Семко

Это была его эмблема – Старый Наленч. Не была она такой красивой для глаз, как у многих в то время придворных рыцарей и турнирных поединщиков, которые больше на панских дворах рисовались перед женщинами, чем в поле перед врагом.

Доспехи на нём не были ни позолоченными, ни эмалированными, они были простые, железные, но сделанные по мерке, для кафтана, и сидели на нём как с иголочки.

Все её части: наплечники, наколенники, нагрудник подходили друг к другу, а ремешков им в походе не ослабляли. Огромный меч на рыцарском поясе висел сбоку, маленький мечик имелся под рукой. Из железного обрамления выглядывало лицо с усами и короткой бородкой, мужественное, загорелое, полное, красное, с искренними и мужественными глазами, которые лгать не умели. Смотрели смело и гордо.

Увидев его, князь поздоровался, не вставая с сиденья, некоторые из шляхтичей, сидевших за столом, поднялись с лавок и вытянули руки, восклицая:

– Бартош! Бартош!

Он, сняв шлем, пошёл прямо к князю.

– Милостивый пане, – сказал он, – простите, что приезжаю как татарин… (он огляделся вокруг, как бы хотел быть уверенным, что чужих тут нет). Меня пригнало сюда большое и срочное дело.

– Но вы для меня всегда милый гость, – сказал Семко весело, любезно глядя на него. – Вы в доме, в котором, я надеюсь, воевать ни с кем не будете; идите сначала снимите тяжёлые доспехи и приходите к нам.

Рыцарь стоял ещё, улыбаясь приветствующим его паношам.

– Милостивый пане, – отпарировал он, – я только сниму с плеч это железо и обратно его сразу придётся надеть, потому что времени мало, срочная работа!

Он развернулся и ушёл, но по дороге братья шляхта вытягивала ему руки и задерживала, глядя с уважением и любовью.

Едва за ним закрылась дверь, пирующие князья очень оживлённо начали разговаривать.

– Бартош из Одолянова, Бартош из Козьмина, – разносилось со всех сторон. – Когда приезжает Бартош, то это не напрасно.

Канцлер тем временем, разглядывая залу, увидел в углу клеху. Дал ему знак.

– Идите в мою комнату, – сказал он, – подождите там капельку, незамедлительно приду.

Бобрку вовсе не хотелось оттуда выходить именно теперь, когда надеялся услышать что-нибудь интересное; он почесал себе голову, неловко поклонился, скривил губы и рад не рад вышел за дверь.

В сенях, немного подумав, всё ещё с той покорностью, которая, согласно пословице, пробивает небеса, но на земле чаще всего пробуждает презрение и пренебрежение, он у самого глупого из челяди, чтобы временно привлечь его на свою сторону, спросил, где комната канцлера.

Ему её сразу же показали, тут же около замкового костёла. Клеха пошёл в эту сторону, но или из неудержимого любопытства, или по привычке, по дороге он задержался около людей и коней, прибывших с паном Бартошем из Одоланова, который приехал поклониться князю.

Его духовное одеяние, хотя потёртое, всегда пробуждало немного уважения; слуги, выглядящие так же гордо, как сам пан, на вопрос: «Откуда прибыли?» – отвечали, что приехали с паном Бартошем из Калиша.

Одно это имя уже достаточно говорило.

В Куявии и Великой Польше имя старосты, пана на Одоланове, Венцбруке, Козьминке, Небожицах и Злотой было так повсеместно известно, что не нуждалось ни в каком объяснении.

Это был муж великой храбрости, живого ума, ничем не устрашимой отваги, беспокойного и предприимчивого духа и притом такой любитель рыцарских дел, что когда ему не хватало их дома, готов был искать и за границей. Может, это было ложью, но рассказывали, что, скучая по рыцарским турнирам и рыцарским забавам, порою он даже у крестоносцев их искал, а они, что польского имени и человека вынести не могли, пана Бартоша из Венцбрука уважали и хвалили, говоря, что ни тевтонским и никаким из рыцарей запада не уступал.

Но знали его также как гордого и непреклонного пана, с которым по-доброму можно было сделать всё, силой же – ничего, потому что над собой не терпел никого.

Ибо в военном ряду Бартош стоял за десятерых, бился страшно, а когда брал в широкие ладони обоюдоострый меч, готов был человека разрубить им пополам. С копьём в руке, когда им протыкал всадника, не было примера, чтобы кто-нибудь в поединке удержался в седле.

Это он был вызван на поединок Белым князем, и, когда должен был сдаться, так поранил ему копьём руку, что тот долго на ней вынужден был лежать и уже потом навсегда у него отпала охота к военному ремеслу.

Поэтому достаточно было сказать о Бартоше из Одоланова или из Козьмина, чтобы люди знали, что это означало или какую-нибудь войну, или рыцарские состязания.

Услышав это имя, клеха задумался, потому что и он знал его, и знал, что он впустую времени не тратит, а если прибыл в Плоцк, что-то тяжёлое вёз за пазухой.

Бобрек бросил взгляд на княжеский дом и – вздохнул, жаль ему было оттуда уходить, потому что бедняку было очень интересно подслушивать.

Вернуться назад, туда, откуда его отправили, было невозможно, и после короткого раздумья, он направился в комнату канцлера.

Ему легко было бы найти её, хоть не знал о ней, потому что как раз в такой же потёртой полудуховной одежде, с коротко постриженной головой, с большими руками, выступающими из тесных рукавов, стоял там у порога и зевал бледный подросток, то заслоняя ладонью рот, то делая знак святого креста перед ним, чтобы не пустить внутрь дьявола.

Был это, как он легко догадался, ученик, ananuensis, начинающий писарь при канцлере. Бобрек поздоровался с ним тем объявлением, что ему велели тут ждать. Они поглядели друг на друга, а так как скамья у стены была пуста и только кот дремал на ней, они сели вместе.

Местный мальчик, будучи там дома и чувствуя смелость, начал распрашивать взрослого странствующего клеху, откуда, зачем и от кого сюда прибыл.

Бобрек исповедался ему почти так же, как на дворе, и прибавил, дабы рассеять страх, что долго тут прибывать не думает. Поскольку он подозревал, что мальчик может на него косо и неприязненно смотреть, когда испугается, как бы у него хлеба не отобрал.

У мальчика, очевидно, только теперь уста открылись свободней, и на бросаемые вопросы он стал отвечать охотно.

В этом допросе Бобрек проявил необычайный талант получать из человека то, что хотел. Пустое словечко он запускал, как удочку, на конце которой дёргался червяк, и с каждым разом он что-нибудь извлекал из мальчика.

Служка описал не только своего пана, канцлера, но и князя Семко, и двор его, наконец самого себя и тех, что там когда-либо гостили.

Разговор или скорее вытягивание слов шло так красиво и гладко, что тот, кто исповедался, сам не знал, как всё разболтал, и что только было у него где-нибудь спрятано, выложил гостю.

Слушая, Бобрек не спускал взгляда ни со двора, ни с людей, кои по нему ходили, ни ускользнул от его ушей ни один возглас, никакое движение около панского двора. Глаза бегали живо, и чуть только показалась незнакомая фигура, о каждой начинался расспрос.

– А это кто?

Услышав имя, он тянул болтливого парня за язык: «Что он делает?»

В конце этой всё более доверительной и оживлённой ббеседы, когда канцлер, против всякого ожидания, не приходил, он спросил мальчика и о том, частым ли гостем в Плоцке был Бартош из Одоланова, который как раз сюда прибыл?

– Раньше тут его слышно не было, – ответил парень, – теперь уже немало раз приезжал.

– Князь его любит?

– Наверняка. Говорят, что до рыцарских дел это великий мастер, а князю они милы, потому что для них родился.

– И на охоту его, наверно, должны приглашать в Раву, а может, в Черск и Варшаву? – вставил Бобрек.

Парень покрутил головой.

– О Черске ничего не знаю, – сказал он, – для охоты у князей другие спутники, а это человек для войны. О нём говорят, что он, как те рыбы, которые в стоячей воде не выживают. Если бы войны не было, её бы специально устроили.

Бобрек со смехом похлопал его по плечу.

II

Хотя князь и его гости уже поели, и хотели снимать со стола скатерти, когда прибыл Бартош из Одоланова, велели принести для него новые миски и вино, которое привозили сюда прямиком из Торуни, поэтому его называли Торуньским. Поскольку у крестоносцев, хоть они жили войной, торговля теперь набирала всё большие обороты. Сами они не торговали, но под их боком и охраной этим занимались немецкие поселенцы. В городах их товаров было предостаточно, у них легче всего было приобрести всё заморское, будь то одежда, вооружение или еда.