Журналисты о русском языке

10. Читайте классику.

Евгений Дружинин

Редактор-эксперт журнала «Коммерческий директор», доктор филологических наук

1. Состояние русского языка – близкое к критическому:

• иностранные слова

• ненормативная лексика

• бедность речи, особенно у молодёжи, в т. ч. слова-паразиты…

• потеря образности языка – и т. д. и т. п.

2. Язык современных СМИ беден. Практически исчезли «художественные жанры» – очерк, рассказ, воспоминание. А вместе с ними – образность языка. С другой стороны, так называемые «аналитические» материалы всего лишь обыгрывают факты и не вскрывают причинно-следственных связей…

3. -

4. Да, главным образом в отношениях с молодёжью (вынужден это делать). В противном случае – непонимание и (или) отчуждение.

5. Отрицательно.

6. Если это оправдано содержанием материалов, то позитивно.

7. Категорически против этого. Считаю, что русский язык, используемый СМИ, может и должен обходиться без ненормативной лексики.

8. Язык – это часть национальной культуры. Что есть в этом контексте «языковая норма», и что считать отклонением от неё? Чем объяснить нарушения? Безграмотностью, но это слишком поверхностное суждение.

9. Плохо влияет.

10. «Как» – не знаю, но только НЕ с помощью приказов и инструкций.

Анна Емельянова

Сотрудник новостного отдела информационного агентстваDPA

1. Я не разделяю паники по поводу состояния русского языка на сегодняшний день. Да, безусловно, англицизмы и сленговые слова активно внедряются в нашу речь… но эти процессы имели место всегда! И во все времена было достаточное количество людей, радеющих за сохранение «чистоты» языка и кричащих «караул!», собственно как и тех, кто действительно не умеет адекватно выражаться на родном языке – банально невежд. Сегодня же глобализация и технологии не могут не приводить к определенному упрощению, с одной стороны, и взаимопроникновению языков – с другой. И наша страна здесь не исключение.

2. Я не вполне удовлетворена уровнем использования русского языка в современных СМИ. Считаю, что журналист должен максимально ответственно подходить к тому, как он выражается. Конечно, это не значит, что язык должен быть официальным – данный вопрос зависит от целевой аудитории. Нельзя допускать стилистических ошибок, которые сегодня в СМИ сплошь и рядом. Более всего меня раздражает язык журналистов гостелеканалов. Напоминает советскую номенклатуру.

3. Извините… это из учебников прям)). Ну ладно… Язык СМИ ближе к реальности, он более эмоционален и моментально откликается на все новейшие изменения языка… а зачастую и сам на них влияет.

4. Редко – бывает. В заголовках очень хорошо иногда смотрятся. Я считаю, что заголовки вообще более свободная зона… там можно дать волю своей фантазии.

5. Если в меру и по делу – почему нет… В СМИ по большей части используется современный язык, а он полон заимствованных слов. Конечно, использовать их стоит лишь тогда, когда в этом есть необходимость, и не писать «консенсус» вместо «согласия», только чтобы выпендриться.

6. Есть специализированная журналистика – там без терминов не обойтись. А в других случаях злоупотребление профессионализмами мешает восприятию материала.

7. В СМИ ненормативной лексики быть не должно. Потому что она НЕнормативная, то есть не соответствующая нормам, правилам; несовместимая с этикой.

8. Языковую норму нарушают неквалифицированные журналисты. Примеры искать… их до черта в любой газете))).

9. Интернет становится все более значимой, неотъемлемой частью жизни современного общества. И язык интернет-изданий не может не влиять на языковые процессы в целом. Я не считаю это влияние негативным. Это естественный процесс, связанный с переходом СМИ в интерактивный режим. В конечном счете позитивных моментов в этом процессе больше – доступ к информации становится все более простым. Расширяется аудитория СМИ, повышаются возможности обратной связи и оперативность.

10. Повысить требования к журналистам при поступлении на работу, устраивать общенациональные программы по популяризации чтения, в целом повышать интерес в обществе к русскому языку.

Григорий Заславский

Театральный критик, заведующий отделом культуры издания «Независимая газета», кандидат филологических наук, член Общественного совета Министерства культуры РФ, преподаватель МГУ имени М. В. Ломоносова (МФК: «История русского театра как история России»)

1. Сейчас часто говорят о том, что в языке много брани, но мне кажется намного более опасным для языка то, что в нем очень большое количество уголовного жаргона. Это первое. Второе: в свое время Ломоносов определил «штили» языка. Сегодня это представление о штилях уходит – сегодня нет понимания того, как, например, Президент говорит с народом, как народ должен говорить с Президентом, как можно говорить на улице, как нельзя говорить в публичном месте, как можно и как нельзя говорить с женщиной. Речь идет даже не о том, что человек, говоря по телефону в общественном транспорте, спокойно матерится и думает, что он разговаривает наедине, а о том, что он отдает себе отчет, что находится в общественном месте, но представления о том, что в общественном месте сегодня можно и нельзя говорить, уходят. И это мне кажется более опасным, чем экспансия технических, компьютерных и прочих терминов. Скажем, в связи с тем, что большая часть политической эмиграции в начале XX века находилась на территории Германии, в статьях Ленина, а затем и в «Жизни» было огромное количество немецких слов, которые туда просто перекочевали – были прямые кальки, и очень много: «одер», «зац» и все такое. Точно так же, как французские заимствования в XIX веке, – в этом как раз ничего нового нет. Сейчас английская экспансия – чуть более мощная, но раньше воздействие тоже казалось мощным.

2. Мне кажется, что сегодня вообще отсутствует представление о стиле в журналистике, и появление большого количества новых журналов, которые являются, так сказать, российскими «филиалами» крупных издательских домов… Да, глянец в первую очередь. Но и не только глянец – та же самая совместная с «Daily Telegraph» газета, журнал «Newsweek». В этих совместных проектах издатели пытаются прививать западные редакционные правила – би-би-сишные, «Таймс» и так далее, а в них входит в том числе и схема построения статей. В итоге нашей журналистике абсолютно серьезно прививается модель построения статьи по принципу «перевернутой пирамиды»: информация, развитие и так далее, разделение информации и аналитики и прочее, притом что у нас не только свои традиции, но, я бы сказал, элементарно другие правила построения предложений. С точки зрения английской речи эта форма пирамиды совершенно грамотна и естественна, она «вытекает» из грамматических и лексических правил. В русской журналистике совершенно другие традиции, которые опираются на особые правила русской речи – разговорной и тем более письменной. С одной стороны, этой тенденции есть объяснение, например, в том, что уставшие от пропаганды идеологии люди хотят отличать информационную заметку от аналитического взгляда и комментария. С другой стороны, из газет совершенно уходит племя публицистов, и даже Максим Соколов сегодня уже не пишет тех замечательных, блестящих комментариев, которыми он прославил себя в «Коммерсанте» в начале 90-х. Я очень тяжело это переживаю, потому что читать фактически некого. Особенно в смысле политики.

У каждой газеты должно быть свое лицо. Понимаете, сегодня Вы не назовете имен главных редакторов всех российских газет. Потому что ушло в прошлое то время, когда главный редактор был «лицом» издания, причем в том числе и «лицом» стилистическим. А ведь так было с XVIII века. Так называемая «частная» журналистика… Или же, если переосмыслить это понятие в соответствии с современными реалиями, «журналистика личности». Последним ее представителем остается Виталий Третьяков, но он уже настолько запутался в своих политических привязанностях, симпатиях и антипатиях, что, я бы сказал, «потерял» свое лицо. Также представителем этой «школы» был, естественно, Коротич или Глеб Павловский в «Известиях», который не писал, но все равно был «лицом» газеты. Сегодня же в газетное руководство приходят менеджеры. Кстати, в этом отношении «Независимая» может быть исключением: несмотря на то, что редакционные статьи, появившиеся с приходом Ремчукова, неподписные, некое «лицо» издания, связанное с новым главным редактором, мне кажется, появляется, и, может быть, это привлечет читателей.

3. Я, естественно, читаю полосы культуры, и для меня показатель такого, я бы сказал, объединения языка, исчезновения индивидуальности – литературной, музыкальной, театральной критики – это уход от контекста. То есть каждый спектакль описывается в некоем безвоздушном пространстве. В искусстве, как и в политике, существование чего-либо невозможно без контекста. Увы, сегодня журналист, который пишет о назначении нового министра обороны, не может сказать: «Это напоминает такую-то чехарду 1916 года». Потому что он вообще не в курсе, что там было в 1916 году. И не понимает, в какой степени ссылка Козака в Южный округ может соотноситься с каким-нибудь назначением генерал-губернатора после русско-турецкой войны. Этого вообще никто не знает, и главное, что нет спроса на это. С другой стороны, я струдом представляю себе человека, который опечалится, спросив в киоске номер газеты «Газета» и узнав, что его нет (если у него там нет своего собственного материала). Чего можно ждать от газеты «Газета»? Ничего нельзя ждать. Если говорить об аналитике и экономической тематике – человеку интересно, что по этому поводу напишут «Ведомости», в той или иной степени любопытен «Коммерсант» и меняющиеся в сторону желтой прессы «Известия».

Выразительность – это буквальный бэкграунд автора, который, говоря про трагедию на шахте «Ульяновская» в Кемерово, имеет в виду не только архив всех трагедий, но еще и где-то все равно вспомнит, допустим, Чехова. А этого вообще нет.

Залогом выразительности является еще и широкий кругозор журналиста. Даже человек, который пишет сегодня о литературе, совершенно не считает нужным укладывать писателя в ту или иную традицию, а без этого нет не только литературной критики, но и политической журналистики. Мне все равно интересен человек, который, говоря о курсе доллара, какую-нибудь культурную шутку себе позволит.

4. Конечно. Я, например, писал какую-то статью про драматурга Казанцева, где выразился так: «Драматург Казанцев пишет про х… знает что в буквальном смысле», имея в виду то, что у него всегда все завязано на фрейдистских комплексах героев. Мне кажется, что это очень точный образ, и мне тогда многие звонили и говорили: «Как смешно и как точно ты написал». Все возможно, но другой вопрос, что сегодня материться просто скучно.

5. Мне не нравится слово «контент». Потому что есть слово «содержание». Знаете, когда люди говорят: «Давайте проведем совещание по содержанию контента», они просто не понимают, о чем речь. Больше всего мне не нравится, когда у нас обессмысливаются вещи. То есть когда про законодательные собрания говорят «заксы» и ни один человек не смеется – вот это самое поразительное. Ведь «зак» – это вагон для заключенных. Человек, который называет законодательное собрание «заксобранием», должен или иметь желание оскорбить этот орган, или абсолютно не чувствовать язык. Точно так же говорят: «Владимир Путин озвучил сегодня…» – но озвучить может только какая-нибудь кукла, фигура, которой кто-то манипулирует. Если мы пытаемся относиться к Путину с уважением, он может «сказать», он может «заявить», но он не может «озвучить». «Озвучить» может его пресс-секретарь.

Люди просто не понимают смысла произносимых ими слов.

6. Я считаю, что это не испортит текст, ведь есть очень много понятных профессиональных слов. Главное, чтобы это не унижало меня как читателя.

7. Я считаю, что недопустима. Недаром 2007 г. объявили Годом русского языка, и очень важно поговорить о том, что вообще можно сделать по поводу русского языка. Мне кажется, что самое главное – это создание неких существенных корпоративных договоренностей, которым мы будем следовать. Я, например, никогда не ругался матом, а потом поступил в ГИТИС, где почти все педагоги матерились на лекциях, и я тоже стал употреблять нецензурную лексику. Даже в армии я два года не матерился, и более того – офицеры извинялись, если матерились в моем присутствии. Я вообще не помню, чтобы когда-либо было такое количество мата, как сегодня. Сейчас в жизни так много мата, что мы даже дома договариваемся, что мы больше не будем пользоваться в семье нецензурной лексикой, потому что это становится очень скучным. Но я опять же скажу, что для меня в сегодняшней журналистской и повседневной речи намного опаснее не брань, а уголовный жаргон. Как мне кажется, это более серьезная угроза.

8. Нарушения языковой нормы объясняются неграмотностью людей. В студиях отсутствуют словари. Я веду программу на «Маяке» – у нас в студии лежит словарь, но внутри радиостанции большие споры: на какой словарь мы можем опираться? Сегодня любое издательство может выпустить свой словарь, а сами словари далеки от идеала и расходятся с академическими нормами. Академики, в свою очередь, тоже не могут понять, какой норме следовать. Конечно, стилистические ошибки журналистов встречаются сплошь и рядом. Например, на «Маяке» говорят: «В семнадцать ноль-ноль по Москве», хотя это неграмотно – естественно, «по московскому времени». Никто за этим не следит. Никто никого не накажет, не вычтет никаких денег за ошибку в русском языке, хотя на «Би-би-си» могут уволить за такие вещи. И, мне кажется, это правильно.

9. Язык интернет-изданий освобождает и без того очень свободный язык. Если говорить об электронных СМИ, то их главная функция – это сброс информации, чтобы затем кто-то сослался на них и эта новость пошла гулять по миру. Насколько я понимаю, сегодня эта функция уходит в прошлое, сегодня Интернет – это средство массовой информации, ценность которого в том, что оно не является подцензурным. Соответственно, Интернет – это единственное место, где может выступить, скажем, Гарри Каспаров или Григорий Явлинский. Вот в чем функция Интернета. И в этом отношении Интернет сегодня даже более культурная область (если судить по тому, какие темы обсуждаются на форумах и в «живых журналах»), это пространство той самой аналитической журналистики (я уже не говорю об «иконах» СМИ, таких как Грани. ru, Полит. ru, Утро. ru и так далее). Сами «живые журналы» становятся отчасти средством массовой информации, местом для аналитического комментирования, для своеобразного «комментария в комментарии». Подобное когда-то было: «наш читатель ответил, а редакция ему ответила». Сегодня этого вообще нет. Ну, опротестовали наш текст, мы это опубликуем, не вступая в переписку или дискуссию, – и все. Газета – это всегда небольшой клуб. Тем не менее СМИ пытаются уйти от этой «клубности». Некий официоз традиционных СМИ вытесняется субкультурой Интернета. Я бы даже сказал, что это не субкультура, а в определенном смысле более высокая культура. «Культурные» полосы газет все больше вынуждены не анализировать, а лишь коротко откликаться на события, уходят в прошлое стандарты материалов о культуре – например, когда о театре на целую полосу писала Наталья Крымова, и так далее. Возможности для такой журналистики сегодня существуют только в Интернете. Аналитические возможности журналов почти равны нулю. А если какая-то аналитика и выходит – в том же журнале «Театр» – кто ее будет читать спустя полгода? К тому же сегодня действительно актуальна проблема экспертного сообщества: чье мнение мне интересно? Да почти ничье. Потому что я знаю, кто что напишет. Вот Кугель мог внезапно изменить свою точку зрения. А главное, что каждый раз, когда он писал статью, у него был выбор, куда он может пойти. Сегодня же каждый критик очень сильно запрограммирован. Я знаю, что и по какому поводу напишет Должанский, Давыдова и так далее. Этим летом в Россию на Чеховский фестиваль приехал Робер Лепаж. Я видел его спектакль, когда был в Канаде, – это был первый прогон на публике, и он шел пять часов! Количество сюжетных линий – наверно, десять, и видно, что тон спектакля все время идет в сторону усложнения смысла. В отличие, кстати, от наших сегодняшних спектаклей – хотя даже Михаил Швыдкой (который был в свое время выдающимся театральным критиком) говорит, что если в сезоне вышел такой спектакль, как «Господа Головлевы» Серебренникова, то этот сезон уже не зря прошел и нельзя называть его провальным. Но в этом спектакле наблюдается такое сужение смысла Салтыкова-Щедрина, такое превращение сюжета в какой-то комикс, что ради этого не нужно брать роман Салтыкова-Щедрина. Зачем? Чтобы поставить череду из нескольких аттракционов, в которых и зло неинтересное, необаятельное, нет ужаса и страха главного героя? Если бы за это взялся Лепаж, он бы и одну сюжетную линию продлил, и другую, и третью, и четвертую, и пятую… Как это делает, к примеру, Ариана Мнушкина – она опрокидывает наши представления о том, что такое коммерческое искусство на Западе: представления о том, что оно там такое банальное, а у нас – глубокое, серьезное, жутко психологическое и невероятно репертуарное. Не репертуарное, не психологическое – никакое, а при этом в каждой стране есть гений (или даже не один), который работает на таком усложнении, что думаешь: боже мой, все наше сегодняшнее театральное искусство ничего не стоит по сравнению с Лепажем. Кстати, вот один из моих самых любимых примеров, касающийся журналистики. Во время «перестройки» у Сергея Михалкова брали интервью, и он сказал: «Так интересно: раньше по телевизору показывали только доярок, и больше никого, а сегодня стало можно говорить – и на экране появились проститутки. Но доярки ведь не исчезли – а на экране их уже нет». Так что пусть на экране будут проститутки, но чтобы доярки тоже остались. Чтобы был какой-то «объем» жизни.

10. Я в этом вопросе идеалист и, как уже говорил, считаю, что некая конвенция всех СМИ вполне возможна. Тем более сегодня выстраивается вертикаль власти, и это должно работать. Например, раньше, если я шел по улице и слышал, что милиционеры матерятся, я всегда останавливался и делал им замечание – до сих пор в Уголовном кодексе есть статья «мелкое хулиганство», и за это можно посадить на 15 суток. А сейчас я перестал делать милиционерам замечания – не потому, что я их боюсь, хотя там есть кого бояться. Почему милиционер не должен материться, если в фильме «Изображая жертву» такой мат! Да и в книгах, и в театре матерятся: почему Сорокину и Пресняковым можно, а милиционеру, который никогда не претендовал на то, чтобы называться совестью русского общества, нельзя?

Журналистов волнует то, что журналистов убивают. Журналистов должны волновать и проблемы языка. Например, я иду в театр, иду к своему «станку». И я заинтересован в том, чтобы театр был интересен. Я же выбирал свою профессию не для того, чтобы говорить, что «все говно», – мне нравился театр. Журналисты точно так же заинтересованы в том, чтобы их «станок», их «рабочий материал» был как можно более чистым, как можно более пригодным для использования. Для чего? Чтобы я сказал – и меня поняли. А для этого нужно, чтобы слова не потеряли смысл. Когда все пишут одинаково, исчезает, как это ни смешно, та самая конкуренция, тот самый выбор на рынке, ради которого мы и шли к капитализму. Ведь сегодня неважно, кто будет руководить отделом культуры: С, Н., П. или 0. – потому что ни один из этих людей не является индивидуальностью. В итоге мы сами уничтожаем свой рынок. Мы теряем возможность пойти к главному редактору и сказать: «Вы знаете, я сейчас получаю тысячу долларов, а хочу получать полторы тысячи долларов». Редактор подумает: «Зачем мне этот человек, который будет получать полторы тысячи долларов?». И он прав, потому что может взять студентку на пятьсот долларов, которая будет писать точно так же. Нехватка корреспондентов – это огромная проблема. Люди не могут сформулировать свою мысль, а главное, человеческим языком ее оформить. Вот недавно для текста к юбилею «Табакерки» я искал доклад Брежнева к XXIV съезду партии. Я читал этот текст и думал: мы смеялись над этим текстом, смеялись над Брежневым – для чего? Для того, чтобы сегодня попасть в точно такую же языковую среду, которая состоит из такого же количества штампов и в которой так же отсутствует человеческая речь? Ведь ощущение, что все меняется, возникло, когда Горбачев вдруг вставил какое-то человеческое слово в свою речь – и это было не словосочетание «человеческий фактор», а действительно какая-то человеческая интонация, «живые» слова. Появился Нуйкин и прочие публицисты, ни одного из которых мы сегодня не видим, не знаем, хотя, кажется, никто из них не умер, все живы. Потрясающий был Анатолий Стреляный и так далее – никого из них сегодня нет. Но и новых не появилось – вот в чем проблема. Ни одного нового журналиста. Если не считать Андрея Колесникова в «Коммерсанте», но когда он написал про встречу Путина с молодыми писателями, там было столько снобизма! Когда он говорит, что они бедно одеты и у них дешевые свитерки, начинаешь думать: «Ну и говно ты» – потому что люди приехали из провинции и они не получают трех или пяти тысяч долларов, которые получаешь ты, и на эти деньги можешь прилично одеться. Да, они выглядели бедно, но неужели ты пишешь для десяти человек, которые думают, как им потратить проценты с материнского капитала?

В некоторых городах начинается борьба за чистоту русского языка – мне кажется, в этом что-то есть. Например, в Ульяновской области был экзамен по русскому языку, сейчас будет экзамен по знанию родного края.

Я считаю, что здесь очень многое может сделать, как это ни смешно, церковь. В конце концов, не только бабки рубить и налоговые льготы выбивать, но и сделать что-то полезное для русских людей. Такая польза может быть как раз в том, чтобы бороться со сквернословием и, обращаясь к пастве, говорить о том, что ругаться – это плохо, что это в общем-то грех. Я идеалист – я считаю, что это возможно. И я считаю, что с этим обязательно нужно что-то делать, потому что опасность действительно есть: у меня растут дети, и я вижу, как они разговаривают.

Елена Зернова

Журналист, журнал «Горизонты культуры»