Валькирия. Восхождение

Тишина

Настолько полная, ватная, всепоглощающая, что нет даже привычного легкого звона в ушах. Абсолютное безмолвие.

Вокруг: сверху, снизу, со всех сторон, насколько хватает глаз – темная глубокая насыщенная лазурь.

Плотная, густая зыбь обволакивает тело.Что это?

Нечто изнутри подсказывает, дает ответ: это Исток Всего, начало времен. Тот бесконечный миг, когда еще не существовало ничего: ни неба, ни Земли, ни Солнца и светил, ни единого живого существа.

Ее окружает та самая первичная всерождающая влага, что была изначально, та святая стихия, квинтэссенция Абзу и Тиамат[24 - Абзу и Тиамат – обожествленные первичные всерождающие стихийные элементы пресных и соленых вод (соответственно) в шумерской мифологии, двуединый изначальный источник рождения Мира (прим. автора).], из недр которой родились великие боги, создавшие затем все сущее.

Она протягивает руку и видит, как пальцы тонкой кисти начинают слабо светиться. На смуглой коже пляшут легкие игривые серебристые искорки. Они мерцают, множатся, струятся по телу, щекоча, растворяя его, расчленяя на мельчайшие частицы, смешивая их с фундаментальной водной средой, соединяя воедино суть хрупкого человека и безграничную живую пучину.

Чистота. Святость. Восторг единения с божественным.

Еще миг, и в ее рассеянном по первичному океану сознании возникают внешние образы, мысли, слова. Она силится понять, вникнуть, и смысл послания частично открывается. Теперь она знает, что великое провидение ждет от нее чего-то. Впереди долгий, тяжелый путь, который обязательно надо преодолеть. Сейчас она лишь завязь, которая может и не стать чем-то большим. Надо бороться, искать, постичь суть себя, принять лучшее, отвергнуть худшее. Ей предстоит мучительная стезя поиска своей цели и – созревания, изменения, метаморфозы.

Все вдруг смешивается, теряется.

Уже выныривая из забытья, она слышит голос первородной стихии:

– СПРАВИШЬСЯ ЛИ ТЫ?

Богоподобный был не в настроении. Сегодня, из-за этой безумной девчонки священный сон был нарушен, ему пришлось встать раньше.

Ладья лучезарного Шамаша[25 - Шамаш – шумерский бог солнца, передвигавшийся, согласно преданиям, по небосводу на ладье (прим. автора).] только взяла свой курс на зенит, а несравненный уже в белом храме, на самой вершине великого строения, готовится к судебному таинству.

Кругом суетятся десятки рабов, девиц и евнухов, умело руководимых опытным Зуммурой, подготавливающим своего хозяина к очередной встрече с народом.

Властитель усмехнулся, вспоминая, что Зуммура сам – раб (правда, вряд ли кто осмелится напомнить об этом ближайшему приближенному светоносного), плененный аккадец, которого он, в благости своей приблизил к себе, обласкал, поселил семью невольника в собственном доме, за что тот платит своему господину абсолютной преданностью.

– Жарко на улице?

В ответ на вопрос монарха услужливый Зуммура так скривился, словно летний зной – его личная вина.

– О, богоподобный, здесь, на вершине строения дует ветер, поэтому летнее пекло не будет беспокоить тебя, но внизу, на площади – настоящая духота, правда, – прислужник приободрился, словно вспомнив что-то, – зато там равного небу будут ждать два раба-опахальщика, которые, я уверен, сделают все, чтобы дневной зной не сильно беспокоил царственное тело.

– О, Ану, – возгласил правитель, – ну почему сегодня?

– Кто же знал, – вставил собеседник, – что та сумасшедшая девка выберет именно эту ночь для своих нечеловеческих злодеяний.

Владыка так зыркнул на слугу, что не к месту распустивший язык аккадец смертельно побледнел и упал к августейшим ногам не в силах произнести хоть звук.

«Вот так всегда», – размышлял царь Урука, – «стоит прижать – трепещут от страха, а позволишь толику вольности – мнят себя хозяевами жизни. Нет, нельзя давать и намека на независимость».

Он вспомнил, скольких сил ему стоило покорить города Ки-ен-ги, один за другим. Тогда его ненавидели, не понимая, что действует во благо. А ведь как изменилась жизнь после? Если прежде отдельные города-государства истощали себя в непрестанных войнах, друг с другом, то сейчас… Когда была последняя война? Он улыбнулся, представляя, как потомки будут именовать его царствование «золотым веком», или «эпохой мира».

Из мечтательной дремы любимца Неба бессовестно вывела вдруг одна из молодых рабынь, уронившая со звоном какую-то утварь.

Все оцепенели, ожидая монаршего гнева. Рассеянная девчонка, ставшая невольной причиной шума впопыхах ринулась исправлять оплошность – испуганно нагнулась, чтобы поднять упавшую вещицу.

Величайший бросает гневный взгляд на виновницу и видит, как льняная юбка туго обтягивает ее привлекательный зад, зарождая вялое желание в чреслах помазанника.

«Хм, надо с ней… пообщаться… потом». Он делает знак Зуммуре, тот схватывает на лету, мгновенно запоминая молодку, заинтересовавшую его господина и услужливо кивает повелителю.

Настроение порфироносца стремительно взмывало вверх. Он приосанился:

– Поторопитесь! Мне пора.

Ее будит скрип отодвигаемого засова.

Девушка приходит в себя, быстро осматривается. Крепко связана, локти прикручены друг к другу сзади, ноги спеленаты в щиколотках. Не дернешься.

Полумрак. Маленькая комнатка без окон, без мебели. Узилище. Она лежит на полу, выстланном сухой душистой соломой.

Со скрипом распахивается дверь, поток яркого света слепит глаза. На фоне прямоугольного проема различаются три человеческих силуэта.

Элао щурится, адаптируя зрение к освещению, и различает невысокого, полноватого, ярко разодетого жреца и двух плечистых полуголых рабов у него за спиной.

– Очнулась? – служитель храма брезгливо смотрел по сторонам, стараясь не встречаться глазами с преступницей (высокий женоподобный голос, на скошенном подбородке – ни волосинки; очевидно – евнух). – Готова ли ты принять свою судьбу?

Пленница кивнула.

– Бесовка! Натворила такое, что тебя будет судить сам повелитель Урука и земель Ки-ен-ги. Идем сейчас же. Да… подумай, нет ли у тебя низких потребностей, которые стоит отправить сейчас, загодя?

Она попыталась ответить, но сухая гортань выдала лишь нечленораздельное сипение. Только теперь узница поняла, как сильно хочет пить. Во рту не было ни капли со вчерашнего вечера. Прокашлявшись, она все же исторгла хриплые звуки:

– Воды. Пить.

Жрец скривился:

– Я совсем не то имел в виду, женщина. А жажду утолить тебе не суждено, несчастная. Вода – первичная и высшая из мировых стихий, воплощение сути богов. Не тебе, душегубка, осквернять эту субстанцию своей грязной глоткой.

Элао молча обожгла его взглядом:

«Думает, умолять буду. Не дождешься, скопец».

Выдержав паузу, евнух повернулся к выходу и бросил рабам:

– Взять ее. Идем.

Центральная площадь города.

Обвиняемая, связанная, стоит, пошатываясь, на возвышении в центре небольшой площадки, придерживаемая рослыми рабами. Солнце палит нещадно, усиливая жажду.

Впереди, в десяти шагах от нее, напротив храма Энлилю – небольшой ритуальный бассейн, наполненный прозрачнейшей водой. Играющая солнечными бликами влага так и манит…

И без того невыносимая жажда стократно возрастает.