Джунгли во дворе

То ли с этого момента, то ли просто-напросто по мере моего повзросления, но отношение к змеям у меня стало нормальным. То есть человеческим. И вот ведь что интересно: я понял, что странности во всех трех случаях с гадюками легко объясняются не какими-то особыми силами, якобы охраняющими змей, а тем, что во мне самом жило достаточно сильное сознание неправедности моих поступков. За что я трижды покушался на жизнь животных, не сделавших мне ничего дурного и в сущности не представлявших для меня никакой опасности? Трижды мною руководило одно из самых низменных чувств – страх. К тому же ничем не оправданный. И можно только радоваться, что в конце концов победило гораздо более благородное чувство. Пусть даже ценой жизни одной гадюки, порезанного сапога и раненого пальца моей ноги.

Любопытно здесь же вспомнить рассказ Леонида Андреева, который называется так: «Рассказ змеи о том, как у нее появились ядовитые зубы». Когда-то у змеи не было ядовитых зубов, но ее все равно не любили. И убивали. Тогда-то у нее и выросли ядовитые зубы.

А еще вспомним: на медицинской эмблеме изображен не кто-нибудь, а змея, обвивающая чашу…

Да, теперь наконец поняли: змея – животное очень полезное для человека. И не только потому, что во множестве истребляет всевозможных вредителей – мышей, крыс, многих вредных насекомых, в частности саранчу. Она полезна как раз тем, за что ее так боятся и ненавидят, – своим ядом. Еще в самой глубокой древности врачи знали, что в очень малых дозах змеиный яд не только не отравляет человека, а, наоборот, лечит. Сейчас в Советском Союзе змеи взяты под охрану, их даже разводят в специальных питомниках. Яд кобры, гюрзы, эфы, гадюки считается настолько необходимым, что его постоянно не хватает.

Кстати, существует и другое поверье, не только о ста грехах. Если змея сама приползает к человеку, то это приносит счастье. И поверье это распространено на Кавказе и в Средней Азии – как раз там, где водятся особенно ядовитые змеи…

Путешествия в Подушкине

В наш век космических скоростей никого не удивишь путешествиями. Планета не стала меньше, но мы овладели техникой, и путь, который раньше преодолевали годами, теперь пролетаем в считанные часы. Выиграли мы или проиграли? Наверное, и то и другое. В смысле же романтики, скорее всего, проиграли. Где теперь стать истинным путешественником, что делать потенциальным Пржевальским, Арсеньевым, Амундсенам, Стэнли? Да, остались Сахара и амазонские джунгли, но это не так уж и много. А главное, возможность перелететь пустыню, море, непроходимые джунгли за несколько часов убивает романтику, делает путешествие с примитивными средствами как будто бы все больше и больше бессмысленным. Есть еще мужественные люди, которые отваживаются, на кругосветное путешествие на яхте, плывут через Атлантику на бальсовых плотах, на весельных лодках, пересекают пешком пустыни, добираются на лыжах до полюса… Однако все больше и больше такие путешествия становятся самоцелью, все больше и больше появляется в них привкус искусственности. Планета наша, увы, освоена.

Освоена? Наша планета освоена?.. Я написал последнюю фразу по инерции. И тут же проникся негодованием. Наша планета освоена?!

Но ведь это чепуха. Можно, конечно, побывать в разных странах, обежать рысью музеи, где собраны шедевры искусства веков и народов, и с высокомерной улыбкой потом говорить знакомым, что это-де для нас не в диковинку, знаем. Можно самый необычный пейзаж, самый фантастичный закат, самую волшебную звездную ночь пропустить мимо внимания, считая, что все это не более как незначительный фон для каких-то наших внутренних суетных переживаний. Можно, к примеру, выехать из города на природу большой компанией, с рюкзаками, набитыми всякой снедью, а еще лучше – не с рюкзаками, а на машине с багажником. Поляну, полную тайн и чудес, ничего, конечно, не стоит современными средствами превратить в полумертвый пейзаж, а потом говорить, что «великолепно провел выходной день на природе».

Можно, конечно, и на самом деле провести хорошо время в большой компании и с машинами, но вот насчет природы…

Создать трудно – разрушить легко. Природа требует к себе уважения, точно, так же как человек. И только при непременном этом условии – уважения – природа, точно так же как и человек, может раскрыть свои тайны.

И тогда…

Знаете ли вы, например, Лысую гору – гигантскую Лысую гору, что высится над Серебристым бором, крутая, труднодоступная, с рано выгорающей рыжей щетиной «саванны», из которой лишь кое-где торчат соломенные метелки мятлика? Лишь на самой ее вершине подпирают небо мощные шершавые колонны сосен. Конечно же, стрекозам, бабочкам, мухам, шмелям и другим летунам нипочем выжженные склоны Лысой горы, для разнообразных же мелких букашек, жуков, муравьев, гусениц, пауков рыжие ее склоны – серьезная преграда. Да и бабочки облетают ее стороной. Зачем им, бабочкам, крутой мертвый склон, если почти тут же, в нескольких секундах полета, тропические дебри Аллеи бабочек, где полно цветов, где есть и трава, и листья деревьев, и солнце, и тень, где в гуще кустарника тихо струится река. Ах, хорошо, если природа дала тебе крылья! Надоело в Аллее – лети к Земляничному склону, который хотя и столь же крут, как Лысая гора, однако совсем не так гол и порос цветами. Надоело на Земляничном склоне, пожалуйста, возвращайся, обогни стороной Лысую гору, минуй Ущелье черемухи и окажешься в райском уголке, который называется Паучья долина.

Паучья долина – это большая страна, в западной части которой поселились в августе Турок и Серый. Но Турок и Серый, конечно же, не представляли себе, как выглядит, например, восточная часть Долины, а тем более северная или южная. Где уж… Да вы попробуйте, представьте себя на их месте. Тонкая нить-дорожка тянется от свернутого из листьев жилища к обширной ловчей сети, а под ней, далеко внизу, гладкие и шершавые, плоские и изогнутые, ровные по краям и зубчатые, голые и покрытые волосками листья и стебли трав, настоящий хаос, в котором бегают, ползают, копошатся тысячи разнообразных существ. Это внизу. А по сторонам и над сетью, вверху? Шею свернешь, глаза сломаешь, если будешь разглядывать несчетных жителей всех многочисленных зеленых этажей – верхушек крапивы, татарника, конского щавеля, борщевика, переплетений кустарника, ветвей деревьев. Тут, если вообразить себя не пауком-крестовиком, который, обладая достаточным здравым смыслом, даже и не пытается познавать далекие миры, а просто сидит и ждет, когда кто-нибудь сам в его сеть попадет, тут, если стать маленьким человечком и попытаться не то что познать, а хотя бы немного попутешествовать в этих головокружительных дебрях, можно столько впечатлений набраться!

Вы думаете, кроме Лысой горы, Аллеи бабочек, Земляничного склона, Серебристого бора и Паучьей долины, там нет ничего? А таинственная, где быстрая, а где медленная река Саминка, образующая обширные заводи, по которым с такой лихостью скользят свирепые хищники – водомерки? Куда там неповоротливым дилетантам-аллигаторам. Скорость движения и ловкость водомерок немыслимы! По воде как по льду, «по морю аки посуху»… В самих же водных глубинах шныряют личинки стрекоз – чудовища такого облика и с такими гигантскими челюстями, что перед ними меркнут все наши представления об агрессии и кровожадности. А кроме личинок стрекоз есть ведь еще жуки-плавунцы – стремительно плавающие, несущие смерть батискафы; водные и сухопутные странствующие пауки-волки; юркие личинки сетчатокрылых осмилов, которые молниеносно бегают как по суше, так и под водой; крупные хищные водяные клопы-гладыши, которые отважно нападают не только на насекомых, но даже и на мелких рыб и могут проколоть человеческую кожу своим острым ядовитым хоботком… Всех и не перечесть!

На краю большого Паучьего оврага стоял наш сарайчик. Узенькая тропинка шла от самого сарайчика, огибая высокий – выше сарайчика – стог сена, вела в колоннаду сосен и решительно ныряла сквозь заросли ольхи и черемухи к маленькому сказочному мостику с одним перильцем. Под мостиком пряталась в высокой траве игрушечная на первый взгляд речка Саминка. Перейдя мостик, мы оказывались в Серебристом бору. Серебристом потому, что в августе голые стволы часто посаженных елочек покрываются великим множеством паутины… Именно здесь я обнаружил, что против солнца она – радужное сияние. Именно здесь я еще раз убедился, что мир полон неисчерпаемых тайн.

Из Серебристого бора мы попадали на просторную ровную поляну, над которой и господствовал крутой утес Лысой горы. Лысый склон был ориентирован точно на юг, поэтому весной он раньше всех очищался от снега, очень рано на нем вырастала трава, но быстро, не в силах вынести солнцепека, жухла и высыхала.

Как ни уютен и неисчерпаем Паучий овраг, но мы путешествовали и по его окрестностям. Великолепен густой, разнообразный Одинцовско-Барвихинский лес – то беспорядочно смешанный, то чистый дубовый или липовый или просветленно березовый, то мрачно еловый, а то вдруг просторный сосновый, торжественный. Этот лес был по одну сторону шоссе Одинцово – Барвиха, на запад, а по другую сторону, ближе к Москве, на восток, – исключительно смешанный лиственный лес, который мы почему-то назвали Молодым, хотя там встречались вполне взрослые и даже старые деревья – дубы и липы, растущие гнездами из небольших холмиков, которые называются курганами и которые как будто бы курганы и есть. В них, по рассказам местных жителей, похоронены то ли французы, павшие в войну 1812 года, то ли наши древние соотечественники, сложившие свои буйные головы в междоусобных раздорах гораздо раньше. Там и железнодорожная станция есть – Раздоры. Говорят, что на курганах велись раскопки и вместе с костями действительно находили кольчуги, щиты, мечи, кинжалы…

Кроме Паучьего в окрестностях Подушкина есть и другие овраги и овражки, и среди них один особенно живописный – Левитановский в Молодом лесу. Про этот овраг, заросший молодыми березами, нам рассказал впервые профессор-геолог Михаил Владимирович Гзовский, завсегдатай Подушкина, один из симпатичнейших людей, которых я когда-либо знал.

Это был удивительно живой человек, несмотря на серьезную болезнь, которая, собственно, и заставила его отказаться от геологических экспедиций.

С первых минут знакомства вы чувствовали себя с ним легко, а когда находилась серьезная тема для разговора – о подушкинской природе ли, о природе вообще, о путешествиях, о грибах, об астрономии, о минералах, о цветах и красках, о музыке, то разговор мог длиться до бесконечности, причем – в этом вы могли быть уверены – с равным интересом для обеих сторон. Помню, как однажды я приехал в Подушкино на велосипеде и на шоссе меня окликнул этот могучий, похожий на художника Шишкина бородач, который прогуливался со своей женой. Он застенчиво попросил у меня велосипед – прокатиться. Удивленный, я протянул ему руль. Шестидесятилетний Михаил Владимирович лихо вскочил в седло и быстро помчался по шоссе, с горы и в гору, только борода по ветру развевалась… Жена, Галина Владимировна, с тревогой наблюдала за проделками мужа, ведь он был серьезно болен и уже тогда перенес два инфаркта.

Михаил Владимирович – один из тех, увы, не слишком часто встречающихся людей, которые до конца жизни не разучились жить полной жизнью, не перестали удивляться тому, что удивления достойно. Двадцатый век не ослепил, не оглушил их; обладая огромными знаниями, они сумели остаться по-детски внимательными, восприимчивыми, границы мира для них не сузились в своей якобы познанности, а, наоборот, необычайно раздвинулись. Больше знаний – шире круг восприятия…

Михаил Владимирович приезжал в Подушкино зимой и летом, писал статьи по геологии и астрономии, ходил по лесу, не уставая восхищаться подушкинскими пейзажами, которые уже столько раз видел. Да и как можно устать восхищаться по-настоящему хорошим пейзажем? Разве может надоесть прекрасная музыка, гениальная картина? К тому же, если смотреть внимательно, реальный пейзаж, который мы видим в разное время дня и года, в разную погоду, всегда другой. Да и сами мы каждый раз смотрим на него по-другому, ведь с каждым днем мы меняемся сами.

Ранней весной очень эффектны голубоватые и желтоватые – а то и зеленоватые! – утренние льдинки на лужах, похожие на сказочные хоромы, на скользкий паркет, на кристаллы горного хрусталя, на сталактиты и сталагмиты пещер. Великолепны сверкающие, брызжущие солнцем ручьи, окна проталин… Прозрачная капля березового сока на стерильно чистом атласном стволе, сияющая на апрельском солнце, по форме напоминает женскую грудь…

Легкая зеленая дымка на деревьях – первый признак возрождающейся все вновь и вновь бурной жизни деревьев. Осенью и ранней весной как странно видеть голые, словно мертвые ветви. И вот… Растопорщившиеся, ставшие рыжеватыми сережки лещины – мужские соцветия, пылящие желтой пыльцой. И почти неприметные, очень мелкие, но привлекательные в увеличенном виде цветки женские, похожие на актинию с несколькими темно-красными усиками. Вот нежно-желтые, усыпанные множеством тычинок барашки ивы – «музыкальной» ивы, которая растет у маленького пруда на опушке леса. Музыкальной мы с Викой назвали ее потому, что, видная издалека и благоухающая ранней весной, она привлекает к себе множество пробудившихся крылатых насекомых – пчел, шмелей, ос, мух и вся эта жужжащая рать устраивает волнующий весенний концерт. Музыка жизни…

Начинают цвести и травы. Желтые огоньки мать-и-мачехи по обочинам дорог. В лесу одна из самых ранних – знакомая всем лилово-розовая медуница. Молодые розовые цветочки ее не имеют нектара, и, только становясь достаточно зрелыми, они приобретают ярко-лиловый цвет, соблазнительный для бабочек, шмелей, крошечных цветочных жучков. Лакомясь нектаром, крылатые опылители делают свое полезное дело, после чего оплодотворенные цветы медуницы темнеют, становятся темно-лиловыми и опять неинтересными для насекомых. Народное название медуницы – легочная трава. Названа она так за свои целебные свойства. Стебли и листья ее съедобны.

А вот на изящно изогнутом стебле связка золотистых цветов. Примула верис, первоцвет, или «баранчики». Баранчиками назвали это растеньице за листья, курчавые, как овчинки. Но у Примулы верис есть и другое, более поэтичное название – «ключи весны». Существует легенда, что золотистая связка эта на длинном фисташковом стебельке выросла из ключей, которые святой Юрий сбросил на землю, отворив ими двери весне. 23 апреля – день святого Юрия…

Да, весна пришла, ворвалась в отворенные двери. Окончательно полопались почки, береза распустила длинные, качающиеся на легком ветру, пылящие сережки, а вслед за ними – младенчески сморщенные и очень душистые листья. Недавно, кстати, стало известно: знаменитый прополис – лечебная, бактерицидная «пчелиная замазка» – в основе своей имеет вещества, которые пчелы собирают с березовых почек.

Расцвела черемуха и затопила овраги белой пеной своих цветов и пряным, будоражащим ароматом. Покрылось ярко-желтым ковром сурепки и свербиги Русское поле. На лесной поляне из-под прелых листьев вылезла изумрудная, свежая, словно лакированная, трава.

Каждый замечал, наверное, что есть места, которые почему-то производят на нас удивительно светлое впечатление. И такой же отпечаток они накладывают на живущих там людей. В деревне Подушкино жил когда-то Модест Чайковский, брат знаменитого композитора. Он, как говорят, и посадил аллею берез, что ведет в Старый лес. Однажды на несколько дней приезжал к нему Петр Ильич и под впечатлением этих мест написал мажорную, очень оптимистическую сюиту…

Сказочную поляну я открыл случайно. В апрельских странствиях по неведомым еще окрестностям Подушкина вышел из чащи деревьев и, зачарованный, остановился. Бурый косогор, уже очистившийся от снега, сбегал вниз, к широкому талому разводью, и там, в воде, как в сказочном заколдованном озере, стояли, отражаясь, голые, розоватые березки. Ослепительно белый поваленный ствол лежал в воде… Когда в следующий раз я привел на эту поляну Вику, она почувствовала то же, что и я, и мы дружно назвали поляну Сказочной.

А в конце лета в кустарнике, окружающем Сказочную поляну, мы стали однажды свидетелями драмы, разыгравшейся на паутине крестовика. Поистине каждый крестовик – индивидуальность! Обитателя Сказочной поляны я назвал Белесым Разбойником за бледный сероватый рисунок и таинственную силу, заключенную в этом длинноногом существе. Точнее, конечно, будет назвать его Белесой Разбойницей, потому что, как вы помните, крестовики, сидящие в центре паутины, – самки. Белесая Разбойница напомнила мне страшного гигантского паука из старого фильма «Багдадский вор». Тот паук охранял пещеру, где хранился Всевидящий глаз…

В сети Белесой Разбойницы, расположенной у входа на Сказочную поляну, запуталась молодая сильная стрекоза красного цвета. Эта стрекоза так и называется – кроваво-красная. Я уже не раз пытался сфотографировать ее, но не получалось никак, очень уж она чутка. И вот недоглядела… Я обнаружил их, когда сопротивление пленницы уже было сломлено и, бессильно изогнувшись, она повисла на паутине, подставив Белесой Разбойнице свою ничем не защищенную шею.

Больше часа я сгибался у паутины, пытаясь как можно ярче за-печатлеть трагедию, а Вика исправно подсвечивала ее участников маленьким зеркальцем. Крепка, должно быть, сеть Белесой и сильна же она сама, коли не побоялась выскочить из укрытия, когда сеть затряслась с небывалой силой! Теперь паучиха нависла сверху над изогнувшейся стрекозой, широко разметав по паутине длинные по-лосатые лапы, впившись в шею жертвы, и восемь маленьких черных глаз Белесой Разбойницы торжествующе сверкали от солнечных бликов, посылаемых зеркальцем…

На Сказочной поляне я фотографировал кузнечиков и кобылок, а также крошечных светло-зеленых цикадок с радужными отблесками на сложенных домиком крыльях. Очень уж они мелки – четыре-пять миллиметров; техника не позволила сфотографировать их как следует, а жаль, потому что цикадка похожа на быстроходный скутер с двумя зелеными фарами. Эти многочисленные, встречающиеся повсеместно в траве подвижные прыгающие существа – близкие родственницы известных певуний, однако цикадки в отличие от цикад безголосы.

Нашу соседку Варвару Петровну Вика звала Козьей бабушкой. Мы брали у нее козье молоко, и она частенько заходила к нам в гости в сарайчик и, сидя на сосновой колоде, которая служила стулом, внимательно и почему-то с жалостью глядя на нас своими светло-голубыми глазами, рассказывала что-нибудь поучительное из своей жизни. Сначала она попросила сфотографировать ее с козами, потом просто в цветах. На маленьком участке рядом с козьим сарайчиком росли великолепные махровые маки, я ждал в маках, а Варвара Петровна пошла переодеваться. И – о, чудо! – вместо Козьей бабушки на дорожке, ведущей к макам, вдруг показалась нарядная дама в пестром крепдешиновом платье и шляпке с полями. Даже лицо у Варвары Петровны преобразилось, куда-то пропали морщины…

Запомнилось, как Варвара Петровна ловила огромных черных жуков-усачей, летающих со страшным жужжанием в июньские вечера. Когда я сказал ей, что вот беда, никак не могу поймать жука, чтобы сфотографировать, она заговорщически подмигнула и сказала, что сегодня же к вечеру жуки будут. И вот в поздних сумерках со стороны козьего сарайчика раздался пронзительный крик: «Банку, скорее банку, ой, вцепился!» Она поймала грозного кусачего усача голой рукой и мужественно терпела до тех пор, пока я не принес банку. Вскоре в банке их сидело уже несколько, дожидаясь утра и солнца, необходимого для фотографии. А.утром в банке корчились инвалиды. За ночь они жестоко погрызли друг друга… На грустные философские размышления наталкивал вид жуков: в поисках выхода из стеклянной тюрьмы они не нашли ничего лучшего, как ссориться и сводить личные счеты. А ведь после фотографирования я собирался их выпустить…

Лето в разгаре, и в лесу на полянах – пестрый, яркий ковер цветущего разнотравья: лилово-желтая двухцветная иван-да-марья; элегантные розовые гвоздички, странно робкие и ненавязчивые, «не от мира сего» в этой вульгарноватой настойчивой пестроте; крупные лиловые колокольчики, пронизанные солнцем, отчего трехусые сахарно-белые пестики внутри их как бы светятся…

Да, вот где особенно много цветов – на Укромной поляне. Вполне справедливо также будет назвать эту полянку Уютной, потому что, маленькая, ровная, круглая, поросшая цветами, скрытая от посторонних глаз чащей леса, она вполне отвечает такому эпитету. За весь день тут, как правило, не появлялось ни одного человека.

Хотя гости, конечно, были – разнообразные шмели, пчелы, жуки-бронзовки, стрекозы, бабочки-перламутровки, лимонницы, капустницы, голубянки. В самом начале лета из невысокой еще травы то тут, то там поднимались зеленовато-желтые и как будто бы слегка светящиеся шары купав. Странные цветы! Кажется, что в своих крупных, так до конца и не раскрывающихся бутонах они прячут какую-то красивую тайну. Неслучайно по-латыни купава называется «троллиус» – цветок троллей… Впрочем, красота всегда тайна, а иногда и гибель. Для мух, мошек, например, сказанное вполне можно понимать буквально. Потому что не раз я заставал на цветке троллей очень оригинального, со вкусом окрашенного паучка-бокохода. Фарфорово-белый, с крупными коричневыми рябинами, он спокойно сидел на желтом шаре, широко расставив свои длинные тонкие передние лапы, поджидая какую-нибудь крылатую эстетически настроенную жертву.

В нескольких сотнях метров от Уютной поляны вскоре была открыта еще одна, правда более обжитая, с двумя черными кругами кострищ. Здесь на молодом осиновом дереве был припасен для меня подарок – дружное семейство ложногусениц, личинок осинового пилильщика. Они выстроились вдоль края листа ровной шеренгой и работали челюстями с таким энтузиазмом, что лист исчезал на глазах. Завидев меня, они, как по команде, подняли вверх зады (такова их поза угрозы) и в таком виде продолжали трудиться перед объективом фотоаппарата. Время от времени из верхних концов вопросительных знаков появлялись и падали вниз темные комочки. Пронизанные солнечными лучами виноградно-прозрачные зеленовато-медовые ложногусеницы с черными лакированными головками были чрезвычайно красивы на голубом фоне неба. Разумеется, я потратил на них целую пленку.

Эта вторая поляна вообще оказалась очень щедрой. В августе она сплошь покрылась высокой кустистой травой и светло-фиолетовыми цветами с неблагозвучным названием «короставник». На короставнике во множестве лакомились лимонницы, белянки, павлиний глаз, перламутровки, адмиралы, цветочные мухи-сирфиды.

Во всех направлениях на бреющем полете поляну прочесывали грозно жужжащие бембексы. Завидев на цветке муху, они без колебаний пикировали, хватали лакомку и тащили ее куда-то… Бембексов на поляне было так много, что вполне уместно, я думаю, будет так и назвать ее – поляна Бембексов. На кострище поляны иногда вдруг в конце июля вспыхивали холодным голубовато-лиловым огнем крылья бабочек-переливниц. И по нескольку раз на день с непонятной целью навещали ее надменно печальные, очень красивые в своих бархатных шоколадных плащах с палевой оторочкой траурницы.

…Но крадется, крадется осень. Все в нашей жизни имеет конец. Впрочем, может быть, это и хорошо? Ведь как великолепны деревья осенью! Лимонно-желтые, круглые, отороченные аккуратными зубчиками листья лип похожи на геральдические щиты. А с какой щедростью дерево сорит ими! Как будто хочет оставить по себе хорошую память в лесу, как будто не знает, что быть этой красоте от силы месяц. Облетят листья, навалятся беспорядочным слоем, где уже один лист от другого не отличишь, и скоро пожухнут, сморщатся, высохнут, потеряют всю свою красоту. А все-таки наряжается липа, все-таки держит фасон напоследок! Клены, осины и вовсе не знают меры: и багряные листья, и бордовые, и канареечные, и пятнистые, и пегие. Но совсем уж необычайным цветом окрашивается бересклет. Я уж не говорю о том, что плоды, своеобразные ягоды его, имеют какой-то странно-мистический вид: то ли цыганские сережки, то ли оранжевые или даже ярко-алые глазные яблоки с черными блестящими зрачками… Но листья-то, листья! В Левитановском овраге листья бересклета в сентябре имеют совершенно определенную без всяких там рябин и пятен лилово-розовую окраску. Ничего общего с летней зеленью! Вот и увядание имеет своеобразную прелесть… Великий закон природы – теряя, приобретаешь. А также наоборот.

Но облетели все листья. На лесной тропинке в косых солнечных лучах светятся кленовые звезды, А лес готов к зиме. Голым скелетам лиственных теперь не опасен снег: он ссыплется вниз и не обломит тонких веточек. Только хвойные стоят, как ни в чем не бывало, разве общее выражение у них какое-то мрачно-насупленное. Хоть и нипочем им, северянам, снег и морозы, а все-таки, наверное, грустно. Не за себя, так небось за других. Да и птицы вот улетели… Остались, конечно, некоторые, но… все-таки…

Наконец-то! Как ни страшна сама по себе зима, а ноябрьская неизвестность страшнее. Пошел снег, и как весело, как нарядно стало в лесу. Ничего страшного, оказывается! Действительно, в зиме своя прелесть! И чисто, и воздух свежий, и тишина. И жизнь в зимнем лесу продолжается. Лоси, белки, зайцы, дятлы, синицы, щеглы, снегири… Бывают, правда, такие морозы, что аж кора лопается, но все ж таки ничего, терпеть можно.

Тем более что не успела зима по-настоящему в силу войти, а день-то, глядишь, прибавляется. Вот и солнце повыше, теплее стало. А вот и… Что это? Первые капли. Все снова начинается, жизнь прекрасна!

Мегарисса

– Ой, смотри, какая стрекоза! – сказала Вика, когда я уже свернул с дороги и, держа наготове фотоаппарат, на цыпочках приближался к диковинному существу, сидящему на стволе березы. Солнце, опускаясь, желтело, и крылья «стрекозы» отливали золотом. Я приблизился на достаточное расстояние и, не дыша, начал прицеливаться. На матовом стекле видоискателя появилось наконец резкое изображение гигантского наездника, залитого золотыми солнечными лучами. Мало сказать, что он был хорошо сложен – он был изящен. И странен. Очень длинные ноги, длинное гибкое туловище, тонкие усы, узкие прозрачные крылья. И непропорционально большая шпага на конце брюшка – яйцеклад. В столь оригинальном его строении все, казалось, было подчинено какой-то одной, пока еще неясной нам цели. И еще он непонятным образом напоминал мушкетера.

Сделав на всякий случай несколько первых поспешных снимков, я теперь мог рассмотреть его внимательнее. Наездник сидел в странной позе. Прочно упершись ногами в кору березы, он изящно приподнялся, изогнулся… И вонзил шпагу прямо в березовый ствол. Выгнутое туловище, симметрично расставленные ноги и перпендикулярно поставленная шпага – оригинальная буровая установка. Напрягаясь, он погружал шпагу глубже и глубже. За две-три минуты шпага проникла в березу почти на всю свою длину, и, делая последние усилия, мушкетеру пришлось даже присесть. Широкая двойная петля выгнулась у самого основания шпаги – по-видимому, ножны.