Атлантида инноваций. Портреты гениев на фоне усадеб. Из цикла «Пассионарии Отечества»

    (строки из поэмы «Сады, или искусство создания пейзажей»).
Понятно, что речь здесь идет о французских аристократах. Что же касается российских, любопытна окрашенная тонкой иронией точка зрения на этот счет главы общества «Американские друзья русской усадьбы» Присциллы Рузвельт: «Причудливая роскошь русских садов позволяет предположить, что в России нередко пренебрегали этим советом. Гробницы в парках создавали атмосферу лирической меланхолии. Пирамиды над могилами любимых борзых Екатерины в Царском Селе работы Чарльза Камерона являются ранними образцами этой моды в России. Одна из гробниц, сооруженных по проекту Николая Львова в форме пирамиды, сохранилась до сих пор в Митине Тверской губернии… В парке имения Чернышевых Ярополец разместилось целое собрание памятников из мрамора, покрытых загадочными арабскими надписями – подарок Долгорукого: князь привез из военного похода в качестве трофея целое турецкое кладбище, большую часть которого он расставил в своем имении Знаменское-Губайлово. Вносили свой вклад в создание атмосферы в парке и родовые усыпальницы. Грандиозный мавзолей в Суханове, окруженный надгробными плитами, под которыми покоилось несколько поколений владельцев, был расположен в посвященной античным древностям части парка…» [Рузвельт 2008, с. 141 – 142].

Глава 2. «Что Истина? Трепетный факел свободной души…» (усадьба – территория суверенной личности)

2.1. «Освободите личность…»

Поэт Саша Черный к 10-летней годовщине смерти Льва Толстого написал стихотворение, где, похоже, попытался сформулировать для себя истоки сильнейшего влияния личности великого писателя на умы его почитателей:

Что Истина? Трепетный факел свободной души,
Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…
В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,
И ветер развеял всю горечь призывов горячих

    (из стихотворения «Скорбная годовщина», 1920 г.).
Ответ, казалось бы, столь очевиден (да он есть, пожалуй, и во всех учебниках по русской литературе): внутренняя свобода и неустанная работа души. Но парадокс в том, что отнюдь не столь прозрачен ответ на другой нетривиальный вопрос: откуда у выросшего в благополучном графском имении человеке столько сострадания, боли и сомнений, прежде всего в себе самом? Можно, конечно, попытаться объяснить эти душевные качества создателя «Войны и мира» особым психотипом его личности, ранней смертью матери, впечатлениями от жестоких боев за Севастополь в 1854 году и т. д.

Но если пытаться понять ситуацию с моральными установками известных современников Льва Толстого, выяснится, что этом стремлении к самосовершенствованию, раскрепощению личности от догм и предрассудков он был, пожалуй, отнюдь не одинок.

С детства влюбившийся в имении Никольское Калужской губернии в тихую красоту акварельных пейзажей центральной России, создатель идеологии анархо-коммунизма и блистательный географ князь Петр Кропоткин в 1893 году в статье «Век ожидания» писал: «Освободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества. Не передавайте дела вашего освобождения ни в чьи руки, ни в руки духовной власти, ни в руки светской власти: помогайте сами себе. И чтобы достигнуть успеха, порвите как можно скорее со всеми религиозными и политическими предрассудками».

Будущий лауреат Нобелевской премии в области физиологии и медицины, получивший первые навыки ботаника среди разнообразной флоры родового имения Панасовка Харьковской губернии, Илья Мечников в 1881 году совершил два поворотных поступка в своей жизни. Во-первых, в знак протеста против реакционных чисток, связанных с убийством императора Александра II, подал прошение об отставке с должности преподавателя Одесского университета. Во-вторых, в дни, когда его жена заразилась тифом, провел рискованный научный эксперимент, введя себе в кровь культуру возвратного тифа; был близок к смерти, но, к счастью, остался жив и затем подробно описал все симптомы индуцированной им болезни.

Есть вошедший в историю афоризм «По когтям узнают льва», принадлежащий древнегреческому поэту и музыканту Алкею. И эти слова, похоже, вполне подойдут всемирно известному изобретателю дуговой лампы Павлу Яблочкову, еще в детские годы сконструировавшему в родовом имении Байки Саратовской губернии хитроумные устройства для сельского труда: угломерный прибор для землемерных работ и «крестьянский спидометр» – счетчик пути, пройденного телегой. Неумная тяга к совершенству и настойчивые попытки превзойти соперников по техническим новациям иногда заходили за опасную черту. В 1880-х, занимаясь пионерскими разработками экономичного химического источника тока, Яблочков повредил парами хлора слизистую оболочку легких, что затем серьезно сказалось на его здоровье.

И это только немногие из многочисленных примеров самоотверженных поисков представителями русского дворянства непроторенных путей в науке и технике, требовательности к себе и предельной самоотдачи. Предпосылки для этого, как представляется, надо искать, прежде всего, в редкостной по эффективности системе воспитания интеллектуальной элиты тогдашнего российского общества. Надо, думается, назвать и место пестования молодых талантов – это дворянская усадьба, которую, без преувеличения, можно назвать «территорией суверенной личности».

И чтобы прояснить понятие «суверенности», сошлемся на мнение доктора психологических наук Софьи Нартовой-Бочавер: «Для того, чтобы жизнедеятельность человека была эффективной, а жизненный путь складывался в соответствии со склонностями и предназначением, необходимо выстраивать прочные психологические границы личности. Эти границы защищают то самое ценное, с чем человек себя отождествляет: собственное тело, дом и территорию, личные вещи, друзей, вкусы и ценности. Человека с прочными границами мы называем суверенным» (из лекции «Суверенная личность: как возникают и для чего нужны психологические границы»).

Но для того, чтобы сформировалась суверенная личность, шаблонных рецептов, видимо, не существует. Например, как в случае с первой в мире женщиной – профессором математики Софьей Ковалевской (урожденной Корвин-Круковской) это может быть сочетание хорошей наследственности и преобладающее влияние на ее воспитание близких родственников. Семейство Корвин-Круковский вела свою родословную от венгерского короля Матиаша Корвина, известного своим покровительством наукам и искусствам. Сама Софья не сомневалась, что тягу к теоретическим исследованиям она унаследовала именно от него: «Я получила страсть к науке от предка, венгерского короля Матвея Корвина, любовь к математике, музыке и поэзии от деда матери с отцовской стороны, астронома Шуберта; личную свободу от Польши; от цыганки-пробабки – любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное от России».

Но сфокусировать свои интересы на математике Ковалевской помог дядюшка – Петр Васильевич. В «Автобиографическом рассказе», опубликованном в журнале «Русская старина» Софья вспоминала: «И вот, в часы этих бесед, между прочим, мне впервые пришлось услышать о некоторых математических понятиях, которые произвели на меня особенно сильное впечатление. Дядя говорил о квадратуре круга, об асимптотах – прямых линиях, к которым кривая постоянно приближается, никогда их не достигая, и о многих других, совершенно непонятных для меня вещах, которые, тем не менее, представлялись мне чем-то таинственным и в то же время особенно привлекательным».

Восхождение к суверенной личности может быть и прямым следствием, если так можно сказать, синергетики наследственных признаков в связи с разнообразием профессиональных (естественнонаучных и гуманитарных) занятий представителей семейного клана и раннее, еще в детстве, прикосновение к европейской культуре. Именно с учетом этих факторов сложилась, похоже, судьба Алексея Крылова, которого называют не иначе как отцом отечественно судостроения. Семья самого известного в мире специалиста по теории качки корабля принадлежала к старинному дворянскому роду. Генеалогическое древо Крыловых украшают имена выдающихся деятелей науки и культуры: физиолога Ивана Сеченова, офтальмолога Нила Филатова, композитора Сергея Ляпунова, лингвиста Бориса Ляпунова.

Еще в девятилетнем возрасте Алеша Крылов стал бредить морскими путешествиями, так как семья на два года (с 1872 по 1874) поселилась в крупнейшем припортовом городе Франции – Марселе. В частном пансионе мальчик выучил французский язык и впервые познакомился с изяществом алгебраических вычислений. Примечательно, что именно любовь к математике помогла в 1939 году академику А. Крылову дать самое исчерпывающее заключение о причинах крушения в 1912 году знаменитого «Титаника». Создатель классических принципов непотопляемости корабля, исследователь пришел к выводу, что в погоне судовладельцев за получением максимальной прибыли ими было принято решение сэкономить на безопасности: поперечные водонепроницаемые переборки гигантского судна не достигали верхней палубы, а упрощенная конструкция палубных люков не обеспечивала необходимого уровня водонепроницаемости.

Иногда четко обозначенные границы «внутреннего ядра» индивида гармонично совмещаются с его неуемной жаждой преодоления границ внешних, путешествий по неизведанным уголкам земного шара. Примером такой уникальной личности может служить Николай Пржевальский, в 70-х—80-х годах девятнадцатого столетия возглавивший четыре первопроходческие экспедиции в Центральную Азию по исследованию хребтов Северного Тибета и истоков крупнейшей китайской реки Хуанхэ. В числе предков ученого-натуралиста был известный дерзкими походами в XVI веке в соседнюю Польшу запорожский воевода Корнило Паровальский (позже ставший польским шляхтичем Пржевальским). А начальные навыки умелого стрелка (первое его игрушечное ружье стреляло желудями) мальчик получил от дяди – Павла Алексеевича, который учил племянника не только грамоте и французскому языку, но и приемам охоты и ориентирования на местности.

Многим обязан своему дяде и Алексей Шахматов – выдающийся лингвист, разработчик исторической морфологии русского языка. После смерти родителей – сенатора Александра Шахматова и выпускницы Екатерининского женского института в Петербурге Марии Козен, шестилетнего мальчика, а также его брата и сестру в 1871 году взял на воспитание родной дядя – Алексей Алексеевич, получивший образование в Германии в Гейдельбергском университете. В родовом имении Губаревка Саратовской губернии он занимался с племянниками музыкой, сам сочинял романсы и шуточные музыкальные пьески. Французский, английский, немецкий и латинский языки детям преподавала тетя – Ольга Николаевна.

2.2. «Его учитель чистый был француз…» («галльские» особенности дворянского воспитания)

Одной из примечательных особенностей воспитания «суверенной личности» в дворянских усадьбах являлся его весьма ощутимый «галльский» оттенок. Исторически сложилось так, что во второй половине XVIII – начале XIX веков воспитанием и образованием молодых помещиков занимались иностранные гувернеры, в основном французские. Увлечение всем «галльским» начинается со времен царствования Елизаветы Петровны, когда французский становится «королем языков» Сама императрица владела этим языком свободно и охотно общалась на нем с французскими дипломатами и иностранными делегациями. Это оказалось вполне достаточно для того, чтобы в придворном обществе Франция вошла в моду, и скоро все, кто хотел быстрого продвижения по служебной лестнице, стали изъясняться исключительно по-французски. В дворянских усадьбах появились и первые гувернеры-французы. А после французской революции 1789 – 1793 гг., когда в России обосновалось множество соотечественников Руссо и Вольтера, их фигуры стали такой же обыденностью в дворянских поместьях, как и французские любовные романы в библиотечках мечтательных барышень.

Среди французских эмигрантов было немало титулованных особ: «Их оказалось так много, что даже провинциальный помещик средней руки, желающий, чтобы у детей был настоящий французский „прононс“ и блестящие манеры, мог „выписать“ за небольшие деньги хоть маркиза. Такой маркиз де Мельвиль жил, к примеру, в 1790-х годах в Пензенской губернии у помещика Жиздринского, скромного владетеля 300 душ» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Литературный критик XIX века Михаил Дмитриев рассматривал истоки такой невиданной популярности французских наставников, прежде всего, в лингвистической плоскости: «Довольно было хорошо говорить по-французски, чтобы быть принятым в лучших домах, но никакое просвещение, никакой ум без французского языка не давали почетного места в гостиной <…> Не было дворянского дома, даже по деревням, где бы не было французского учителя; французские эмигранты принимались без разбору, как люди высшего образования; в богатейших домах учили и наставляли детей французы-аббаты» [Дмитриев 1998, с. 102].

Новый поток французских гувернеров нахлынул на среднерусскую равнину после Отечественной войны 1812 года, когда в России осталось большое количество пленных солдат и офицеров наполеоновской армии. С учетом более широкого выбора изменились и предпочтения «работодателей»: «Имея возможность выбирать из наставников наилучшего, русская аристократия стала в эти годы отдавать предпочтение французским аббатам, которые, помимо хорошего происхождения (манеры! манеры!), все до единого считались людьми высоконаучными. „Если француз аббат, то он с ним (учеником) читает и толкует французский катехитис и, сверх всего, занимается еще выписками из писем г-жи Севинье и из Вольтерова „Века Людовика XIV“, – упражнение для русского чрезвычайно полезное. Ибо оно знакомит его с изящнейшими умами и любезнейшими людьми века, прославившего Францию“, – язвительно замечал граф Ф. П. Толстой» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Услуги многочисленных «Жюлей» и «Габриэлей» обходились русскому дворянству недешево. Как, например, для семьи великого поэта: «Сергей Львович и Надежда Пушкины дорого по тем временам оплачивали услуги гувернеров Русло и Шеделя, „проводивших время в передней, играя с дворней в дурачка“, затем графа де Монфора, человека образованного и одаренного. Именно он заметил в Ольге Сергеевне любовь к рисованию и стал ее первым учителем. Позднее Пушкина брала уроки живописи у графа Ксанье де Меестра и прекрасно рисовала акварельные портреты» [Барашев 2002, с. 34].

Весомость меркантильной составляющей в работе французских гувернеров отметил и Михаил Лермонтов:

Его учитель чистый был француз,
Marquis de Tess. Педант полузабавный,
Имел он длинный нос и тонкий вкус
И потому брал деньги преисправно

    (отрывок из поэмы «Сашка», 1836 г.).
И в те времена значимое соотношение «цена—качество» для российских аристократических кругов означало весьма и весьма существенные расходы на самых высокочтимых наставников: «Самой безупречной образованностью и превосходными моральными качествами отличались в конце XVIII века гувернеры графа П. А. Строганова – Жильбер Ромм, барона А. Н. Строганова – Жак Демишель, графа А. К. Разумовского – Пьер-Игнас Жама, воспитательница детей княгини Шаховской – Элизабет-Аделаида Матис и многие другие наставники. Но для того, чтобы обзавестись подобным гувернером, родителям следовало обладать значительным состоянием. Услуги того же Жама обходились примерно в 500 рублей золотом в год, а Жильбер Ромм получал и того больше – около 1200 рублей, что по меркам XVIII века было деньгами колоссальными» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»). Для справки отметим, что математик, член Якобинского клуба Жильбер Ромм, позднее погибший после поражения восстания французских санкюлотов в 1795 году, на гонорары от Строгановых вполне мог бы, к примеру, превзойти достижения нашего современника Федора Конюхова: на эти деньги можно было 18 раз (!) совершить кругосветку в почтовой карете.

Если в конце восемнадцатого столетия нарождающаяся «галломания» у интеллектуальной российской элиты могла породить разве что ироничные поэтические строки (и то, заметьте, скорее всего, на французском), то в период наполеоновских войн это явление стала носить уже скорее абсурдистский характер. По этому поводу ирландка Кетрин Вильмот в письме от 24 сентября 1805 года с раздражением писала своей приятельнице княгине Екатерине Дашковой о том, что высшее сословие «во всем подражает французам; положим французские манеры к ним идут, но все же это обезьянство <…>. Одежда также чужая и повсюду слышится французский говор <…>. И как странно видеть, что среди этих французских манер, языка и нравов, русские кричат против Бонапарта, когда не могут съесть обеда без французского повара, когда не могут воспитать детей без парижских бродяг, принимающих здесь обязанности наставников и гувернанток, словом, когда весь внешний лоск взят из Франции» [см. Дашкова 1990, с. 456 – 457].

А теперь замахнемся на практически сакральное – на участников восстания декабристов в 1825 году: «Многие из декабристов, при всем их несомненном патриотизме, русского языка совсем или почти не знали. Так, М. П. Бестужев-Рюмин во время следствия, сидя в Петропавловской крепости, вынужден был, отвечая на допросные пункты, часами листать французско-русский лексикон, чтобы правильно перевести свои показания, которые он сочинял по-французски. Почти не говорил по-русски М. С. Лунин. Довольно плохо знали язык братья Муравьевы-Апостолы, воспитывающиеся во Франции. – из них Матвей Иванович впоследствии, в Сибири, со слуха и благодаря чтению русских книг язык освоил вполне хорошо, а Сергей, за ранней гибелью, не успел, даже стеснялся писать по-русски и т.д.» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Впрочем, встречались случаи (редкие для начала девятнадцатого столетия), когда высокопоставленные лица вовсе не владели французским. Не знал этого языка, как ни странно, известный поэт и сенатор Гавриил Державин. Не говорил по-французски и граф Арсений Закревский, который 11 лет (1828 – 1859) был московским генерал-губернатором.

Но, говоря современным языком, такие люди были «не в тренде». Ведь после учреждения кардиналом Ришелье в 1634 году Французской академии французский стал языком международного общения. Этот особый статус языка, на котором говорила парижская аристократия, неаполитанский дипломат Доменико Караччиоли метко охарактеризовал как «французская Европа». И в России знание французского сильно увеличивала карьерные возможности дворянства на государственной службе. При императоре Александре I «галльский» перекос стал принимать уже угрожающие формы: до середины 1820-х годов существенная часть русского делопроизводства (особенно те бумаги, которые подавались на рассмотрение руководству департаментов) велась на французском языке. В высших дворянских кругах русский язык считался одним из второстепенных, сродни шведскому или польскому, который знать можно, но, с учетом ограниченной сферы применения, вовсе не обязательно.

Незавидное положение национального языка взялся исправлять (вот кому бы орден имени Святых Кирилла и Мефодия!) Николай I, причем личным примером: «Как говорили, на следующий день после своего воцарения император, выйдя утром к придворным, громко поприветствовал их по-русски, сказав: „Доброе утро, дамы и господа“. Поскольку его предшественник, Александр I, всегда здоровался по-французски, наиболее проницательные из придворных сразу почувствовали, что наступают новые времена. Так и оказалось. С этого времени Николай общался по-французски только с дипломатами и дамами и очень раздражался, если подданный не мог поддержать разговора на русском языке. И писать – письма к сыновьям и деловые бумаги – Николай тоже стал по-русски, благо у него были хорошие учителя и он делал это вполне грамотно. В результате в считанные месяцы французский язык исчез из российского делопроизводства (за исключением дипломатического ведомства), а придворные и столичная знать наперебой принялись зазывать к себе учителей, чтобы учиться по-русски» (Там же).

С приходом к власти Николая I значительно трансформировались и общие подходы к обучению молодых дворян. Если в начале XIX века учились, по воспоминаниям литературного критика М. Дмитриева, «во-первых, по-французски; потом (предмет необходимый) мифологии; наконец немного истории и географии – все на французском же языке. Под историей разумелась только „древняя“, а о средней и новейшей и помину не было. Русской грамматике и закону Божьему совсем не учили, потому что для этих двух предметов не было учителей» (Там же).

С 30-х годов девятнадцатого столетия образовательная «диспозиция» изменилась кардинальным образом: «„мифология“, о которой современница писала, что еще в начале XIX века она считалась „обязательной для порядочно образованной особы“, ибо помогала понимать классическую поэзию, позднее исчезла; фортификация и артиллерия ушли в программы специальных школ, зато уже с 1830-х годов сделались обязательными российская словесность и презираемая ранее латынь (без которой не принимали в университет). В 1850-х годах началось всеобщее увлечение естественными науками» (Там же).

Конечно, когда государственное делопроизводство ведется на иностранном языке – это, прямо скажем, ненормально и даже (особенно во время войны с Наполеоном) дико. Но справедливости ради, думается, необходимо отметить, что «галломания» в сильной степени способствовала вовлечению русского дворянства в мировой культурный процесс и воспитанию интеллектуальной элиты общества. Ведь в середине XVIII века в русском языке практически не было научных, технических терминов, абстрактных понятий. На французский же в то время были переведены все достойные внимания научные трактаты, античная литература и история, произведения мировых классиков художественного слова. Так что в приобщении русских «недорослей» к массиву знаний с помощью французского языка было, похоже, гораздо больше пользы, чем вреда.

Ну и результаты налицо. Человек, который не стал бы, думается, лукавить в своих суждениях, – французский поэт, премьер-майор Екатеринославского гренадерского полка в 1800 году в «Секретный записках о России» писал, что «законченное домашнее воспитание часто дает молодым людям более широкие и систематические познания, чем немецкие университеты своим питомцам; к тому же русские всегда умеют блеснуть своими познаниями. Он отмечал также, что молодая русская знать самая образованная и философски развитая в Европе» [Барашев 2002, с. 36].

2.3. «А сзади, в зареве легенд // Идеалист-интеллигент…» (у истоков свободомыслия)

В 1923 году, под впечатлением итогов девятого съезда Советов, принявшего план электрификации России, Борис Пастернак написал такие строки:

А сзади, в зареве легенд
Идеалист-интеллигент
Печатал и писал плакаты
Про радость своего заката

    (из стихотворения «Высокая болезнь»).
В них чувствуется, пожалуй, горечь об утрате интеллигенцией места лидера в процессах преобразования российского общества после провозглашения в ходе Октябрьской революции имени нового гегемона – рабочего класса. Анализ достоверности этого вывода знаменитого поэта, пожалуй, оставим за чертой нашей книги, но зададимся нетривиальным вопросом: а откуда вообще эта интеллигенция взялась?

Некоторые исследователи считают, что истоки свободомыслия и глубокой внутренней культуры в России непосредственно связаны с появлением слоя «просвещенного дворянства, усвоившего элементы западноевропейской культуры, которые, попадая в российский социальный контекст, приобретали нередко иной смысл и функции. Образованная элита стала социальной базой первых поколений российской интеллигенции, оппозиционно настроенных и по отношению к престолу, и по отношению к светской массе» (из книги Е. Марасимовой и Т. Каждан «Культура русской усадьбы»).

Кроме того, специалисты выделяют (и с этим, пожалуй, нельзя не согласиться) два ключевых аспекта, которые в немалой степени влияли на эти процессы, – территориальный и имущественный.

Во-первых, по мнению Е. Марасимовой и Т. Каждан, «загородный дом превращался в социальную периферию дворянской империи. Именно социальную. Усадьбы располагались недалеко от столиц и крупных городов, архитектуру ансамбля никак нельзя назвать провинциальной. Усадьба становилась периферией в смысле известной независимости и удаленности от эпицентра господства бюрократических ценностей и потому местом, где формировались иные ориентации и стремления. В свое имение удалялся частный, скажем, нечиновный человек, или помещик, заводящий обильное хозяйство, или свободный поэт, или неудавшийся сановник. Обаяние усадебной культуры было создано не изредка наведывающимся преуспевающим вельможей, а дворянином, который отошел от чиновной иерархии…» (Там же).

Во-вторых, Ю. Веденин и О. Борсук считают, что литература, театр, живопись, история, общественно-политические теории, больше всего интересовали дворян среднего достатка: «Золотой век русской культуры во многом подпитывается именно этим слоем дворянства в 18 – 19 тысяч семей, из чьих рядов и вышли таланты» [Веденин, Борсук 2013, с. 23].