывать намеченную фабулу. Которая также может быть не менее замысловата, чем фантастика, только тесно связана с реальностью.

– Кто же спорит, – умиротворённо произнёс Сёмин, – в любом произведении должны быть житейские фрагменты, с помощью которых раскрывается главная идея произведения. И у писателя-фантаста гораздо сложнее путь, чем у бытописца. Потому что, кроме познания быта, он обязан быть и научно подготовленным.

– Перед тем как идти к вам, – резко перевёл на другую тему от нашего обычного спора Сёмин, – я оказался свидетелем сценки. Два солдата в казарме репетировали песню «Хотят ли русские войны». Так получилось, что песню подхватили остальные солдаты, занимались они кто чем – подшивали воротнички, перебирали в тумбочке свои скромные пожитки – было свободное время. Тихонько пели все, в том числе и я. Слова-то у песни примитивные, но бьют в точку. Поэзии никакой, но отражение жизни – колоссальное. К тому же, созвучное нашему настроению. Находиться в казармах три года в ожидании «войны», чтобы потом из человека превратиться в биоматериал – это непостижимое недоразумение человеческих деяний.

– Это ты так оценил Евтушенко? Говоришь, «поэзии никакой», – прервал его тираду вошедший Эдвард Коротков, который был поклонником поэта. – А как ты относишься к Вознесенскому? Мне, например, понравились строки:

«Вы думали – я шут?

Я – суд!

Я страшный суд, молись,

Эпоха!

Мой демонизм – как динамит,

Созрев, тебя испепелит!»

– так говорит, по выражению автора, «красавчик Квазимодо». Интересно, правда?

На что Сёмин отреагировал: – Сейчас много разговоров вокруг Евтушенко, Рождественского и Вознесенского. А мне кажется, в их стихах не столько гениальности, сколько смелости. А это не одно и то же. Причём они превращают в стихи всё, что видят вокруг, особенно это касается твоего Евтушенко. Причём слишком всё политизируют.

– Ну, это будущие классики, – спокойно сказал Коротков. – А я неожиданно у нас в полку встретил парня, который написал стихи о Маяковском, где упомянул о его любовнице Лили Брик. Стихи я у него взял, но сомневаюсь, что это он сам их написал. Если бы он был «творческим», мы бы его знали, да он и сам давно уже «притянулся» бы к нам. Фамилия его Горшков, стихи он аккуратно переписал мне в книжку и даже оставил витиеватый автограф.

На смерть В.В.Маяковского

(Горшков Р.)

Без песен!

Мне какое дело! -

До личной жизни Лили Брик.

Есть факт, -

Что мёртвым стало тело

Того, -

Кто был действительно велик.

Не лесть!